Глаза в глаза. Не сморгнуть. Взгляды, что спицы. Так зрят, словно ногтями расковыривают друг другу зрачки. И ни одна не потупится, не отведёт взора. Этак и до самого второго пришествия простоять можно. Но старая ведьма всё ж шевельнулась первой – то ли ноги затекли от напряжённой позы, то ли жук какой за пятку цапнул – и, чуть подавшись вперёд, поудобнее перехватила топор, точно приноравливаясь, как бы ловчее разрубить внучкины косточки. Кинется али нет? Загодя никак не угадать. Бывает с неделю гоняет мелкую от хаты, а иной раз сама её волоком в избу тащит. Чёрт разберёт эту бесовку.
– Ну шо, говнючка, нешто брюхо с голодухи опухло, что приползла к родному порогу?
– А ты меня будто кормить собралась? Да у медведёв чащобных скорее харчей выпросишь, нежели вспоможения твоего сквалыжного дождёшься.
– Так какого чёрта тогда воротилась?
– Да ты ж без меня, свинюха, с головы до пят от грязищи запаршивеешь.
– Ах ты ж, мррразь языкастая! Пасть бы тебе дерьмом вымазать, шоб хамить отучилась!
С сим словом бабка замахнулась-таки на девицу топором, да токмо не всерьёз, а пуще для острастки. Почертыхалась с минутку, харкнула – так что в огороде задымилось от едкой слюны – да и своротила вспять, освобождая проход к дому. Ибо как ни блажи, как рыжую ни кляни, а всё ж обеим ведомо, что слово то верное и поперёк ему сказать Кунигунде нечего. Без Эрмингардова догляду ведьмина изба вмиг зарастала гнусью да плесенью – сама-то вещунья чистоплотностью нимало не славилась, зато злополучной нахлебнице спуску в том не давала, понукая к труду затрещинами и лупцеванием. И ведь в её отлучку не только терем, но будто бы и сама его хозяйка хирела совокупно. Попробуй не заметь, как умножилась почти вдвое супротив прошлого их свиданьица бабкина седина. Прозванная в чаще не иначе, как старухой да каргой, Кунигунда однако ж ещё и шестой десяток-то, поди, не разменяла, ведь матерью и бабкой стала не в сравнение раньше всех своих сверстниц. Собой-то она негнуткая, прямая, будто сама проглотила ту кочергу, что давеча намеревалась всунуть в Эрмингарду. Издали поглядишь, так за свечку церковную примешь – сущая жердь, а на башке кострище алый пылает. И при том имелась в её внешности одна странная особенность. Ни в раз не было, чтоб Кунигунда выглядела на свой собственный возраст. Глянешь сегодня, так вылитая молодка не старше тридцати лет – тощая, грязная да злющая, а всё ж вполне себе крепкая баба. А глянь на неё завтра – а то и вовсе нонешним же вечером – так перед тобой дряхлая грымза, отжившая уж век с вершком. И холодом недобрым душу так и пробирает от смутной догадки. Уж не в том ли кроется единственная причина, по которой карга так или иначе привечает под свой кров ненавистную девоньку, что в той заключён залог загадочного старухиного преображения?
***
След в след протопала за бабкою в сени да дому поклонилась. Дом он же не виноват, что владетельница его ехидна подколодная, к дому завсегда уважение надобно иметь.
– Шо встала стоймя, шлында, точно хер ослиный? Живо за работу! Скока днёв ужо без делу проваландалась! Со всеми-то небось волками в лесу успела перетрахаться?
– Я ничем таким не занималась.
– А шо ж так? Нешто бережёшь дырку-то свою вонючую для какого-нибудь принца заморского? Принц-то он, поди, всадит до самых кишок, шоб тебе враз к ангелам вспорхнуть. Ты ж у нас вся такая разособенная, носом ужо потолок скребёшь, как рыло задрала.
– Придурочная...
– Шо ты там опять пердишь себе под нос, паршивка? Ох, пороть тебя, козу, да пороть, шоб всё говно из башки твой вытурить.
Словом-то огрела, но на деле обошлась всего лишь одним тумаком, да и тот вкось пришёлся – крепко наловчилась малая за эти годы от бабкиных оплеух уворачиваться. Завершив на сём традиционный обмен любезностями, разошлись по избе – юница за метлу взялась, а старая уселась перед сущим иконостасом из потускневших зеркал, чтоб красу свою безвременно усопшую из самоё замогилья вызволить. Ох уж и обмазывалась она, уж и натиралась-то всякой пахучей дрянью. Да токмо всё без толку. Колдовские притирания и молодости утерянной не вернули, да и, пожалуй, что окончательно изгадили наружность Кунигундову. А когда чародейка взялась начёсывать свои жиденькие пакли, сооружая из них сродную гнезду причёску, то так увлеклась, что ненароком выдрала себе знатный клок волос. Не стерпела тут Эрмингарда, прыснула-таки в плечо от смеха. Тем же мигом карга окрысилась и зашипела аспидом:
– А не обрить ли тебя, косматка, шо овцу наголо, да и не выткать ли из лохм твоих подштанники, шоб зад в стужу не зяб?
Да и зыркает – недобро так, видать, в мыслях уже успела не только всяк до единого волосочек внучкин выщипать, а заодно и отодрать её прутом калёным.
– А ну, подь сюды, сучка.
– Ага, щаззз! – огрызнулась девочка, воинственно выставив перед собой метлу на случай старухиного нападения.
– Я кому сказала, вошь ты плюгавая! – взбесилась старуха и, вскинувшись на ноги, попёрла прямиком на Эрмингарду.
И как хватани бедовую за загривок лапою своей когтистой. Да ведь не столько волосы драла, а больше затылок, что граблями, скребла, ажно кровь за шиворот заструилась-заручьилась. Завертелась рыжая юлой, ну и дубасить, не скупясь, метлою-то прямиком по курдюку да по черепушке её плешивой. А уж пыли-то, пыли подняли – точно и вовсе не мела она терем битый час кряду. Щедро покрыв-укутав недорослую чертовку бранью, Кунигунда швыркнула ту, что котёнка культяпенького, в захламлённый негодными мётлами угол и тут же заржала по-кобылиному:
– Шо разлеглась, дармоедка? Поднимай жопу и бегом за водой. Ужо обедать впору, а ты ещё и к завтраку стол не накрыла. Околеешь тут с тобой, безрукая.
Вот так и вертись пред ней колесом, да всё без проку, ведь, что ни сделай, ведьма завсегда сыщет, к чему придраться. С колодца в погреб, из погреба к очагу. А едва свеженький супец с огня сняла, чтоб за жаркое браться, тут, как на грех, возьми, да и подвернись ей под локоть бабкина кошка. И глазом не сморгнула, как котелок уже ускакал у ней из рук, и всё его содержимое запрудило собой горницу.
– Гедвига, чтоб тебя! – в сердцах воскликнула девушка, отчаянно всплеснув руками.
А бабка уж тут как тут, и полнёхонький короб подзатыльников да ругательств при ней.
– Да ты чего тут, обормотка, натворила?! Все полы в дому засрала! А убытку-то, убытку скока! По миру скоро пустишь с таким расточительством. Один с тебя ущерб да вредительство! Чем таковский наклад восполнишь, разгильдяйка? Из тебя бы самой, из паскуды этакой, бульону наварить!
– Так кошка ведь...
– А когда руки из заду растут, тут уж и кошка, и мошка поперёк дела встаёт. Шоб вмиг мне тут всё вылизала! А коли к полудню не поспеешь к столу подать, так саму тебя в котёл запхну!
Вот и зачинай всю работу сызнова. А негодяйка-Гедвига меж тем, знай себе, лакает с невиннейшим видом наваристый бульончик, расплёсканный по полу. Да какой с неё, с кошки-то спрос. На то ж она и кошка, чтоб гадить да опосля ластиться. И попробуй её, заразу, не простить. Уж такую умильную мордочку состроит, уж таким голоском сладким запоёт. Ну чисто херувим, а не кошка. Однако ж пламенеющие болотной зеленью глазищи да крылья нетопыря, что росли у ней на спине, всё-таки выдавали её бесовскую натуру, как бы ласково она ни мурлыкала. Чернее дьявола, а пушистая равно туча, но ежель на руки её взять да шёрсточку чуток примять, так на ощупь-то она дохла и костлява не лучше Эрмингарды. А, впрочем, с чего бы ей тут с ентой жлобкой пухнуть. По Кунигундову соображению кошка в избе токмо для того, чтоб мышей жрать, а значит, и иного докорма ей не полагается. А попить она, де, и из гнилого ручья по соседству может. Но жалостливая её внучка мыслила обратно сему и как могла подкармливала маленькую подхалимку, хотя и ей самой-то в родном дому доставались одни лишь крошки.
Покамест Эрмингарда собирала на стол, старуха всё прихорашивалась, будто под венец званая. Уж и набелилась-то, словно плюшка, пудрою сахарною обсыпанная, и румян наложила с дюжину слоёв. А зыркалки свои – и без того лютые – так густо углём обвела, что, верно, и сам чёрт драпанул бы от ней со страху. Нешто и вправду сам рогатый с грымзой, с ентой в былую пору шашни какие-то имел? Ну и вкус у него, однако. Пожалуй, даже и Фридлейв, у которого, что у кролика, круглый год весна, не отважился бы с этакой бабищей замутить. А уж он-то, поди, со всем, что движется в лесу, да и даже с тем, что не движется вовсе, успел енто самое... ну, по грибы там да по ягоды сгульнуть.
Во дому нарядно, на столу богато. Потрудилась рыжая на славу, однако ж награды за усердие не сподобилась. Уселась Кунигунда за трапезу, а внучке наказ строгий, стой да гляди, покудова иное дело тебе не сыщется. Эрмингарде-то при ней и присесть за стол зазорно, не то, чтоб покуситься хоть бы и на самую малую краюху хлебную. А и издевается, парша ветшая. Вот и любуйся теперь, как она пузо набивает. И жрёт-то с подчёркнутой, свиньи достойной неряшливостью, шумно чавкая, брызгая слюной да размазывая кушанья по вымаранной, словно пряник расписной, морде. А ведь сколько ни заглотит, всё одно – останется доходягой, точно едва выползший из могилы трупак. Не идёт всё ж таковское хапужество впрок. Тутова брашно сготовлено дней на пять с лишком, а она за един присест всё умять изготовилась. И охотнее лопнет, нежели с ближним поделится. И нет для ведьмы большего удовольствия, чем над внучкой поглумиться. С тем она и срыгнула на пол скользкий ком недожёванного едева, да и, указуя на извергнутое, приторно просюсюкала:
– Да ты угощайся, голубушка. Шо ж как не родная стоишь?
Порыжели тут с гневу щёчки Эрмингардовы, в един тон с волосами сделавшись. И уж затопала, негодующая, прочь с избы на двор. О плетень опёрлась да в тоскливую даль глазами вгрызлась. И что ж за доля у ней такая безотрадная. В самый раз в колодец, да и с головой бухаться. Аж слезу едва не пустила, по себе горюючи. Но лес, милый лес принёс сладкое ветерка веяние, словно в ланиту поцеловал. А и чего это она разнюнилась? С Ингигруден да Фридлейвом, не говоря уж об Осберхтовой каше, нипочём она не пропадёт. А кругом-то – весна! Вдохнула полной грудью, рассмеялась, курносая, да и ладошкой лесу точно другу сердешному помахала.
А меж лодыжек щекотно. Взгляд долу, а там Гедвига трётся – уж и бочком, и хвостиком-метёлочкой, да туды тебе и сюды тебе. А урчит-то, паршивка – этак и целому хору ангельскому её не переголосить.
– Иди-иди отсюдова, бесстыжая. Чай, не голодная. Ещё посытнее некоторых живёшь. В подвале-то мышей навалом – хоть облопайся. Да и нешто бульону нонешнего тебе не вдосталь пришлось? Экая нажористая стала! От хозяйки небось глистов подхватила. Вот и будете теперь тут на пару живоглотничать, покудова не разорвёт вас от жадности.
Но как ты кошку ни кляни, а супротив её демонской прелести никакие заклятья не упасут. Да на рученьки её, да на беленькие и губами в мордашечку тёплонькую – тык! А лохматенькая недотрога ещё и носик воротит, да того и глядишь, благодетельницу свою за щёку цапнет. Побранилась-поплевалась, а всё одно ж – выйдет по-ейному, по-кошкинскому.
Покамест старуха там отъедается, самое время в кладовую прошмыгнуть за
