ударил острый запах трупа и гниющих продуктов. Был июнь, но в кухне на полу я увидел с десяток крашенных пасхальных яиц. Пасха же в тот год, вспомнил я, выпала на конец апреля. Зной тропического лета и влажность, носящаяся везде в воздухе, разложили тело старухи до степени черной, гниющей массы, слазящей с костей при прикосновении.
Мы кое-как положили старуху в гроб. Она лежала в нем, тщедушная и сморщенная – в очень большом и тяжелом гробу, свежевыструганном и тоже влажном, как все вокруг. Полосы пыльного света вязко втекали в комнату через полуоткрытые жалюзи, надламывались о мертвое тело в гробу и чередовались на теле неровными кольцами, отчего покойница казалась перемотанной солнечными веревками.
Дом, в котором жила старуха, был старой постройки, и гроб в лифте не помещался. Не помещался никак: ни поперек, ни стоймя «на попа». Лестничные пролеты тоже были узкими, и в них не помещалось двое мужчин с гробом между ними. Двое несли гроб спереди. Двое сзади. Потому просто пришлось спускать гроб с лестниц как салазки: двое сверху сталкивали гроб по пролету и он, с грохотом подскакивая на ступенях, съезжал в низ пролета. Там его подхватывали двое ждущих. Это было кощунственно и дико. Но иначе гроб было не спустить с двенадцатого этажа.
Черная материя гроба изорвалась и лохмотьями свисала с боков. Слышно было, как старуха перекатывалась внутри. Чтобы перенести гроб с одного пролета лестницы на другой, его надо было поднять над перилами и уже только потом опускать вниз. Когда я помогал поднять гроб, чтобы перенести его с лестничной площадки на пролет, в руку мне из гроба потекла белесо-желтоватая сыворотка. Напарник слева, увидев, как с моей руки стекают на цементные ступени мутные капли, пожелтел и начал давиться собственной рвотой. Он сдерживался. Но когда мы, наконец, вынесли гроб на улицу, его буквально вывернуло наизнанку. Меня не стошнило. Но, вернувшись после похорон старухи домой, я до конца дня продержал руку в миске, до краев наполненной спиртом. Еще много месяцев после этого брезговал я своей собственной правой рукой.
Сейчас мне хотелось засунуть в спирт всего себя, и сидеть там до тех пор, пока до самых костей не растворит он меня.
Я пришел домой и первым делом выпил стакан водки. Мрачно, без закуски. Вскоре я почувствовал, как теплый хмель стал разливаться по венам, по телу. Дойдя до моей нездоровой печени, тепло шевельнуло ее, и оставило в покое.
Я налил себе еще, и снова выпил.
Потом сел за письменный стол.
Мне казалось, что сегодня я проще представлю своего Табарея на одиноком, пасмурном острове, среди осклизлых берегов и холодного, бездушного моря. Человеку, от которого уходят дважды за один день, несложно писать об одиночестве. И уж, тем более, о героизме.
ГЛАВА 7
«Черт»,- говорил он одними губами, не слышно даже для себя самого, всякий раз после того, как поднимал над бортом голову. «Черт»,- сказал он бессмысленно и, снова опустившись на залитое водой дно лодки, посмотрел на Михаила. Посмотрел равнодушно и бездушно. Все мысли и чувства забирала эта тяжелая, вздыбливающаяся вода. Михаил лежал спиной к Табарею. Табарей перед собой видел только мокрую насквозь фуфайку и прислонившуюся к борту руку Михаила с белыми, пористыми от воды пальцами. На руке матово-льдисто налипла и не таяла шуга. Ветер дул порывисто и брызжисто. С каждым порывом россыпь холодных ледяных капель захлестывала лодку и в ней двух измерзших, до смерти усталых людей. Все было покрыто коркой льда. Одежда стала дыбистой и негнущейся, как панцирь. Намокшая, потом заледенелая – и по ней, как по намазанной застывшим жиром сковороде скатывались вниз капли. С дробным шелестом сыпали капли снова и снова, и скатывались ручейками. Ручейки соединялись – раздваивались – расчетверялись и стекали, стекали вниз. Ветер злился и шипел, и даль, которой из-за шуги, собственно, даже и видно не было, не говорила ни о чем. Даль молчала за дымчатой водной пылью и наползающей блеклой ночью.
Шторм уставал, и уже туман начинал густиться над крутой, свинцовой водой. Вместе с туманом почему-то пришло воспоминание о лете. Летний туман всегда покоен и тих. Летний туман выстилает раннее утро удивительным недвижным спокойствием. В летний туман забывается, как дует ветер. Между первым слоем тумана и водой остается несколько совершенно прозрачных, до самого горизонта просматриваемых, мгновений чистого, колкого воздуха. И кажется – тронь железным крюком багра эти мгновения, и что-то тут же со звоном хрупко сломается.
Большая волна ткнулась в борт, и Табарей невольно крепче вцепился в шпангоут.
Он вернулся мыслями из летнего утра в лодку.
-Миша!- хрипло позвал Табарей.- Михаил, - поскреб он по холодной скользкой фуфайке.
Михаил не пошевелился. Он был в том липком полусне, который все глубже засасывал их в эти дни. Постоянно хотелось плотно слепить глаза, разъедаемые солью до красноты, и долго-долго спать. Табарей давно перестал обращать внимание на холодную пыль из льда и воды, на гул моря, на волны. Стихни, казалось, сейчас этот гул и у Табарея от тишины лопнули бы барабанные перепонки. Но море по-прежнему гудело. Разве что сегодня чуть тише, чем два дня назад. Оно отхлестывалось о борт волнами, и соленые, белесые куски волн вскидывались на дыбы испуганными жеребцами. И потом тяжело опадали в лодку. Табарей устал вычерпывать воду со дна лодки. И все же, продолжая машинально выплескивать ее за борт, со все возрастающим равнодушием сознавал, что один он не справится, и вода скоро покроет с головой его напарника.
-Вставай,- грубо толкнул Табарей ногой Михаила.- Вставай, захлебнешься. Вставай!
Но Михаил не шевелился и не отвечал.
Табарей подался вперед, запустил руку под шапку Михаила, захватил пригоршню мокрых волос и с силой тряхнул их. Шапка слетела с головы Михаила и упала рядом, наполняясь водой. Михаил замычал и махнул в пустоту рукой в вялой попытке стряхнуть с волос пальцы Табарея. Рука плюхнулась в воду, перекатывающуюся по дну лодки, да так и осталась лежать.
Табарей отпустил волосы, и голова Михаила сразу поникла, как после отхождения жизни из тела. Табарей поднял шапку. Вытряхнул из нее воду и снова нахлобучил ее Михаилу на голову.
Когда наступила ночь, волны успокоились настолько, что уже почти перестали перехлестывать через борт. Но Табарей все выплескивал и выплескивал пригоршнями воду. Медленно, монотонно сгибаясь и разгибаясь просто по заведенному ритму. Потому что мозгу тело подчиняться уже не могло. В нем больше не было сил.
Через несколько часов Табарею уже не было холодно. Потом стало тепло, и к рассвету, когда совсем стих шторм и глаза различили на горизонте громаду острова, с его морщинистого желтого лба стекал пот».
* * *
Я увлекся и не заметил, что действительно наступило утро. Работу оставлять не хотелось. Хотелось писать еще, но в фирме меня давно ждал невыполненный заказ. В моих автобусных художествах было одно замечательное преимущество – я не был привязан ко времени прихода на работу. Я был привязан только к срокам исполнения. Завтра один из таких сроков кончался, и потому мне все же пришлось спрятать в стол рукопись и пойти в ванную.
ГЛАВА 8
Мы еще раз увиделись с Эллой.
Я нашел ее в «Дорале». Но расстались мы совершенно прозаично и неинтересно – так, как будто не для нее однажды вечером пел Капитан Монтальбо. Так, как будто не она как-то раз была моим прошлым. Я проводил ее в аэропорт «Омар Торрихос», посмотрел, как взлетел ее самолет, и поехал в город, дорисовывать блондинку на автобусе сеньора Шрайемара.
К десяти вечера, ни разу не вспомнив о своем улетевшем прошлом, я добился желаемого результата, промыл кисти, аэрограф, и, сложив все в ящик, неспеша пошел домой.
Проходя в районе Авениды Централь, я не мог не свернуть на Монтесерин к «Доралу». Я знал, что там сейчас будет пусто, и бар Исаака в это время уже будет закрыт. Но я любил этот отель, а теперь с ним было связано еще и видение моего прошлого. Возле «Дорала» болталось трое одетых в женские платья голубых с накрашенными губами, да бестолково сидел на карнизе, невесть как залетевший сюда, попугай.
Один из ненастоящих мужчин предложил мне себя за восемь долларов, но я послал его на русском языке. Вряд ли он меня понял, иначе наверняка с удовольствием пошел бы туда, куда я ему указал.
Дома меня, как обычно, встретил Чанг, и тогда я вдруг подумал, что уход женщины может быть похожим на смерть.
Вчера и позавчера мне было все равно, что ушла Джаннет, и что ушла Элла. В первый день, как и во все первое время, еще не вникаешь в суть утраты. Кажется, что ты просто заснул, и ушедший вот-вот появится в твоих дверях. Поначалу даже не бывает боли – скорее только удивление. Боль приходит позже. Приходит вдруг, в одну секунду, внезапно наваливаясь всей своей невероятной тяжестью. Много позже приходит и чувство утраты.
Почему так устроен мир? Почему от вас всегда уходит женщина? Если вы думаете, что это вы от нее ушли – ерунда! Это она ушла от вас, а вы только смирились с ее уходом, глупо подумав, что бросили ее первым. Первой всегда уходит женщина, и вам однажды становится больно от того, что она ушла от вас. Вы даже удивлены – ведь вы были уверены, что она безразлична вам, что вы от нее устали – и вдруг больно…
Ну, кто такая мне Джаннет, кем была для меня она? Я снова и снова спрашивал себя об этом, и не мог ответить на такой простой вопрос.
Да никем абсолютно. Разве не так? Я вчера ни разу не подумал о ней, будто и не было ее возле меня эти несколько недель. А сегодня дом без нее вдруг стал пустым. Я бы пошел сейчас и нашел ее. Я бы даже забрал ее назад у Хуана, но она сейчас где-то на другом конце страны, может быть даже и в Гуарарэ.
Или мне просто нужна на сегодня женщина и следует всего лишь пойти, заплатить и привести ее сюда? Но ведь с ней надо будет говорить о чем-то, а этого мне сейчас не хотелось совсем. Я подумал, что сегодня я с удовольствием провел бы время с глухонемой подругой. Мы нашли бы с ней общий язык.
Поначалу, когда я только прибыл сюда, я тоже напоминал себе немого. Никто не понимал меня, никого не слышал я. Виделось только много улыбок вокруг. Я не додумался тогда удержать свое преимущество, и выучил язык. Благодаря этому я нашел работу, но… лишился преимущества ложиться с женщиной в постель без слов. Конечно, и сейчас можно было притвориться не понимающим языка иностранцем. Но в таком случае всегда будет опасение услыхать парочку эпитетов в свой якобы непонимающий адрес, грозящих напрочь сокрушить эрекцию. Так что, уж лучше говорить.
Когда же, как сегодня, говорить ни с кем не хочется, всегда остаются готовые прийти на помощь листы чистой бумаги. В молчании, с ними я до самого утра возвращаю себе ипостась судьбоносца.
И вот опять я переношу себя в то место, над холодным северным морем, откуда мне будет виден маленький человечек с заскорузлым от ветра и водки лицом, лодку которого наконец-то прибило к какому-то берегу.
* * *
«Пусть угрюмый, голый и серый – это все-таки был берег. Берег, где можно, наконец, перестать с постоянством маятника сгибаться - разгибаться, вычерпывая воду
