Как стыдно бывает...

                                           Про любовь, халяву и пишущую машинку...



Вам бывало когда-нибудь стыдно? Вам ведь бывало стыдно, а? Хоть разочек обязательно бывало - ну не бойтесь вы мне в этом признаться - я, если захотите, никому про вас не расскажу. Уверен, даже самому циничному и бессердечному злодею пусть однажды в жизни, но приходилось испытывать чувство стыда за свой неблаговидный поступок.

Хотя бы в детстве, помните, когда мама прятала огромную коробку шоколадных конфет в сервант и строго-настрого запрещала их есть до праздника, когда придут гости, а уж тогда-а-а... Но где нам утерпеть до праздника! Это ж ещё целый месяц жить по соседству с таким сладким соблазном! И вот однажды, как говорят в сказках - в один прекрасный день, мама уходит на работу, а ты, наоборот, прибегаешь из школы пораньше, сачканув ненавистную литературу и, наконец, решаешься. Тут ведь всего ерунда - подцепить ноготочком, а лучше ножиком потоньше,  полосочку клейкой ленты (слово скотч в те времена в нашем лексиконе ещё не успело обосноваться) и аккуратно приоткрыть коробку. С другой стороны ленточка вообще нетронутой останется, а эту мы потом незаметно на место прилепим.
- Вот чёрт, она почему-то вместе с бумагой оборвалась, зараза! Ладно, теперь уж что поделаешь - отступать поздно. После аккуратно клеем капнем - мама не заметит.
- Бляха-муха, вот не везёт, так не везёт! Конфеты не навалом в коробку насыпаны, а каждая в отдельной ячейке лежит. Мама точно заметит пропажу...
Но червячок сомнения тебя уже гложет. Как говорится: коготок увяз - всей птичке пропасть. И вот, положив было коробку на место и, сделав два круга вокруг серванта, ты вдруг додумываешься до спасительного варианта:
- Бывает же, что на фабрике ошибаются - бывает же?! - уговариваешь ты себя. А мысленно и маму тоже как бы уговариваешь. Ну, пришла, допустим, эта укладчица №9 в тот день на работу расстроенная. Может быть, укладчицу № 9 её собственная мама накануне за что-нибудь отругала и она от огорчения и обиды нечаянно перепутала и не положила в одно из углублений конфету. Ну с кем, скажите, не бывает!
Или... или мама всё-таки не заметит впопыхах. Гости ведь будут - разве найдётся время конфеты пересчитывать?
 Но мама заметила. Нет, даже не в тот момент, когда вынесла коробку гостям к чаю. Гораздо раньше заметила. Ты ведь снова  не утерпел. Подумал: а вдруг укладчица № 9 так тогда расстроилась, что не одну, а  две конфеты забыла положить. И ты обнаружил эту её рассеянность ночью, когда все спали. А маме, как на грех, в туалет приспичило в тот именно момент, когда ты половину этой второй конфеты уже откусил. И вот стоишь ты посреди внезапно осветившейся всеми четырьмя рожками люстры комнаты с недожёванной конфетой во рту - губы в шоколаде, руки в шоколаде, щеки - и те умудрился извозюкать. И окатывает тебя эта жаркая волна стыда. Сначала жаром вспыхивают перемазанные щеки, затем волна разделяется: одна часть обжигает всё лицо, всю голову аж до корней волос, а другая через всё тело спускается до самых пяток...
 А может, и не так совсем всё было. Могло и так случиться, что мама вдруг свои планы поменяла и решила эти конфеты не многочисленным гостям, а одной только тёте Люсе подарить, когда сама к ней в гости на чашечку чая нагрянула. Мама и тебя с собой прихватила, но тебе про конфеты - что она их с собой возьмёт - молчок. И вот ты радостный, что к любимой тёте Люсе пришёл, а она тебя без угощения уж точно никогда не оставит; и она радостная тоже - открывает эту злополучную коробку и... опять эта горячая краска тебя заливает с головы до ног. Отличие лишь в том, что ты не успел ещё от конфеты той вкусить и вообще сомнительно, что ты сегодня её получишь. А если что-нибудь ты сегодня и получишь, то это будет увесистая затрещина от мамы, а не сладкая конфета из тёти Люсиных рук.
 Или ещё могло быть как: сообщила тебе мама, что решила эти конфеты тёте Люсе сегодня подарить. У тебя, конечно, сразу горло вдруг заболело, и ты расхотел отчего-то с мамой в гости ехать. Но всё равно, неважно, остался ты дома болезнь симулировать или мама  - после чайной ложечки в горло и твоего протяжного а-а-а - решила, что ничего страшного и потащила-таки тебя, упирающегося, за руку - это не важно. Для нас сейчас важно одно: что волна эта пылающая тебя всё равно накроет - чуть пораньше или чуть попозже. Но в дополнение к предыдущим вариантам тебя ещё охватывает жуткий страх, тягостное предчувствие неминуемого разоблачения.
Теперь признавайся давай, циничный и бессердечный злодей - ведь было у тебя в детстве нечто подобное? Ни за что тебе не поверю, если по-прежнему ответишь нет.

А мне, представьте, хватит сил и мужества признаться, что мне было стыдно. Мне было стыдно целых пять раз! Нет, вы не поняли: мне было стыдно не всего лишь пять раз в моей жизни, что автоматически зачисляло бы меня в эту бессовестную компанию циничных и бессердечных злодеев, как вы совершенно справедливо заметили. Когда-то мне было стыдно пять раз за один и тот же случай в моей жизни, причём каждый раз мой стыд наполнялся новыми оттенками.

 Согласись, если твоя мама снова и снова будет припоминать тебе тот случай с конфетами, то это не будет каждый раз какой-то новый стыд и, более того, раз за разом он будет всё слабее и слабее. Со временем ты и вовсе привыкнешь и тебе совсем не будет стыдно. То есть, теоретически понимать будешь, что поступил тогда нехорошо, а вот краской твои щёчки обдавать уже не будет.
 Иное дело со мной.

По мере поступления новой информации моя совесть как бы делала срезы с моего стыда, и каждый новый слой обдавал меня сызнова этой удушающей жгучей волной.
Не можете взять в толк, как же это может быть? А я вот вам сейчас расскажу - устраивайтесь поудобнее…
Вы же помните нашу Галочку? Ну как же, староста наша, её же, почитай, весь институт знал. И все любили. Не было, пожалуй, человека, который бы её не любил или, более того, испытывал к ней какую-либо неприязнь. Я вам даже больше скажу. Я сам бы на ней непременно женился ещё в те самые, молодые мои годы. Не раздумывая ничуть, ей-богу, женился бы. Но…

Но было одно „но“, сами понимаете.
Ну, представьте, женился бы, жили бы мы душа в душу, друг на друга надышаться бы не могли... Чего ж тут стыдиться? А потому и рассказа никакого бы не было, он ведь про стыд. Да непростой, а пятикратный аж. Поэтому, конечно же, должно было отыскаться какое-то „но“, просто обязано! И, к счастью, это „но“ нашлось, а значит, как говорят в одном солнечном приморском городе, я таки имею, что бы вам рассказать.  
Так вот, про пресловутое „но“…
Тот самец, который в обязательном порядке живёт внутри каждого мужчины и самым нахальным образом вмешивается во все его дела, а нередко пытается даже вершить его судьбу, во мне, разумеется, тоже обитал. Я же не марсианин какой-нибудь, я как все, обычный. Но поскольку сам я, в силу своей безусой юности, по женской части был полнейшим профаном, я полностью доверялся мнению того типа, что жил внутри меня. Он старше и мудрее, верил я по своей наивности, он впитал в себя тысячелетний опыт человеческой эволюции, он знает, что делает.
А делал он странные вещи. Мой самец в ту пору оценивал отнюдь не чистоту души, ясность мысли и пламенность девичьего сердца. Смазливость девичьей мордашки он оценивал, гад, причём по своим, одному ему ведомым критериям. И мне, засранец, это своё мнение навязывал, чем, признаться, нередко причинял мне неимоверные душевные страдания. Справедливости ради стоит, правда, сказать - не знаю, в заслугу ему это или в укор - что кроме мордашки, ну и ещё, пожалуй, общих габаритов, его и не интересовало-то больше ничего в женской конституции.
Именно за эту его странную особенность бывал я порой  осыпаем насмешками друзей-приятелей и частенько был вынужден оправдываться за него и всячески его выгораживать. Ну что я, скажите, мог ответить на их язвительное: Ты кого подцепил, мудила, она ж плоская, как доска!
Или: Смотри-ка, смотри-ка, а у его-то тёлки ноги иксом.
Или, наоборот: А твоя-то зазноба, никак, в кавалерии служила!
Нет, я не говорил им в ответ печальную правду. Что, мол, а я и не заметил и всё такое. Нет, я по-мальчишески запальчиво орал в ответ: Да ты на свою-то посмотри! Или: Да сам ты низкосракий, а у тебя и такой-то нет!
И это при всём при том, что не было пока и в помине никаких „моих“ или „твоих“ , с которыми мы уже, как тогда говорили, „ходим“ или „гуляем“.  Бурные, до драки, перепалки разгорались всего-то из-за тех, которым выпало „счастье“ нам понравиться.
Причём здесь страдания, поинтересуетесь? Неужели я так переживал за бедных несчастных девчонок, попавших под обстрел язвительных языков моих друзей-приятелей? Да вот ещё! Ну вспомните сами своё детство да, чего там греха таить, иногда и юность. Что могло быть приятнее поиздеваться над этими кривляками и задаваками в своём тесном приятельском кругу? Включая тех, которые нам очень, ну очень нравились. Когда только самым-самым красивым доставался высший наш комплимент: Эээх, я бы её... ух!  Приятнее могло быть только одно: остаться с ней наедине и, не дыша, осторожно и нежно держать её ладонь в своей. Однако в этом мы редко признавались даже себе самим.
И я расстраивался не поэтому, нет. Всё просто. Дело было в том, что мне и те, которые „Ух!“, и те, которые не „Ух!“,  как правило, отказывали. А вот уже вследствие этого я, опять же, как правило, сильно страдал.
И да простит меня прекраснейшая половинка человечества за допущенные мною здесь неуместные откровения. Это лишь для полноты исторической картины, поверьте, не более того. Тем более, что баланс на Земле легко восстанавливался той лестью, которую мы впоследствии говорили вам на ушко. Как всегда, истина лежит где-то посередине. И в моём случае истина заключалась в том, что на Галочку мой глупый самец отчего-то никак не реагировал, а своего собственного голоса я тогда не имел.

В общем, чуда не случилось, и я на ней, на Галочке, не женился. Даже предложение не сделал. Нет, если вы до сих пор не поняли, я снова повторюсь: у меня даже и мысли такой никогда не возникало - посмотреть на нашу любимую Галочку как на особь противоположного пола. Самец внутри меня молчал, пропади он пропадом, и всё тут. Хоть тресни! Она была не в его вкусе. И я продолжал любить Галочку, как любили её все мы: всепоглощающей и искренней всенародной любовью.
 
Той любовью, что наверняка вызвала бы жгучую зависть у нашей родной правящей коммунистической партии, узнай она вдруг о существовании подобной любви. Ведь если бы весь советский народ полюбил бы так свою родину и нашу родную компартию, мы бы давно уже жили при коммунизме и кайфовали в эмпиреях блаженства назло всей мировой империалистической гидре. И не надо было бы выдумывать никаких путчей, демократических переворотов, выпускать из бутылки трёхпалого джинна и прочих иже с ними болтунов и бандюганов. Дескать, для ввержения народа в счастье или, наоборот, внедрения счастья в народные массы.
И никто из нас даже мысли не мог допустить, что вовсе не о народной и всеобщей любви грезит наша староста. А, как и всякая девушка на свете, мечтает о любви одного-единственного, и чтоб долго и счастливо и, как водится, в один день, так и