Именно в такой миг и проверяется душа на искушение плоти: она всегда радуется или страдает, когда тело удовлетворяет свою приходящую блажь. По сути, ей наплевать на чревоугодие, роскошь да похоть человеческой жизни – не она ведь ест, или возлежит в лени на мягких перинах, иль наслаждается распутством. Но почему-то как раз в ней засели две самые занозистые занозы, совесть и стыд - так жестоко скребущие по сердцу, когда тело поддаётся на сладкие соблазны.
- Как будем делить? - спросил я Мая Круглова, глотая густую слюну, в которой уже плавала роскошная яхта с голыми девками.
- Боюсь я. Как бы не поймали… может, вернуть? - Но в его глазах костром горело неутолённое желание нового быта, без старой крикливой жены и обузных забот.
- Дурень ты; второго шанса не будет, учти. –
Нет, не его я убеждал, а себя. Я несколько раз находил деньги на улице, и всегда бросал их в стеклянные ящики для пожертвований, детишкам; но там была мелочь непузатая, жалкая - а тут меня разрывала на части охуенная жадность. Я даже грубым матом тут написал, чтоб были понятны её невыносимые размеры.
- Знаю. И сам убеждаю себя, что это бог мне послал. Я ведь заслужил эти деньги за столько лет беспорочной службы. - Хоть на мешке не было ни голубиного райского крылышка, ни тёмного адского копытца, капитан верил будто ему послано испытание. А я вот не сомневался, что меня настигла робингудская справедливость фортуны.
Но на мешок легла маленькая ангельская лапка хохочущего над нами рогатого беса:
- мы всё отдадим в благотворительный форт… -
Поначалу мы с Маем даже не допёрли: нас на Земле уже было только двое, а мир сузился до бумажек с двухглавым орлом. Зато потом у этого полусонного орла разверзлись бездонные лупатые очи, и хищно окрысился клюв.
- Ккуууда?! - воскликнули мы в один клёкот.
- не орите, пожалуйста – их надо отдать детям, которые больны клейковиной, я по телевизору много раз видел, - прозвучал набатом тихий голосок.
- Лейкемией, - поправил его капитан, словно эта поправка к дурной мальчишеской голове могла бы что-то изменить. Но я уже до последних струн души знал барабанный характер своего малыша: и раз в его сердце загремели героические марши будёновцев, то уговаривать было бесполезно.
Я всё же попытался пробиться к его благоразумию, которое по взрослому выло во мне:
- Зачем же отдавать всё, если можно оставить себе половину – ну или хотя бы четверть, маленькую десятинку.
- а ты хочешь вылечить половину детей, а остальные пускай умирают?
- Но ведь эти деньги взятошные, и получается что ничьи - их уже не учли, потеряли, а детям теперь другие найдут.
- где их могут найти, если вот они валяются в мешке, уворованные?
Вот же маленький выродок – он легко, без напряга, бил нас своей детской железной логикой.
- Хорошо, - сказал капитан. - А мы рассудим иначе. Ведь тут половинка совсем не твоя, а моего храброго и умного Космоса. - Он от жадности, и от обиды на пацана набивал цену своему глупому трусливому пёсику. - По справедливости – пусть он сам решает, что ему делать со своей долей. -
И мы втроём посмотрели на бедную собачку.
Почему бедную? - потому что сейчас от неё зависела судьба капитана Мая Круглова, её небогатого хозяина; и по взгляду безумных милицейских глаз я зримо чувствовал, что если она сейчас сделает неправильный выбор, то получит пинком под зад от тёплого дома и сытной косточки.
Я своего пацана, конечно, не пну – люди мы, человеки; но припомню ему всякую свою боль и обиду, даже если он когда на ногу наступил. Глупый дурачок: как он не понимает, что всех страждущих этими деньгами не спасёшь, а только подымется злой да завистливый кипеш родителей – лечите моего ребёночка! нет моего! – и каждый будет напирать на то, что его любовь к деткам самая божественная.
Брехня. Они ведь, эти лживые взрослые, живут в уютных многокомнатных домах и квартирах: но почти никто из них не готов пожертвовать своим тёплым кровом во спасение сына иль дочери. Им много легче выть и ныть соплями из телевизора, чем отдать свою сладкую жизнь во имя ребёнка.
Да и есть ли любовь в нас, родителях? – есть ли она настоящая, смертная, во мне и в Мае Круглове?
Всё это комом встало в моей голове, запузырившись денежным мешком - как счастьем. И у капитана, я видел, черепушка с фуражкой раздулась до неимоверных размеров от мыслей: так что неподкупный тощий орёл на кокарде обратился в жадную тучную курицу.
- Не томи, Космос; я прошу твоего ответа. – Капитан Май пожурился в плечах, трясясь перед верным псом как изменник; а потом окончательно сник в обвисшие штаны со стрелочкой, когда пёсик потянул зубами мешок к мальчишке, в его необъятную вселенную.
Шатаясь, мы с участковым едва выбрались из неволи несбывшихся желаний; и под прицелом двух пар предательских глаз, с деньгами почапали до ближайшего благотворительного банка – а оттуда в пивную.
Я думаю, что серьёзная пьянка – запой – никогда не бывает от счастья.
Потому что если, например, свадьба, или родился ребёночек - то наутро уже надо почковать молодую жену для семейной жизни, а дитё начинать учить уму-разуму; но с нетрезвой головой я сам как дурак, хуже младенца. За любой радостью всегда следуют жизненные будни, которые становятся для меня вернейшим средством от похмелья.
В несчастье же всё не так. Сердцу уже мнится, будто жизнь навеки окончена, и вместо неё осталось только пустое существование: как у таракана, ползающего под ногами в ожидании тапка. Беда может быть и не такой уж серьёзной; но похмельным утром, глянув на себя небритого да опухшего, я своими отрешёнными думами о божьем проклятии, о близких неудачах, тут же раздуваю её до невообразимых размеров - до широчайших телес какой-нибудь опустившейся бабы, словно мне её тащить на себе до самого страшного суда.
С радости я выпиваю всего два стакана – ну в крайнем случае, от большой эйфории запихну в себя третий. И танцую с девчатами, пою с мужиками, между делом рассказывая всякие весёлые байки. А проснувшись, хоть и с больной головой, я теперь уже похмеляться не стану - потому что верно знаю, как быстро пройдёт этот мутный денёк, и в моём затуманенном окошке снова появится яркое солнце.
Как же так, спросите вы? – этого быть не бывает, водка должна и обязана ломать под себя каждую человеческую судьбу, ведь она палач и казнитель людей. А вот фигушки! – отвечу я вам с поющей душой и веселящимся сердцем, которые обнявшись в упоении счастья, бьют ту водку - словно скоморохи из кукольного вертепа мутузя толстого глупого барина.
Но вот в похмельном запойном несчастье – особенно утром, когда ещё солнце не встало – мне даже умирать не страшно. Потому что кажется, будто этот мир никогда уже снова не будет прекрасен, а так и останется навечно: похожим на огромную серую голову, с тусклой мигренью ума и красоты. Зеркало отражает не работящего талантливого симпатягу, а опухшую рожу помоешного недоумка, который шарится по мусоркам в поисках пузырька недопитого спирта, да куска хлеба на закусь.
Слава богу, что я не боюсь сам себя: не страшусь погрузиться по самое темечко в пьяную грязь пустых и беспросветных дней. Меня от ужасных запоев спасает любовь и семья. Можно телом и водкой один разок измазаться в отвратительное дерьмо, изгавняться как свин – но если душа помнит и обожает восторг любовной ласки, сердечной близости, то она из любых передряг выходит чиста да невинна, а на её лице сияет великолепная улыбка завтрашнего дня.
Через пару дней загула, который мы невесело праздновали с капитаном, он спросил меня, смахивая ладонью огрызки квашеной капусты с форменного кителя без пуговиц:
- Юрка; а не пора ли нам для жизни воскреснуть?
Я разочек икнул в ответ, ещё стыдясь себя, ещё застенчивой улыбкой прикрывая гадливый рот; и промолвил: - Ты знаешь, а от меня мальчишка ушёл.
- И моя жена с детьми ушла к тёще, - пожаловался он, пряча в глазу непрошеную слезу. – Да и чёрт с ней. Мне больше Космоса жалко. Он тоже куда-то пропал.
- Вот видишь: все нас бросили, и никому мы не нужны. Тоскливо помрём, закопают, и быстро забудут. Страшно, жутко, так что надо самим выбираться из ямы.
- А как? – И капитан Май показал на полные бутылки: - Куда их?
- Да хоть в пекло, пусть там подыхают. – Я смахнул один пузырь со стола: в такие минуты, говорят, у ярых выпивох останавливается мгновенье, и сердце. Но ничего особенного не случилось: только противно, как черепная кость, хрустнуло стекло, и по полу разлилась вонючая жижка.
Почуяв позывы к блевотине, я скорее поспешил к мусорному ведру.
- Юрка, - не по уставу обратился Май, когда я вернулся к столу, - а где наши младшенькие, ёб твою честь мою?
- Да я и не знаю. Первый день они ещё крутились у ног, упрашивали нас не пить, скулили-повизгивали; а потом пропали как два неземных привидения.
- И ты даже не побеспокоился? – в голосе капитана звучал такой молитвенный укор, что прямо хоть святых выноси – словно на его плечах заблестели уже даже не погоны, а эполеты благороднейшего дворянина. Который сначала опился шампанским на весёлом балу, потом описался в присутствии дам, но милостивая память наутро всё дочиста выскоблила из его головы, превратив в херувима: - Это же твой сын!
Я возмущённо покачал головой, вылупив глаза и гневаясь такому-сякому лицедейству:
- А твой пёс! Забыл, что ли?
- Ну-ка, пошшшли! – рявкнул он, запахивая мундир и подвязывая его синим хлястиком от моего плаща.
- Куда?
- На Кудыкину гору – лягушек бить да тебя кормить. – В Мае чуялась решимость Геракла, наконец-то собравшегося подчистить Авгиевы конюшни своей запущенной души. – Где их последний раз видели?
- Кого? – ответил я вопросом, нарочно с издёвкой и с улыбочкой шута.
Тут он явно загорячился: глазёнки бегают, ручищи трясутся как у гладиатора перед битвой со львом: - Юрка, я тебя пристрелю! Где мой пендель?
- В сейфе лежит. Ты же сам меня попросил от греха припрятать.
[justify] - Тогда
