Давайте танцевать от Оперного... Гл.1

                                            И Л И
   Т А Й Н А    З А Т О П Л Е Н Н О Й     Ш Т О Л Ь Н И.

                  Иронико-тантрический квазидетектив        
                   (Рукопись, присланная из будущего)    
                                     

  Случилась эта история в одном из многих провинциальных городков-миллионщиков, которыми так богата наша Россия. И было это где-то в году 10-м-11-м, точнее сейчас и не вспомнить. Память, как монтажная пена, пытается заполнить пустоты вымыслами и фантазиями, но к чему всё это? Достоверность, какая бы она не была, заткнёт за пояс своим буйством любые фантазии. Жаль, что это понимаешь лишь по прошествии лет. Когда многое уже подзабылось, и память расцвечивает события в иные краски, иные цвета.
  Почему-то уходит минор того времени. И грустное, и плохое кажется смешным и забавным.
  Вспомнилось, как я, растапливая на даче баньку, по-буридановски стоял перед дилеммой: что делать с этой рукописью? С одной стороны, я понимал, что дневник – это нечто сокровенное, писанное только для себя, единственного, пропущенное чрез думы, сердце и визуальную систему. И не имеющее ничего общего с выложенными в блогах на всеобщее обозрение, как процесс пищеварения на уроке анатомии. Иль с интимными письмами интеллигентного благородного человека восемнадцатого- девятнадцатого веков, написанные той, любимой и единственной, но почему-то в двух экземплярах. Видимо, всё ж таки, для тиражирования собственного интима в будущем… Благородство, право, какое-то… непонятное… дермецом отдаёт…
  Моя же рукопись-дневник была написана именно для внутреннего пользования! К её окончанию в тетради даже не хватало двух последних листков. Но!.. Вот именно: НО!.. С другой стороны: что останется потомкам? Фантазии, вымыслы, слухи масс-медиа и ТВ? По которым они будут судить о нас, о нашей жизни?.. Нет уж, увольте! Это не по мне. Мне свойственно голая конкретика, фактимилизм и пространственно-временная координатура! Нечего врать! Хотя… «Каждый пишет, как он слышит»…
 Я задумчиво помешивал кровавые угольки в печи, попыхивал изогнутой трубочкой, набитой голландским табачком и размышлял. Прикосновение к истории – это ещё не повод для спешки.
  Плакала предвечерняя птица. Воздух наполнялся едва уловимым запахом угарного газа от берёзовых дровишек. Глухо прошелестел вдали «Сапсан Е-95-М-5». И вновь тишина.
  Сорок лет… Подумать только – сорок лет назад!.. Я задумчиво покачал головой с воткнутой в рот чадящей трубкой. И город уже не тот, и люди, видимо, изменились… Надо думать – к лучшему… Всё ж таки, квартирный вопрос решен… И «АвтоВАЗ» закрыли… Но – сорок!.. Подумать страшно!
  Я был на распутье: мне было и стыдно за предстоящую, пока гипотетическую публикацию, как за что-то непотребное, сделанное вопреки воле сердца, и в то же время до колик в животе хотелось поделиться с потомками нашими переживаниями, событиями, деяниями! Колики пересилили: я отправился в ватерклозет. И вот именно там мне пришла здравая мысль: не надо гадать! Всё предрешено согласно Глобе! Брось жребий! «Орёл» – печатать, «решка» – в огонь!
  Я вышел в ночь челябную и подбросил монету. Монета ребром воткнулась в щель между плитками. Меня заколотило! Половину рукописи в огонь?! Или печатать всю, но горящую?!
 Хотелось выпить. Я выпил.
 Незаметно, за сомнениями и раздумьями, прошла ночь.
 Но всё разрешилось само собой. Прав оказался философ: «Бытие определяет сознание». (Хотя, честно говоря, до сих пор не пойму, что чего определяет… Звучит, как «Казнить нельзя помиловать».) В данном случае бытие включило сознание!
  Сквозняк из распахнутой двери поднатужился и перевернул сначала обложку, а затем и первую страницу. То есть, к данному кощунству я, как  ортодокс в субботу, был непричастен. Совесть оставалась девственна и чиста. Так, с чистой совестью, я и «выправил» сию рукопись до конца. В нужные моменты ветерок услужливо перелистывал страницы. Трубочка мирно пыхтела  голландскими ароматами. Колики исчезли.
  «Я, как путник, прошёл…» ту тетрадь.
  Я вновь вышел во двор полюбоваться промозглым утром.
  Пятак одиноким ребром торчал в трещине. Он издевался надо мной! Он прекрасно понимал, что я стою перед неразрешимой задачей – быть иль не быть? Публиковать – не публиковать? – и что без знака свыше её не решу!
  А знака не было… Я курил и курил до горечи во рту. Бытие пока ничего не определяло в спящем сознании.
  Мёрзли мускулистые красивые ноги в шортах. Утренние птицы принялись за распевку. С грохотом упало переспевшее с прошлого года яблоко. Опять прогудел                  «Сапсан Е-95-М-5», возвращаясь из Новосибирска. А знака не было!
  Но вот подул утренний бриз с Первого, Второго, Третьего и Четвёртого озер и с Сыкандыка. Пятак зашевелился и стал покачиваться.
  – Да, – подумал я тогда. – Ты прав, дружище… Ежели бытие не внемлет и не глаголет – решайся сам!
  Я твёрдой походкой вошёл в предбанник и, не раздумывая ни секунды, бросил рукопись в печь. Посидел минуты три, взял кочергу и открыл дверцу.
  Рукопись нежилась на потухших за ночь углях и скалилась мне навстречу полураскрытыми страницами!
  – Тьфу на вас! – недобро помянул я пятак вместе с Глобой. – Опять всё напутали!
 Так же решительно (это во мне есть!) вытащил тетрадь на свет Божий и понёс на электронную вёрстку, не меняя в ней более ни слова, ни буквочки, ни пробела…
  И именно забота о потомках толкнула меня на этот шаг!
  Заранее хочу извиниться пред небесами за подлинность имён, фактов, событий. Очень трудно в моём возрасте удержать нить повествования, поменяв истинных героев на мифических Командоров, щелкунчиков, колченогих и прочих господинов N. К чему? Предо мной всё равно возникают образы реальных Путиных, Жедяевых, Богали-Титовец, Малышенковых и пр., и пр., и пр. Посему оставим всё, как есть. И, благословясь, приступим. Надеюсь, потомки простят меня и за столь вычурный дневниковый стиль        а-ля беллетристик, за вольности пиического жанра, разделения на всевозможные главки, за диалоги, отступления… Что поделать, дань юношескому увлечению… Тем более, что писалось таки всё это для одного единственного читателя, коим я и являлся…
 
  Это случилось в уездном, ныне областном городе Ч.. . Стояло лето 20… года.

      Глава  1
   По улице У-ой (ныне Кирова), уделанной прежним мэром разноцветной плиткой собственного производства медленно шествовали два гражданина.  
  Погоды стояли ветреные, прохладные. Тучи как-то по-осеннему толпились над городом, серели, прокапывали мелким душем.
  Неспешность, с которой парочка прогуливалась по Кировке, давала повод думать либо о выходном дне, либо о почтенном возрасте оной парочки, что, конечно же, было неверно. Неспешность и праздное любопытство объяснялись, прежде всего, характером и родом занятий каждого из вышеупомянутых граждан.
  Один – тот, что выглядел крупнее и респектабельнее – являлся директором собственной фирмы, то есть был лицом неподотчётным кому-либо. Второй – помельче и посуетливее – пописывал рассказики и статейки в различные местные газетёнки и журнальчики, и праздное любопытство являлось неотъемлемой частью его жизни.
  Что же касаемо возраста, то и здесь мы попали пальцем в небо, оконфузились и обмишурились, так сказать. Героям нашим было немногим за пятьдесят. Возраст, конечно, не юношеский. Но и о какой-либо почтенности или, упаси Боже, дряхлости и разговора быть не может! Напротив, герои наши были полны сил и энергии! Обрюзглость и густоячеистая морщинность лиц указывали лишь на многособытийность и насыщенность прожитых лет, но ни в коем случае не на старость, ни-ни! Даже животики обоих, пикантно натягивающие одежду, смотрелись как-то по-молодёжному современно и вполне подходили их реальному возрасту.
  Как мы заметили вначале нашего повествования, один был дороден, другой – худ. Один был рыжим с проседью, другой – русым без проседи. Первый – гладко выбрит, второй – с усами и двухдневной щетиной. Первый – степенен и нетороплив, второй – суетлив и непоседлив. Но, прошу прощения, мы, кажется, начали повторяться…
  Роднило их немногое. Первое – это рост. Метр семьдесят-семьдесят два. Второе: явный и видимый во время разговора недокомплект зубов. Третье (и самое главное!): общность интересов. А интересы их, надо вам признаться, дорогой читатель, отличались от общепринятых некой эклектичностью, то бишь
мешаниной и разнообразием, ежели эти слова здесь уместны.
  Так вот, как мы упоминали выше, с неба мелко прокапывало. Героям нашим при данном погодном капризе не хотелось ни кваса, ни газировки с абрикосовым сиропом. Особенно, почему-то, не хотелось холодной окрошечки. Хотелось, напротив, тепла и уюта. Что, кстати, они и обрели, усевшись на витую, устеленную кем-то до них газетами скамейку у Оперного театра.
  Здесь не дуло. Кроны с молодой листвой ласково укрыли их от небесной мороси. Газеты грели самую нижнюю часть спины. И было пустынно.
  Респектабельный и неподотчётный, в приличном костюме в тон галстуку, не спеша раскрыл кожаный коричневый кейс, достал из него две рюмочки, бутылку коньяка и огромное зелёное яблоко. Разложил всё это на свежую, опять же из кейса извлечённую газету, разлил коньяк по рюмочкам. Яблоко разрезал канцелярским, для бумаг, ножом.
  – Что ж, – он поднял рюмку, утонувшую в его громадной ладони. – Со свиданьицем!
  Они чокнулись и выпили. Жгучее тепло растеклось по телам обоих.
  Передёрнулись. Хрустнули яблоком.
  – Ну, Волоха, озвучивай свои проблемы, – полным ртом произнёс солидный, отвалился спиной на скамейку. Вот мы и узнали: худощавого зовут Владимир.
  – Почему сразу «проблемы»? А что, так встретиться, без дела – не судьба уже?
  – Не-а… Ты по-другому не можешь. Тебе, как приспичит – «давай встретимся» орёшь. Когда мы с тобой последний раз без причины встречались? То-то! И я не помню!
 – Сань! Ты в баню ко мне на дачу приезжал!
 – Во-от! И подсчитай – три-четыре года назад, а?
  Собеседник не ответил.
  Александр порезал оставшуюся половину яблока на ровные четыре дольки.
  – Ну, что случилось-то?
  – У тебя что, опять запарка на работе? – хмуро буркнул Владимир.
  – Нет у меня никакой запарки!
  – Тогда сиди спокойно, общайся с умным человеком.
  – Я и дома, в тепле  могу с собой поговорить…
  – Тогда с двумя умными посиди…
  Они ещё некоторое время пикировались друг с другом. Затем устали от словесной лабуды и замолчали, с интересом оглядываясь по сторонам.
  Пятидесятилетнее житие в родном городе совсем не означало, что они этот город знают, в чём они сейчас и убеждались.
  Город был подобен фантому, хамелеону, приспособленцу, перевёртышу.
  История постаралась круто замесить в этом городишке и казацкую вольницу, и раскольниковский Питербург, и громовское лабазное купечество, и антураж «Маленькой Веры», и тарковскую «зону», и «ироничные» улицы Строителей, и сталинские пятиэтажки-казематы… Город-лицедей… Это только на первый взгляд он казался простецким, город как город, а ежели вглядеться повнимательней да попристальней…
  Но, прошу прощения, я, кажется, опять отвлёкся. Тем более, что герои наши смотрели более на скукоженных под дождиком, но всё ж таки полураздетых по летнему случаю барышень,