дерев в родной чаще. Странная птица. Но утешайся, ты не одна – и люди путают многие вещи. И тоже поначалу ухают радостно. Что же тогда взять с тебя? Жаль, что днем ты уже будешь спать. Ты не увидишь мою дочь, а она бы тебе понравилась. Она славная. Ты представляешь, она думает, что ее отец сильный и красивый? И ты знаешь, он никогда не болеет? На самом же деле – тебе-то я скажу, ты меня не выдашь, ты все равно будешь спать – от ее отца, у ее настоящего отца, осталась только оболочка, и имя, которого она, кстати, не знает. У ее отца все внутри вырезано подчистую: сначала у него вырезали желчный пузырь, потом вместе с сердцем отрезали жену и сына, после этого он сам отрезал от себя родину.
И еще – он много раз хотел отрезать память…
И любовь…
Как хорошо, что он был настолько слаб, что у него не хватило сил отрезать любовь. Слава Богу… Нет, о Нем я больше не скажу ни слова, чтобы не растревожить Его понапрасну… В общем, просто слава, что любовь отрезать оказалось ему не под силу. Он ведь слабый, ее отец. Куда ему было справиться с любовью? Видишь, сова , как хорошо, порой, оказывается быть слабым. Никогда не надо спешить расставаться с любовью. Может маловато ее, конечно, осталось, но это такая штука, что разрастается со временем.
Сова, а знаешь ли ты, что такое любовь? А память? Любила ли ты когда-нибудь желтоглазого филина, и были ли у вас совята, и помнишь ли ты их? Или так и живешь всю жизнь за своей решеткой, привыкнув считать ее лесом, и тебе просто не о ком вспоминать? В таком случае, постарайся днем не спать, и ты увидишь мою доченьку. Ты не представляешь, какое у нее чудесное имя – ее зовут Вероника. Если ты увидишь ее – тебе станет кого любить, поверь…
А потом вспоминать…
И я буду о ней вспоминать, там, за океаном. Сейчас иначе нельзя. Но только теперь память будет согревать мои дни, и мои мысли. Потому что знаешь, как, порой, не хватает тепла под тропическим солнцем? И когда ты увидишь мою дочь, и поймешь меня, может хоть ты тогда посоветуешь, что же мне все-таки теперь делать? Ведь я знаю, вы, совы, мудрые птицы…
И я опять прикуриваю сигарету.
Мысль моя, лучиком карманного фонарика, летает, скользит поверх бесформенной груды сваленных в одну большую, перемешанную кучу воспоминаний, впечатлений, фраз… и останавливается вдруг на Джаннет.
Я поначалу даже не узнаю ее. Я не могу понять, кого я выхватил лучом памяти из темноты. А потом думаю, что если бы нас с ней связывало еще хоть что-то, кроме иногда проведенных вместе ночей, она бы до сих пор ждала меня в моей квартире. Вдруг подумалось, что и ее мне тоже не хватает. Ведь одного старого белого кота человеку мало. Рядом с человеком должны быть люди – жены, любовницы, дочери, друзья… Пусть они даже и уходят порой, но только пусть, хоть иногда, хоть совсем ненадолго, возвращаются.
И опять в голову приходит нехорошая мысль, что все было бы ясно и просто, если бы не было сейчас Марии. Добрая женщина! Добрая, хорошая, милая женщина. У кого и как спросить – зачем ты еще жива? Прости меня, Господи, за эти слова, и за то, что я опять обращаюсь к Тебе. Я знаю, мысли мои жестоки и неблагодарны. Ведь я сам ожил только ее добротой. И я помню, что когда-то она была похожа на мою маму. Неужели я могу желать смерти своей матери? Но, Господи, разве я желаю Марии смерти? – Нет, нет! Иначе, опять все полетит прахом, за одну только эту мысль.
Прах…
Опять это ужасное, серое, холодное слово. Оно похоже на ту сыворотку, что текла мне в руку из гроба старухи. И я быстрее стараюсь достать из пачки сигарету.
С сигаретой не так страшно, с ней легче пережить ночь.
ГЛАВА 6
Снегопад, который за вечер начинался несколько раз, но вскоре прекращался, перешел в морось, и она зашелестела по подоконнику мелкими частыми каплями. Под этот шелест я и заснул, а когда проснулся, капли все еще стучали по подоконнику. Но только теперь звук стал плотнее и громче, и это уже был самый настоящий дождь. Ничего, по-моему, нет досаднее предновогодних дождей, после которых долго не выветривается прокисший запах однажды не просохшей после дождя одежды. Но еще досадней, если ты сегодня собрался целый день гулять со своей дочерью, а день этот начинается так льдяще мокро.
Часы, оставленные с вечера на тумбочке у кровати показывали восемь утра. К Марии идти было еще рано, но и удерживать себя дольше в постели не оставалось сил – это уже не помогало убить время.
Я долго умывался, потом также долго и тщательно брился, и когда вышел из умывальника, на часах было без двадцати девять. Можно было еще зайти в буфет позавтракать, или выпить большую чашку кофе.
Но буфет был закрыт, хоть на табличке и значилось, что он работает с 8.30. Я все больше ощущал себя дома. И когда оказалось, что и ресторан на первом этаже уже третий месяц закрыт на ремонт, я почувствовал, что почти излечился от ностальгии.
Тогда я вернулся в номер, и, надев пальто, пошел к Марии.
Возле калитки я снова остановился. Но потом, собравшись с духом, открыл ее, и прошел по мощеной красным кирпичом дорожке, присыпанной пористым, исколотым дождем снегом.
Постучав в дверь, я услышал голос Вероники: «Ба, стучат!» «Открой сама, у меня руки заняты»,- раздалось в ответ.
Вероника открыла дверь, и в эту секунду я вдруг увидел, какая она взрослая. Она стояла с мокрой половой тряпкой в одной руке. Другой рукой она откидывала набок светлую прядь челки. Глаза ее, с прищуром, с голубизной, окаймленной черным ободком ресниц, смотрели на меня пытливо и загадочно, и я вдруг почувствовал неловкость перед ней. Без сомнения – это были глаза ее матери, и я показался себе под их взглядом маленьким и невзрачным. И только когда она улыбнулась, обнажив детские, с легким подпилочком зубы, и сказала: «А мы вас ждем, входите!», у меня отлегла с души неловкость, и я вошел.
Еще в сенях густо пахло печевом. Вероника расстелила передо мной тряпку, и я сначала не понял зачем.
-А!- догадался я, и вытер о тряпку ноги.- Ну что, привет,- взял я ее тонкую ручку, и опять по телу прокатилась теплая волна. Я снова увидел перед собой ее мать.- Как спалось?
-Хорошо,- ответила она несколько удивленно.- А что?
-Ничего. А вот мне спалось неважно. В голову все время чепуха какая-то лезла. Наверное, оттого, что спал на новом месте. Да под окном еще львы рычали.
-Какие львы?- не поняла Вероника.
-Из зверинца, забыла?
-А! Ну, да, вы ведь в гостинице живете. А что, неужели львы по ночам рычат?
-Рычат, оказывается.
-Вот бы послушать,- мечтательно сказала девочка.- Ба, представляешь, львы по ночам рычат?- крикнула она.
Вошла Мария, вытирая с рук муку и ниточки теста о край передника.
-Здравствуй, Сережа,- сказала она своим теплым, распевным голосом.- Верусь, ты бы не дурила с утра голову человеку своими львами, а шла собирать на стол. Все, ведь, уже готово. А ты долго спишь,- обратилась она ко мне.- Не боишься, что блины остынут?
-Я, наоборот, думал, что еще рано,- сказал я в свое оправдание, и прошел в комнату.
-Ничего себе, рано!- ахнула Мария.- Ты присаживайся,- показала она на диван перед столом, на который Вероника скоренько выставляла тарелки и розеточки для варенья.- Мы с Веруськой уже полы в больнице помыть успели, и блинов напекли, а тебе все рано. Сколько же спать-то можно?
-А дядя Сережа не спал,- сказала Вероника.- Ему львы мешали.
-Я ведь говорила, чтобы ты ночевать у нас оставался,- сказала Мария.- И думал бы себе здесь, никто бы тебе не помешал.
Я усмехнулся.
-Хорошо, я сегодня останусь. Боюсь только, как бы гость хозяевам не надоел.
-А где ж ты гостей видишь?- спросила Мария.- Или себя гостем считаешь? Так не для того я тебя аж в Америке нашла, чтобы ты у собственной до…- Она осеклась, и бросила взгляд на Веронику, но та ничего не заметила. Мария перевела дух.- …Вы и в зоопарк никакой сегодня, наверное, не попадете?
-Почему, ба?- вскинула Вероника на Марию свои голубые глаза.
Мария скосила на меня взгляд – может, не только о зверинце услышала девочка? Но Вероника недоумевала, почему мы можем не пойти?
-Поздно будет,- пояснила Мария.- Пока соберетесь, так и стемнеет уже. А каких зверей в темноте разглядишь?
-Ба, ты чего? Ведь утро еще, а ты уже «стемнеет»,- сказала Вероника.- И потом, ты слышала, дядя Сережа сказал, что звери по ночам рычат? А днем они никогда не рычат. Так что по темноте еще лучше.
-Ну, ладно, ладно,- сказала Мария.- Это я специально, чтобы поторопить вас. А кисель ты чего не принесла?
-Сейчас принесу,- подхватилась девчушка.- Забыла.- И убежала на кухню.
-Там тесто еще осталось! - крикнула вслед Мария.- Дожарь пару блинчиков, хорошо?
-Хорошо!- донеслось уже из кухни.
-Скажи ты, чуть не сорвалось,- чуть слышно сказала Мария.- Думаю потому что о тебе и о ней все время, вот и крутится на языке. А ведь чувствует, наверное, родную кровь,- еще тише продолжала она. - Всю ночь сегодня о тебе спрашивала, кто ты, да откуда я тебя знаю? И давно ли ты бывал здесь? И почему, вдруг, приехал из самой этой своей Панамы? А ни свет, ни заря подняла меня сегодня на работу. Говорит: «Пойдем быстрей, чтобы к его приходу уже дома быть. А то, вдруг, посмотрит, что никого нет, и уедет назад на свой Канал». И все суетится, суетится. Полы, вдруг, с утра мыть взялась, когда другой раз ее за весь день не допросишься.
-Ты, правда, думаешь, что она чувствует?- спросил я.
-Конечно, чувствует,- сказала Мария.- Только тревожно мне за нее очень.
-Ба! У меня один блин сгорел!- послышалось из кухни.
-Ничего, жарь следующий!
-Я уже пожарила,- сказала Вероника, входя в комнату с тарелкой блинов, и киселем в стеклянном графине.
-А блин правда сгорел или выкинула в окно Тришке?- спросила Мария.
-Я его выкинула уже горелым,- виновато сказала Вероника.
-Ну, бросила, и хорошо,- сказала Мария.- Тоже тварь Божья. Дворняжку привадила,- пояснила мне Мария,- так та теперь чуть проголодается, так бежит сюда. Такой этот Тришка паршивый был, облезлый какой-то весь, а теперь как боров стал, толстый, еле переваливается. Но только в следующий раз, - попросила она Веронику, - ты ему лучше бросай кости. А то где я муки наберусь?
Я даже позавидовал дворняге Тришке, если он разжирел на таких блинчиках. Я лет сто не ел таких – тончайших, дивных, домашних блинчиков. Такие блинчики не делала даже мама – такие делала моя бабушка. Честно говоря, я не очень любил бабушку при жизни – за то, что она не любила мою маму. Я так и не узнал, что же, и когда произошло между ними. Помню только, что, когда приезжала бабушка, в доме постоянно витало предчувствие грозы, и отец разрывался между этими двумя, самыми любимыми в его жизни женщинами. Обида на бабушку ушла лишь с годами и ее смертью, и осталось только воспоминание о таких вот нежных, прозрачных, с маленькими дырочками и обжаркой по краям блинчиках. В детстве я ел их сразу с плиты, и бабушка не успевала подливать в сковороду тесто. Все отшелушилось со временем, и давно пропало, а вот блинчики в памяти остались.
Разговор за столом тек сам собой – уютный, теплый, пахнущий блинчиками. И был он совершенно ни о чем. Я что-то рассказывал Веронике о дальних странах, и не стеснялся, порой, приврать. А девочка слушала с широко раскрытыми глазами, забывая о своем завтраке, и только восклицала время от времени: «Ух, ты! Да ну! Вот это да!» Я не слишком задумывался над своим рассказом и, может, услышь его позже,
