- Не могу. Я сначала должен принять холодный душ, выпить стакан кефира. Вот тогда мне полегчает.
- Вааанну, кэфиииру, - передразнил он меня, растягивая гласные во весь свой губастый широкий рот. И отпустил лёгонький подзатыльник: - пошли, Юрик. А? – а в голосе звучала такая нежность ко где-то ревущему голодному зверю и к мальчишке сопливому, что я тоже немного разнюнился: - Ну, идём… -
Тихо-тихо; растрясывая свои сопревшие мозговые извилины, и поддерживая друг друга под локоток как двое влюблённых, мы спустились с Маем с крыльца. И отворили тёмную дверку во весь белый свет.
Мир оказался прекрасен, и в это было трудно поверить после двухдневного загула. Обычно ведь всё плывёт перед глазами: и даже иногда хочется умереть от водки, когда вдруг забываешь что похмелье обязательно пройдёт, что снова воссияют мечта и надежда. А тут вдруг голова сама просветлела от радостей солнечного мира, и в уши потекла прекрасная симфония из щебета птиц, смывая тоскливую пыль бредового дурмана.
- Ну, где они могут быть? – Капитан оглядывался по сторонам, как будто вновь знакомясь с изрядно подзабытой местностью. Словно где-то здесь закопана драгоценная шкатулка с уликами, алибями, и отпечатками указательных пальцев.
- Без сомнения, только в моём сарае.- Я хотел ещё добавить какую-то глупую шутку - про приз тому, кто первым найдёт; но крепкие ноги Мая Круглова, похожие на суковатые орала древних землепашцев, уже вспарывали ступнями травянистую землю.
У дверцы, слегка приоткрытой, он замер. И едва лишь шепнул мне, будто бы мы подкрались к бандитскому логову:
- ты слышишь?
Оттуда кто-то скулил. Не так, чтобы совсем уж безнадёжно, как бывает у пса, потерявшего веру в человека, в его доброту с милосердием – но всё-таки жалобно, словно бы просясь на ручки к хозяину. А может, то скулил не пёс, а мальчишка.
Представив малыша на четырёх лапах, с хвостом, как милостыню просящего косточку - я со злом оскорблённой совести оттолкнул Круглова и рванул на себя скрипучую дверцу. Она почему-то легко подалась на смазанных петлях, шмякнув меня по лбу.
И что же? – на старом матрасе в обьятьях друг дружки лежали мальчишка да пёс, синеглазый и Космос. Мне было очень-преочень стыдно пред ними, как всегда бывает перед безвинно униженной немощью; и от этого стыда я вдруг назло себе осерчал:
- Ну чего разлеглись, поросята? Пойдёмте домой!
- Ты чего, дурак что ли? – возмутился капитан Май, тыча мне в спину железным кулаком справедливости. – Сам во всём виноват, а орёшь на детей.
- А зачем он меня позорит перед соседями? Что подумают люди?
Малыш приподнял с широкого уха Космоса свою встрёпанную голову, и презрительно ответил: - ты пьяница и тиран – а главное, жлоб.
- Вот видишь – никакого уважения к батьке. Мог бы и повиниться, так нет: до конца будет спорить, упрямец.
Мне уже самому до дрожи хотелось обняться с мальчишкой; но возмущённая гордость накручивала в сердце всякие мелочные крохоборы.
- Тааак, - грозно произнёс участковый, доставая из нагрудного кармана своё красное милицейское удостоверение. – Немедленно пожмите друг другу ладошки, а иначе я отведу вас обоих в участок.
- За что?! – воскликнули мы с малышом в один голос, посмотревшись глаза в глаза уже не так по-враждебному; а даже наоборот – с тоскливым ожиданием, ну кто же из нас первым начнёт.
- А за разжигание семейной склоки, раздора, и прочих некрасивостей, которые портят людям жизнь.
- тогда пусть извинится за жадность, - настоятельно потребовал малыш, всё-таки желая, чтоб последнее слово досталось ему; чтобы в следующий раз, если он вдруг между нами случится, то бравировать этим, унижая меня.
Но я мужик тёртый, как морковка в салате, и сразу обо всём догадался; и тоже упёрся столбом, расставив руки да ноги по железкам дверного косяка – так что не сдвинешь с креста:
- Ни за какие коврижки, хоть даже пытайте меня.
Участковый немедля попнулся к кобуре, забыв, что его грозный пендель остался в доме; и вхолостую подёргав застёжку, стыдливо предложил:
- Ну хотите – я первым покажу вам пример. И сам, лично в мундире, повинюсь перед Космосом.
- Хотим! – воскликнули мы с малышом, как будто нас дёрнули за единый язык одного звонкого колокольца. Ведь именно этого нам не хватало – живого примера. Пусть Май Круглов первый попросит прощения, а потом уже мы друг перед дружкой немножко унизимся. Это ведь так трудно – извиниться пред кем-то – так что даже иногда легче умереть.
И Май пошёл к старому матрасу, неловко косолапя, размахивая руками. А Космос в сей миг делал вид, что это его совершенно не интересует: и паук, облапивший в паутине нежную мушку, гораздо занимательнее его хозяина. Но всё-таки один пёсий глаз, тот что не был прикрыт длинным ухом, искоса поглядывал за событиями; и когда капитан опустился на колени перед дрожащим хвостом, то кто-то шерстяной, скулящий, взъерошенный, взвился к нему в объятия, лизя в нос мокрым и радостным языком.
- ты простил меня, ты простил, - слышались из этой разнеженной кучки шёпоты вместе с повизгиваниями. Мне даже стало стыдно за них; и почему-то запершило в горле, когда малыш протянул свой обкусанный за два дня нервный мизинец, потом нервно вложил его в мой, и с детской нервностью быстренько пробормотал свою считалку, боясь что собьётся голос: - мирись, мирись, мирись – и больше не дерись. -
Я прижал к животу его русую головёнку, не смея посмотреть в глаза, не можа произнести ни слова, и ждя что это непонятное само пройдёт.
И оно прошло; даже слишком быстро. Наверное, нам с малышом просто стало неловко, что мы так сразу, без долгих обвинений и обид, сошлись в крепких объятиях. Так всегда случается, когда ссора ещё до конца не вытравлена из сердца, и не все её душевные занозинки-заусенки отшлифованы искренним прощением.
Маю с Космосом было, конечно, легче – потому что собака всегда остаётся другом своего любимого человека; и даже когда он её бьёт под живот кованым сапогом, то она обязательно бросается на тот сапог - но не для того чтобы укусить, а чтоб страдающе от чужого мучения лизнуть ножку хозяина, которому наверное больно, раз он так по животному озверел.
Поэтому, я уверен, Космос даже не думал ни о каких изысках дурацкой человеческой психики: он, скорее всего, сейчас мило и сонно возлежал на трясущихся от нежности капитанских коленях, а тот его гладил за обоими ушами, под бородой и по пузечку.
Зато в нашем уютном доме теперь всё было не так ладно, как утром в подгнившей сарайке.
- С чего ты хоть завёлся на меня из-за этих денег? - Я уже давно протрезвел, и душевно прокапался: поэтому хотелось разобраться с мальчишкой, чтобы он не считал меня сволочью-жадиной, страдающим по вшивому золоту.
- я просто не желаю, чтоб ты жил серой мышью, - ответил он веско, гордо, вздёрнув свой желторотый клюв словно воронёнок пред папочкой.
- Ничего себе. Это что ещё за выдумки? - Поджав губы, я вылупился строго, нравоучительно.
- никакие не выдумки. Вы, взрослые, почти все живёте как серые мыши: всё добро тащите в свои многокомнатные норки. Особенно те, которые управляют – президенты, министры, чиновники всякие; ну и ты с участковым понемножку. - Ах, гадёныш, хоть бы постеснялся такое брехать про родного кормильца; но его синеватые нежные глазки светились красным огнём детской злости, и был он похож на взбесившийся светофор.
Я щипанул его двумя пальцами за алую щёку:
- А куда мы должны тащить, по-твоему? если весь мир так живёт.
- а не надо так жить! Вы лучше не будьте жадными дурачками, и все денежки, которые тратите на оружие, на войны, и свои мышиные закрома, отдайте на школы и детские сады, на чтобы нас лучше учили и лечили. Вообще на детей - мы же ваше будущее.
- А сами что – зубы на полку?
- перебьётесь.
В его глазах я узрел не от мира сего: они были спокойны осознанием глубинной божественной правоты, в то время как мои глазки шарили по полу, ища на досках хоть какие-нибудь занозы-принципы, за которые можно уцепиться.
- И тебе совсем не жалко нас, взрослых? - отдай вам весь мир, а сами на кладбище?
- нет, я это не говорил. Просто живи как сильный мужик с сердцем мальчишки.
Я подошёл к нему – взял за плечи и развернул к окну, к свету.
Хоть убей - но где-то я уже видел сияние этих чистейших очей.
В субботу мы с Маем Кругловым, кинув на плечи по мешку с подарками, побрели в детский дом. Как бурлаки, тянущие долгий тяжёлый груз – потому что было неловко и стыдно предавать свои безжалостные прынцыпы.
- Ты что взял?- спросил он меня.
- Да сын вот насовал мягких игрушек. А ты?
- Да жена накидала мне яблок и мандаринов. Тебе-то полегче.
- Хренушки. - Я встряхнул плечами, осчусчая лошадиную поклажу, от которой даже буквы сбились в словах. - Знаешь загадку: что легче – сто кило железа или лебединого пуха?
- Ха, милицию на этом хулиганстве не подловишь. Сто кило везде одинаково весит – хоть в танке, а хоть и в лебедях.
- Так вот и он мне игрушки утрамбовал как железо.
- Это ты поэтому кряхтишь?
- Да нет; просто стыдно как-то к сиротам идти – мне ведь нечего им сказать.
- А ты скажи правду: что ты не президент, не правительство, и от тебя их обеспечение не зависит. Что очень нужны деньги на оружие и на войну, чтобы защитить их – и пусть лучше они помрут с голоду, чем мы поддадимся врагу.
- Погоди. - Я остановился; с удивлённой улыбкой посмотрел на него, словно молодой барашек на новые воротца: - Уж не болтал ли ты с моим сыночком за жизнь, а?
[justify] - Да, разговаривали. - Май достал сигаретку; поджёгся; курнул, и выпустил дым мне в нос. - Между прочим, умный малец. Знаешь, что он задумал? - поставить на должность всенародного управителя настоящего отважного мужика с сердцем мальчишки, потому что пацаны ничего не боятся. И следом за тем всех старых вороватых пердунов пнуть под задницу – министров, чиновников, бюрократов. А когда новые отважные мужики поймут, что всю землю могут устелить розами во благо всему человечеству, а не гаденькой немощной слякоти – то они и
