гостинчиками. Попадись она на сём Кунигунде, так их обеих с Гедвигой на фарш отправят. На какую полку ни сунься, всюду мышеловки, и ставлены они вовсе не на крыс. Только и успевай пальчики сахарные отдёргивать, да смотри шуму зряшного не наделай, Скопидомка-то удавится, коли пронюхает, что свято бережёная ею сметанка в брюшко кошкино втихаря утекает. А воровать тоже надобно с умом. Переборщишь и, считай, готова тебе могилка. Аккуратненько, едва дыша, сняла тонёхонький да глазу неприметный слой сметаны из чана и наутёк. А для себя самой ни крохи не стащила, пусть проклятая прожора усрётся с таковского обжиралова. Да коли бы не кошка, ей бы и на разум не пришло таскать бабкины припасы. Маменька-то завещала: на чужое не зарься, своё потеряешь. Ох, и знать бы ещё, чем аукнется ей эта злосчастная сметана.
Наградою за подвиг воровской станет ей благополучие Гедвигино. Залюбуешься ведь, как чистенько да пристойно – не в пример хозяйке-живоглотке – кошенька кушает.
– А и лакомо, поди, угощеньице-то?
– Недурно. Разве что скудновато – вдоволь мышке, да не кошке. Но с вами, с ведьмами поживёшь и объедки будут в сладость.
– Ох, и засранка же ты, Гедвига. Ни в раз благодарности от тебя не услышишь.
– Ну, так и быть. Коли словлю мыша пожирнее, поделюсь с тобою, сиротинушка.
– Уж спасибочки тебе, Гедвигушка, утешила.
Вылизала мисочку досуха, что и запаха сметанного не осталось, да и тут же утекла восвояси. А Эрмингарде недосуг прохлаждаться, делов-то у ней ещё немерено. Покуда старухино бесхозяйство облагообразишь, так все семь потов с тебя сойдут. Умаялась так, что к вечерне буквально ползком на свой чердачок карабкалась. Тут бы ей и брякнуться на койку – тылом кверху, рыльцем в матрас – да не торопится, бывалая, шагом тихим ступает, выжидательным. А затем отдёрнула одеялушко своё штопанное, отскочила боком, мастерски устерёгшись от укуса притаившейся там гадюки. Да безбоязно хватанувшись голыми пальцами за башку ехиднину мимо ейных зубов, пульнула ту в горницу, аккурат бабке на макушку. Воплей, визгу тута поднялось – аж на дворе небось слыхать. А рыжая катается себе по полу со смеха, ладошками восторженно по коленкам шлёпает. Впрочем, суматоха ведьминская быстро унялась, лишь слыхать, как клянёт она вполголоса по матери девчушку хитрожопую. Недаром ведь Кунигунда дьяволова жёнка, ей ли со змеями общий язык не найти. А едва лишь Эрмингарда обустроила в грязненькой свой постелюшке уютное гнёздышко из драной ветоши, что заменяла ей подушки, тут и карга нарисовалась.
– Шо, ужо выдохлась, сопля? Экая нежная! Натурально королевна златозадая! Всё бы ей лежать да лежать. Да я в твои годы горы ворочала, роздыху не ведая и горба не щадя. Тьфу на тебя, лежоня жопастая! Да шо с тобой, бездельной, поделаешь. Хоть и не заслужила, а на вот – пожри. А то ж вовсе силёнок для завтрашней работы не станет. И шоб спала мне без просыпу да из койки не выкатывалась! Али не в догад мне, какие мужиковские сладости грезятся тебе по ночному времени, когда ты, взмокшая, под одеялом без сна ворочаешься. А надумаешь затемно из дому вылазить, так враз ноги пообрубаю и хезальник скалкой наглухо заткну – будет тебе тогда «любовное томление»!
А у мелкой-то и силёнок для отповеди не осталось. Возвела на злыдню обиженный взгляд, да и обмерла невольно. И с чего бы это Кунигунда так похорошела за минувший час? Рожей посвежела, облезлая плешь вздыбилась ворохом алых косм без единой седой прядки. И даже эти её обвислые, что груши сгнившие, груди налились жизнью и по-молодецки борзо выперлись из-под сорочки. С удовольствием подметив внучкино изумление, ворожея злорадно расхохоталась, и каждая нота её бесовского гогота вонзала в душу трепет.
Оставшись одна, Эрмингарда с подозрением поглядела в миску с остатками приготовленного ею давеча супчика. И в чём подвох? Нассала, что ль, туда? Принюхалась, но смраду бабкиного не учуяла, а уж её-то вонь ни с чем не спутаешь. Да и слюну Кунигундову с ейной блевотой рыжая вмиг по цвету да запаху приметит. Так нешто отравы какой сыпанула? Ухватила со стены самого мясистого таракана, да и окунала в бульон. Если прусак не подохнет, то уж она-то, живучка, и подавно. А таракашик вполне себе живой да довольный в миске плескается, Эрмингардов супчик за обе щёчки уплетает. Поглядела-поглядела на него, а у самой брюхо с голоду сводит. Да и сплюнула, да и слопала тотчас же весь супец до капельки. Причём, вместе с тараканом. Для пущей сытости.
А теперь-то в самый раз на боковую. Но лишь веки смежила – плюх! – Гедвига ей на грудь. Сидит, умывается. И таковским взглядом на девоньку посматривает, ну точно насмехается.
– И какого тебе рожна надобно, неугомонная? – проворчала юница, ласково тормоша черноухонькую красавицу.
– А и никакого.
– Дай тогда поспать.
– Спи-спи, сонюшка. Уж скоро ты вволюшку отоспишься.
Потемнело на душе. Уснёшь тут, после таких речений. На локте привстала, на кошку зыркает, а та намывается прилежно да вздыхает протяжно, нараспев:
– Ох, и дура же...
– Кто дура?
– Ну, не я же.
– Гедвига, ежели сказать чего хочешь, говори прямо, без этих своих околичностей.
– Вот ответь мне, недоумная, у тебя нигде нонче не зудит, не чешется?
– Шо-о-о?! Гедвига, ты о чём? В каком смысле «чешется»?
– В прямом, дурёха. В прямом!
Призадумалась рыжая, поскребла уж в трижды трёхсотый раз за минувший час свой затылок и протянула:
– Ну тама вон и чешется, где карга когтями давеча цапнула. Расцарапала ж, сука, точно через мясорубку пропустила.
А кошка-то глазищ-кострищ с неё не сводит, говорить говорит, да не договаривает. Разволновалась Эрмингарда, растревожилась. Спутанные кущи волос разгребает, закоростевшие от запёкшейся крови язвы ощупывает. А и вправду зуд-то, зуд какой! И ведь сосредоточен он в одной лишь точечке, точно сверлом её насквозь пронзают.
– Никак... заноза? Ну так, вывалится небось сама. У меня частенько занозы случаются.
– Вот именно. Частенько.
И как-то так многозначительно приумолкла.
– И что ты этим хочешь сказать?
– Ничего не хочу. Кошкам вообще разговаривать не положено. Мы только наблюдаем и делаем выводы.
– И какой же вывод ты сделала?
– А такой, что быть в дому новым похоронам. Вот я и задумалась, кто ж меня, бедовенькую, накормит, да и пожалеет, когда я тут вдвоём с этой дьяволицей останусь.
От таких-то словес Эрмингарда и вовсе захолодела. Пальцами дрожащими весь загривок обшарила. А там и подцепила ноготочком какую-то щепочку, из ранки торчащую. Потянула и ещё, и снова. А оно всё тащится да тащится. Долго так. Словно игла дикобразова. Но хуже всего... шевелится. Извивается. Живое.
– Что за дрянь?!
– Осторожнее. Смотри, не порви надвое. Ох и худо будет, если половинка в тебе останется.
– Помогла бы хоть, советчица!
– Как я тебе помогу? – невинно изумилась кошка с ехидным блеском в глазах и, словно дразнясь, продемонстрировала ей свои розовенькие подушечки с полумесяцами когтей. – У меня же лапки!
– Лапки у неё! Вот и не умничай тогда!
Губу закусила, зажмурилась. Лишь бы не завопить от отвращения. А всё ж сумела, выудила наружу и с содроганием уставилась на гнусную тварь, трепыхающуюся меж её ногтей. Вроде червя, белёсая до прозрачности, тонюсенькая, что нитка шёлковая, а протяжностью в самые полторы пяди.
– Нет-нет, не бросай её! Не бросай ни в коем случае! – завопила Гедвига, мигом выгнув спину колесом да вздыбившись, словно молнией ударенная. – Она ж опять заползёт! И ещё неизвестно, в кого из нас. Воткни скорее!
– Куда?!
– Не куда, а в кого. В любую живую тварь. Не в меня, главное!
– Да тут же нет никого кроме нас!
– Так вон их сколько бегает. – кивнула кошка на резвящихся повсеместно тараканчиков.
– А разве ж она в нём уместится? И... и что с ним потом станется-то?
– А то, что с тобою сталось бы. Только с ним это случится быстрее, потому что в тебе жизни, поди, поболе, чем в таракане.
Как кошка велела, так Эрмингарда и сделала. В тот же миг паразит втащился внутрь прусака, словно засосало его, и лишь кончик острого хвоста остался торчать снаружи.
– И что это ещё за пакость такая? – передёргивая плечами, вопросила девушка, когда таракан вместе со своим новым жильцом убёг с глаз её долой.
– Ведьминская пиявка.
– Да ну? Я в пиявках хорошо разбираюсь. А таковской ни в раз не встречала. Сколько времени она во мне просидела, а от крови ничуть не вспухла.
– Так ведь она вовсе и не кровь сосала. Да и не в себя самоё.
– Как это?
– Эх ты, чародейка-недоучка. Ничего-то ты не знаешь. Ведьмины пиявки рождаются близнецами, спаренными воедино. Их разделяют надвое – одну вводят в рану жертве, а вторую кладут себе под язык, да и сосут чужую жизнь. Пиявкин хвост завсегда наружу остаётся, чтоб через него отсылать силу сестрице, которая в свою очередь передаёт её колдунье. А коли б паразит влазил внутрь жертвы целиком, так нипочём бы ты его из себя не выковыряла. Как ведьма насытится, пиявка издохнет, да сама из раны и вывалится. За един присест из человека, ясное дело, таким манером душу не выпьешь. Если молод и духом крепок, то силы вскорости обновятся, и его снова можно будет потихоньку поглощать. И так год за годом. Для убийства этот способ не больно-то годится. Слишком долго ждать. Так делают, когда хотят посмаковать, подольше полакомиться особо аппетитной душой. Это как молоко с коровы доить. Вот только человеческая жизнь не молоко. Убывает невозвратно. А истощённая душа увядает да гибнет много раньше положенного ей срока.
– И ведь она уже не раз такое делала со мной? Да неужто... с самого моего детства? И ты, паршивка, молчала?!
– Я и сегодня могла бы промолчать. Кто ты мне такая, чтоб я о тебе пеклась?
Хвостом распушенным водит, глазом берилловым блестит. Гордая, дерзкая, демонская тварь. Да и вправду, с чего бы Эрмингарде ожидать пособничества от кошки, коли даже родная бабка со свету её желает сжить. Но тут девочку поразила другая, куда более чудовищная мысль – словно сосульку ледяную прямиком в сердце ей вонзили.
– Но... что же тогда... мама... о, мамочка!.. Получается, она таким образом мою маму... всю её жизнь... до капельки... Да я убью эту сволочь!!!
– Заткнись, дурная! – зашипела Гедвига, выпуская коготочки в девичье плечо. – Твоё счастье, что Кунигундов сон, равно покойницкий. А всё ж остерегайся впредь так вопить.
– Да мне плевать! Я прямо сейчас эту мразь прикончу!
– Да? А силёнок-то хватит? И как убивать-то будешь? Ножичком пырнёшь? Али петельку на шею накинешь? Да ты и равного себе по силам смертного не одолеешь, где уж тебе супротив ведьмы идти. Слабачка же, а сейчас и вовсе наполовину выпита. В зеркало-то давно гляделась? А вот полюбуйся-полюбуйся на себя.
Едва владея трясущимися руками, девушка нашарила под матрасом осколок мутного зеркальца, да и всхлипнула от ужаса, узрев своё отражение. Свеженькое личико её посерело, щёки ввалились, а под глазами пролегли исчерна-лиловые круги.
– Что это?! Как же я теперь?..
– Не бойся, это быстро пройдёт. Если хорошенько выспишься, к утру станешь как прежде. Ты юна, лесом любима, и жизнь в тебе поминутно обновляется. Для того старуха и покормила тебя нынче, чтобы ты поскорее восстановилась. Ведь ей вскоре снова потребуется твоя сила. Мать твоя была слишком
