- чихает! - радостно воскликнул мальчишка, счастливо светанув синью мне в лицо. - Значит чувствует запах, найдёт.
- А может быть, ему просто замочная смазка не нравится. А, пёсик?
Тот утёр нос правой лапой, потом гордо поглядел на меня: и подняв хвост как флюгер по ветру, рванул в сторону мелких домишек со старым хозяйством.
Здесь тише, чем у нас в центре посёлка, уютнее как-то.
Хоть мы и живём почти рядом, в полуверсте, но тут я всегда подтормаживаю свою каждодневную спешку, сдерживаю повседневную суету: будто это есть какой-то потусторонний мир. Много теней от плодовых деревьев, не так угорающе жарит солнце, и после хорошего ливня аромат абрикос, слив да яблок, держится предолго в носу, как будто навеки застряв среди волосинок.
- здравствуйте, бабушка! – Мой преприветливый мальчишка уже успел познакомиться со старухой, везущей в тележке возок оранжевых абрикосок. Я тоже ей невдомёк улыбнулся, зная, что тут все всегда здороваются со всеми: - Доброе утро; - и только наш пёсик вдруг осклабился на поклажу с ехидством неподкупного сыщика, и визгливо залаял – выворачивая мелкую пасть то на абрикосы, то на старуху.
- Ты чего это, ась? - сначала испугалась, а потом возмутилась бабулька. На её носу повисла капелька пота, и дряблые щёчки покраснели от стыда. - Своё везу, вы не думайте глупостей.
- а откуда абрикоски? - хоть и с застенчивостью юнца, но упрямо вопросил малыш, строжа свой хлипкий голосок под нашего участкового.
- Да от соседей, - искренне ответила бабуля. - У них со двора прямо на улицу сыплется, урожай в этом году ох какой ярый. Не пропадать же добру, угощайтесь.
Она переступала с ножки на ножку, словно бы умоляя угоститься – а то ведь одной и вправду будто бы кража получается, но с нами вместе это уже не воровство, а обыкновенное позычивание лишнего у ближнего. Соседи, наверное, были добры к ней; и мы с малышом, не чинясь, съели штук десять оранжевых сладок.
Правда, он меня перед едой тихонько спросил – а можно ли так даром брать чужое, и есть? – и я ему тоже тихо шепнул, что если это добро лишнее или уже кем-то украденное, то можно.
Дальше через дорогу хромоногий дядька волок ещё один нагруженный возок: две ручки, тазик, да колесо снизу. Видно было, как ему трудно и везти, и одновременно приглядывать за своей каличной ногой, чтобы она не подвернулась. Он, бедняга, сильно вспотел, запарился от натуги, кряхтел; но всё же свою ношу ему не хотелось бросать.
И опять наш пёсик сорвался навстречу: бесится-лает, не давая проходу. А дядька его отгоняет то палкой, то здоровой ногой.
- Эй, мужики, уберите собаку! Иначе я её крякну со всей своей дури.
Пёсик и мужичок походили на двух заморышей, сцепившихся в схватке мослов и костей. У одного пропеллером вертелся чёрненький хвост, а у второго суковатая палка.
- дяденька, позвольте узнать, - очень вежливо и добросердечно поинтересовался мальчишка, оттягивая поводок, но недалеко; - что это вы везёте и откуда?
Мужичок отёр лоб и лицо подолом грязноватой футболки: - Любопытный ты, пацанёнок; но мне скрывать нечего – я у дорожников щебёнку купил за банку самогона, и теперь перетаскиваю её домой.
- но это же нечестно.
- А честно будет, если дом мой развалится из-за подмоченного фундамента, и вся семью пойдёт помиру? Сточная канализация крякнула, нас подмывает после каждого ливня, а начальникам хоть кол на голове теши – только отбрёхиваются.
После этих слов затих даже Космос, шелудивый прокурор.
- Не тяжело? может, помочь вам? - словно бы кто-то дёрнул меня за язык. Так частенько бывает: ляпну без мысли, а потом уже сам не рад, что ввязался.
- Да помогите, - согласился дядька, уступая мне штурвал своего тележного механизма. На душе у него видимо отлегло: один бы он таскал ещё полдня, и устал как мученик.
Стянув рубашку, белую-пребелую, я взялся за работу. В моём малыше в этот миг боролось благородство со статьями закона. Но всё же добро через силу в нём победило: на куче со щебёнкой замелькала дядькина совковая лопата, набивая на слабеньких ладошках водянистые пузыри быстро заживающей славы. Даже Космос завертелся туда да обратно, нося на зубах мелкие камушки - и длинный поводок как змея волокся за ним, то бросаясь через асфальт, то прячась средь зелёной травы.
Когда мы перевезли всё оплаченное банкой самогона, мужичок пригласил нас под крону дворовой яблони. Плоды гроздьями, кистями и поодиночке щедро висели над головой, наливаясь краснорожей зрелостью.
Мужичок, обмахнув тряпкой большой толстый пенёк, поставил на него две кружки козьего молока, и рядом булку домашнего сдобного хлеба.
- Угощайтесь. Закуришь?
- Спасибо, я не курю.
- я тоже, - гордо отказался малыш.
- Давно?
- Да с юности, не понравилось.
- а я с самого детства, - по-чемпионски похвастался мальчишка.
- Сынок твой?
- Блудный, я к нему недавно вернулся.
- нам друг без друга плохо было, - пожаловался дядьке малец.
- Это я понимаю, - вздохнул мужичок. - Мне вот тоже без сына херовенько, - и краешком глаза взглянул на мальчонку, не сердится ли тот за грубое слово. - Я ему предлагал вместе жить, дом-то большой: а он ни в какую – у моей семьи, говорит, должно быть своё личное жильё, чтобы никто не указывал. Его мать, моя жена, уж больно задорная баба – и в каждую дырку лезет своим длинным носом; вот и поссорились. Чего там скрывать – съела она невестку.
- Тяжело, наверное, без сына.
- Да о чём ты?! - В хрипловатом прокуренном голосе послышалось напряжение ещё не порванной, но уже надрывно скрипящей струны, по которой кто-то словно назло водит зазубренным смычком. - Ну что я один с больной ногой могу сделать? - только розетку сменить. Сын, конечно, на выходные подъезжает помочь – но опять они с матерью ругаются за жизнь, за невестку и внука.
Мы немного сострадательно распрощались с бедным раненым мужичком, у которого не очень-то ладилась семейная юдоль; и потопали дальше. У каждого человека своя бедолажка: его вот мытарит сварливая жёнка, а нас тревожит похищенный лисапед.
Тут весёлый Космос почему-то радостно взвизгнул, и стремглав, не разбирая дорог да кустов понёсся к поселковому вокзалу. Мы поскакали за ним: я пыхтел как натруженный паровозик, а впечатлительному мальчишке вся эта пустая беготня была даже интересна. И если бы из-за угла газетного киоска вдруг выглянули велосипедные рога, то он ничуть не удивился, а громко воскликнул – эврика!
- юрочкин, что бы это значило? – Мой малыш вдумчиво почёсывал подмокревшую чуприну на лбу; а всё потому, что Космос резко затормозил возле городской электрички, и стал во всю мочь слабеньких сил тявкать на её открытую дверь.
- Этот благородный пёс указывает нам направление розыска. – Я вздохнул: - Ну что – поедем в город, или бросим всё к ядрёной бабушке?
Мне ужасно не хотелось тащиться в жаркие загазованные дали; но мальчишка возмущённо упёрся:
- никаких бабушек! Зло должно быть найдено и наказано! –
Кряхтя да ворча, я вошёл вместе с ними в последний вагон.
До города ехать было всего с малый час, пяток небольших остановок; но боже мой! – как же я трясся от стыда, потому что забыл с собой деньги. Мы-то ведь думали, что нагоним воришку в посёлке: а теперь приходилось оглядываться по сторонам, предполагая в том или ином пассажире скрытого тайного контролёра.
Что интересно: контролёры, гаишники, и прочие разные проверяющие, ужасно любят прятаться под вагонными лавками или за дорожными кустиками. Они прекрасно мастырятся под обыкновенных граждан, легко меняя окраску, оснастку, и человеческий облик. Они гордо называют всех безбилетников – и даже самых несчастных, безденежных – трусливыми зайцами; хотя сами походят на хитрых хорьков. Которым никакого мяса не нужно – а только дай прокусить беззащитную безбилетную голову, чтобы сосать её мозги своими упрёками, нотациями и штрафами.
Мой добрый товарищ Янко вообще никогда не покупает билет: если с красной повязкой проверки подходит милая женщина, а тем более девушка, то он своим белокурым обаянием и улыбкой сатира почти всегда обращает её в лоно симпатии – как наставник влюблённых сектантов. Ну а уж коль на заячью охоту выходят неприступные мужики, с дулами нахмуренных глаз, то тогда вспуганный Янка носится по вагонам из конца в конец – делая хитрые прыжки, скоки в сторону, и то вылетая из одних дверей, то снова влетая в другие.
Я так позориться не могу, ужасно постыдно; и хорошо, что мы доехали до города без особых приключений. Только Космос подластился к одной уважаемой женщине, со смаком вкушавшей пирожки с мясом: и она его чуточку подкормила остатками пиршества.
- юрочкин, я кушать хочу, - шепнул мне малыш, поддакивая сам себе заурчавшим животом.
- терпи, - так же тихо ответил я, не желая ходить с протянутой рукой. – Взялся за гуж, так не говори что не дюж.
И он сразу замолк, вырабатывая внутри недюжинный характер.
В далёком городе нам всё стало любопытно: мы с туристическим интересом оглядывались по сторонам – дома, магазины, детские и спортивные площадки.
А наш пёсик бежал, радостно посвистывая, и привлекая к себе хвостатых друзей да подружек; они то и дело подбегали к нему, чтобы обнюхать морду да зад - все в репьях да колючках, а он чистый ухоженный.
Видать, бродячим собакам было немножко обидно за свою неухоженность: они так горделиво отходили от пёсика, словно в домашней обстановке под ласками хозяев он потерял свой собачий нюх, и неприступную стать природного естества. В их фырканье слышалось небрежение мылом от блох, конурой и ошейником; хотя от сосиски или котлеты они бы не отказались – но только не за свободу и волю, как читалось в их укоряющих взорах.
[justify] А пёсик ни к кому из них и не ластился: он тоже обнюхивал каждого пса, или псину, но делал это вальяжно, как городской щёголь попавший на деревенскую немодную вечеринку. По его морде казалось, что позови он всерьёзку любую из псин, и она тут же пойдёт танцевать с ним - а любой из псов
