всякого скота, точно лось в гону. Нешто весна всех разума лишает?
С содроганием ощутила его приближение, вонь тухлой воды вперемежку с потом, шлёпанье перепончатых лап. И с чего бы ему так быстро бегать? Едва не подвернула ногу на скаку и лишь теперь ощутила – а под пятками-то мокро. Поляна залита водой, которая всё пребывает, точно из-под земли пробились бессчётные родники. Доселе Эрмингарда не ведала о таковских способностях водяного. Но ведь это дурно и кощунственно – не в соглас с волей леса, в угоду своей прихоти, тем более столь низменной – менять древний порядок, искажать естественный ход вещей да призывать воду туда, где ей быть не должно. А поток меж тем уже достиг лодыжек, и противный шепоток звучал почти над самым её ухом:
– Не будь идиоткой, добром раковинку отвори, а тятенька тебе жемчужинку подарит. А коли продолжишь показывать свой строптивый нрав, живо на дно утащу. Таков закон: всё, что утопло, принадлежит властителю вод. Супротив этого даже жена слова не молвит. Мне, конечно, предпочтительнее тебя живёхонькую да тёпленькую отведать. Но ежели иного выбора не оставишь, так я и дохленькой полакомлюсь охотно. Так что сама выбирай: быть ли тебе нонче обласканной да щедро одаренной любящим тятенькой али, захлёбываясь и коченея от донных вод, издохшей мертвячкой ко мне в рабыни угодить на весь оставшийся век. Уж тогда не жди у меня спуску. Присмирю тебя, паршивка, вмиг.
Серп. Надо достать серп. Но как же... Супротив этого ничтожного недоумка, с детства ей знакомого. Что за придурь вдруг нашла на старика? Может, захмелел? А воды-то уже по колено, да нет – до самых бёдер. Попробовала закричать, но предупреждения оказались верны. Будто воздуху в лёгких не стало, не выходит вопля, как ни старайся. В сём месте зачарованном можно только тихим гласом речь вести. Добежать бы до перелеска, а там и заорать на всю мощь, во всю глотку. Авось, кто и откликнется. Бьёрн-то поди, уже далече утопал своим размашистым шагом. И чего ж она, глупая, его не послушалась. А теперь, кто услышит её мольбу невысказанную, кто прочтёт вопль, из сердца рвущийся, да на выручку ей явится.
Кругом точно река плещется, по самый её пояс. Течение захлестнуло, сбило с ног, и вот уже падает она в воду, с омерзением предвкушая скользкие объятья, вручающие ей муку удушья. Пыталась нашарить трясущейся рукой серп в складках отяжелевшего платья. А потом... всё резко стихло. Ни хлопанья плавников по воде, ни плеска речного, ни гнусавого хихиканья. Она сидела на траве, сжавшись в комок, в прощальных отблесках закатившегося за горизонт солнца, а вокруг стояла торжественная, глухая тишина. Глухой Угол. Истинно глухой. А окрест неё ни капельки воды, и даже платье абсолютно сухо. Но, главное, водяной как сквозь землю провалился. Будто и не было его. Нешто всё привиделось? Но вот же порванное им платьице и ещё не выветрившийся смрад его распалённого тела.
– Йорунд? – тихонько пролепетала девушка, тревожно озираясь по сторонам – вдруг где притаился, нечестивец.
Да только негде тут таиться. Поляна-то перед ней, как на ладони. И ни души. Лишь она и Лес. Но эта мёртвая, неестественная тишина скорее говорит не об отсутствии, а о присутствии кого-то – незримого, но тем не менее явного. Лес, затаив дыхание, смотрит на неё глазами полными любви. И от этого пробирает стылая дрожь.
На подкашивающихся ногах Эрмингарда поднялась с травы и пошла собирать оброненные вещи. Книжку где-то потеряла, никак не сыскать. Едва ли идиотка-Асфрид это заметит, а всё-таки нехорошо. Неподалёку от опушки нашлась её котомка да растоптанная по земле, словно истерзанная падаль, земляника. А это что такое? Ах, ну да – цветок, что она стащила из бабкиных подношений подружкам. С приходом темноты бутон раскрылся, а изнутри его показалось нечто вроде крошечного плода. И когда девочка взяла стебель в руку, в груди её не стало дыхания, ведь она узрела растущее меж лепестков глазное яблоко, которое тут же обратило на неё свой пульсирующий немым воплем зрачок.
