Чёрен лик ночи – темны и дела её. Плачем да страхом питается мать-ночь, потому и нагоняет на души людские смуту. Но едва забрезжит на горизонте, так и самое злое горе меркнет в сиянии восходящего солнца. Особливо это верно для тех, кто встречает свою шестнадцатую весну.
Ещё не рассвело, а небо уж потеплело, залилось нежным румянцем в предвкушении солнцева лобзания. И согласно с ним уста улыбающейся сквозь сон Эрмингарды окрасились оттенком зари. Не размыкая вежд, сладко потянулась в постели. Взъерошила пышные косы, потёрла сонное личико и ощутила под ладонью влажность, податливую мякоть, нечто раздавленное, размазанное по коже. Встрепенулась и, привстав на локте, увидела алое на своей руке. И не только. Вся постель, её сорочка, волосы и лицо. Всюду эти красные разводы. Будто кровь. Но прежде, чем невольный вскрик успел вырваться из её глотки, девочка разглядела-таки багровеющие в предрассветных сумерках бусинки рассыпанных по кровати ягод. Земляника. Вот только не утешилась, не успокоилась душа всполошённая. Не время сейчас для ягод. Однако ж вот они – спелые, сочные, лопающиеся от лёгкого прикосновения и текущие сладчайшим соком. И сколько глазоньки ни три, то вовсе не сон. Откуда же им тут взяться? И словно в ответ на её помыслы сверху ягодка – бух! – скользнула по ключице, задержалась на миг в ложбинке меж выпирающих косточек и скатилась к пупку, оставляя щекотный след на коже.
– Кто здесь?!
Испуганно соскочила с постели, уставилась на потолок. Ни звука. А крыша-то у них совсем прохудилась, она и Гедвигу-то, поди, едва выдерживает, не то, что человека. Но хоть кровля и ветха, а всё ж над койкой Эрмингардовой щелей нет, иначе в дождливую пору её бы уже давно затопило. Как же ягодка просочилась? Высунулась из чердачного окошка, да ничего не разглядела. А сердце так и тренькает, бьётся о грудную клетку, точно дикая птица, на волю рвущаяся. Лишь давеча поведала Ингигруден тайну заветную, а вот она и земляника. А уж не болотница ли решила подшутить над подругой? Бьёрн любимую жёнушку гостинцами заморскими балует, нешто землянику по её капризу не добудет. Впрочем, подобные шутки не в духе Ингигруден. А вот Фридлейв знатный мастер вытворять всяческие глупости да странности. Однако ему неведома её земляничная история. Нешто совпадение? Да и в голове не укладывается, как Фридлейв заползёт на крышу с этими своими щупальцами. Нет, этакого долговязого здоровяка, на котором одних колец с амулетами пудов на пять будет, их ветхонькая кровля определённо не выдержит. Ну, а Осберхт-то с его радикулитом уж и вовсе давнёхонько отлазал своё по крышам. Так кому ж ещё надобно шутки таковские над ней шутить. Гедвигу бы расспросить. Может, она кого на двору приметила. Но... в самом тёмном закоулочке Эрмингардовой души таился ясный и простой ответ на все её вопросы. Вот только мысль эта была столь прекрасна и пугающа, что разум отказывался её принять.
Привела себя в порядок да аккуратно собрала каждую ягодку. Благо, раздавлено не так уж и много, большая часть целёхонька – полная котомка набралась, вдосталь лакомства на весь грядущий день. Да, это был тот самый вкус из детства. Без кисловатой прогорклости, которым печально прославилась земляника у Русалочьего Пруда. И вовсе не тошнотворно-приторный, каковой имели ягоды, выпестованные на грядках Тётушки-Медуницы. Густ и терпок, с лёгким оттенком морозца. От него даже можно чуточку захмелеть. Прикрыла веки, губами к ягодке, душою к дарителю, соком напиталась, словно вобрав в себя целование возлюбленного.
– Эй, дрыхала залёжная, ты там никак жопой намертво к койке прилипла?! Подниматься-то нонче вообще, шо ли, не намерена?! – вырвал её из грёз яростный бабкин оклик снизу. – Так я вмиг прутом да розгой сон с тебя, красавица – твою ж мать! – спящая, сгоню!
Скорчив рожицу, девушка со вздохом спустилась вниз, чтобы приниматься за вседневную свою работу. Впрочем, все дела у ней нынче спорились с ладом да пением. Выспалась вволю, нежданное угощение прибавило сил втрое, а в груди так и щекоталось чувство неведомое, будто предвкушение чуда.
– Ты шо это всё утро зубы скалишь, точно кретинка недоношенная?! – напустилась на неё Кунигунда, тряхнув внучку за плечо, и рыжая мигом с отвращением ощутила, как та всаживает в неё нового паразита. – Я те ща поухмыляюсь, прошмандовка! Заканчивай тутова уже. Поручение у меня. Снеси дары сестрицам, поклонись и передай приглашение к завтрашней вечорне. И шоб бегом – одна нога тута, другая тама! Да не вздумай сызнова, коза ж ты приблудная, шлындаться где ни попадя! А то знаю я тебя, погань бесова! Лишь бы из дому да в растопырку навстречу всякому хероносцу мчаться! У, проклятущая!
Увернувшись от очередного подзатыльника, Эрмингарда подхватила корзинку с цветами, да и дала дёру. Хоть вещие сёстры и были ей поперёк горла, а всё ж вырваться из дому погожим денёчком завсегда в сладость. Да и имелся у неё свой собственный интерес, чтобы навестить бабкиных товарок. Каждую тринадцатую пятницу собиралась их троица в Кунигундовой избе, а накануне того по их давнему обычаю хозяйка слала им в дар цветы из своего запертого на шесть пудовых замков вертограда. Рыжей-то и одним глазочком не удавалось на старухин сад взглянуть. И вся эта запретность да таинственность лишь сильнее разжигали любопытство Эрмингардово. Хотя чего интересного в саду-то может быть? Ну, цветы и цветы. Нешто цветов она доселе не видывала. Однако бутоны, что карга отсылала подружкам, и вправду велико разнились с прочими произрастаниями лесными. Огромны и странны по форме, с плотными, иссиня-фиолетовыми лепестками, лоснящимися от липковатого сока, аромат которого навевал тревожное возбуждение. Одни из них по виду напоминали ухо человечье али соцветие спёкшихся воедино губ, другие точно скрюченные пальцы, а были и такие, что к недоумению девичьему походили на орган мужеский.
Едва из избы, так наперво вытащила из себя поскорее гнусную пиявку. Растерянно озираясь, углядела под лопухом совсем уж старенькую жабу – столь безобразную и неповоротливую, что жизни в ней, верно, осталось не боле, чем на пару дней.
– Ты прости меня, жабонька, но всяк о своей душе крепче прочего печётся. Ты уж своё, поди, отжила, отпрыгала. А мне ещё помирать ранёхонько. Так послужи, тётушка, ко спасению души моей бедовой и упокойся в объятьях леса.
Поцеловала, да и втыкнула паразита в то самое жабье место, откудова ничегошеньки хорошего высосать не можно, как ты ни старайся. А теперь и по гостям можно отправляться. Ещё раз покосившись на тяжёлую корзинку с Кунигундовыми цветами, девочка выудила оттуда один из нераспустившихся бутонов да припрятала к себе в котомку. Надо будет потом разглядеть его получше, а, может, и Фридлейву показать. Тот славно в травах разбирается. Фридлейв – он вообще зело умный. Пожалуй, башка у него работает ничуть не хуже того другого места, которым он ужо на весь лес прославился.
Для начала порешила направиться к Адельгейд. Дом её у самого перекрёстка за трижды полторы сотни шагов до Осберхтовой хаты, так что, коли в чащу ступил, завсегда к её порогу выйдешь. У Адельгейд не то, что в Кунигундовом двору, а обратно сему – прибрано, красно, опрятно. А уж домишко и вовсе загляденье, мимо такого весёленького теремка нипочём не пройдёшь, так и потянет внутрь заглянуть. Стены дома сложены из разноцветных кирпичей, украшены росписью, узорчатыми изразцами – издали точно облитый глазурью пряник али именинный пирог. Так ещё и сладкий дух сдобы, что с рассвета до заката валит из отворённого окошка, сбивает с толку, укрепляя иллюзию, будто домик и вправду построен из сладостей. Эрмингарда даже как-то, будучи совсем ещё бестолковой малявкой, изголодавшись на бабкиных объедках, попыталась отгрызть от стены кусок – столь аппетитно он смотрелся – да едва все зубки себе не переломала. Сама хозяйка чудесной избушки, что гора – ох и крупна, пухлее всякой ватрушки. Ряха – мятый каравай с пуговками слезливых глаз, а кругом неё взъерошенные чёрные вихры, то ли запылённые проседью, то ли запорошенные мукой. Впервые увидав её в детстве, рыжая даже расплакалась, испужалась, дурашечка, как бы большая тётенька её не скушала – ведь в ней, поди, уместилось бы за раз с пару десятков сродных Кунигундовой внучке крошечек. Но Адельгейд нравом вовсе не злоблива, она единственная из всех лесных ведьм, кто ласков с Эрмингардой. Хоть и исподтишка, втайне от других. Когда никто не видит, так она сиротинку и приголубит, и пирожком угостит. А вот при подругах ведёт себя, как положено бесовке – ругательством едким обидит да за локон дёрнет. И старается изо всех сил, пуще прочих, чтоб каждому заметно было. Но девушка зла на неё не держала. Знала, что Адельгейд слаба духом, а вещие сёстры такого не прощают. Её и так постоянно высмеивали за несуразный внешний вид да за пристрастие к сластям. Безропотно сносила она насмешки подруг, отвечая им лишь своей вымученной да жалкой улыбкой. И завсегда при разговоре или смехе старательно прятала зубы, не смея пошире разинуть рот. Стеснялась крепко – видать, совсем у старушки зубки сгнили.
Лишь ступила Эрмингарда на порог, как ведьма заверещала с восторгу и кинулась ей навстречу, отряхивая на бегу перепачканные мукой и свежим тестом ладони. И как наскочит да обхватит ручищами-брёвнами – зажала мелкую меж грудей, каждая из которых не то, что с вымя коровье, а, пожалуй, что и с саму корову. В макушку шумно чмокает, за щёченьки тискает. Платье-то у ней заношенно вдрызг, но пёстрое, и всё оно перемазано кремом, маслом, патокой, карамелью. В её объятьях утопаешь, словно в чан с опарой свалился – барахтаешься, вязнешь, слипаясь с этой потной тушей.
– Ах ты ж, доченька, булочка моя! Соскучилась по тебе – страсть! Что-то редко заходить стала. Ты бы и без бабулиных поручений забегала меня проведать. Хоть попотчую тебя, художопенькая ты моя. Совсем же истощала без тётенькиных пирожков.
– Ой, Адельгейд, пусти, задушишь же. – прохрипела девочка, отплёвываясь от оборок сального передника, нечаянно угодивших ей в ротик.
– А и задушу, душенька! – оглушительно расхохоталась толстуха, оставив на её щеке мокрый след слюнявого поцелуя, и заторопила милую гостью, пошлёпывая ту ладонью пониже поясницы. – Ну-ка бегом-бегом за стол. Сейчас будем откармливать нашу малюточку. А как там поживает бабуля?
– Лучше лучшего. – сердито буркнула девушка и подняла корзину, что обронила, когда ведьма набросилась на неё с объятьями. – Адельгейд, я цветы принесла.
Мигом в лице переменившись, замерла ведунья да, жадно выхватив букет из её рук, поднесла к лицу, медленно втянула в себя аромат и даже коснулась одного из лепестков кончиком языка. А затем пробормотала, как в бреду:
– Это мы оставим на потом... к десерту.
Спрятав вожделенные цветы, Адельгейд с прежним навязчивым радушием захлопотала вокруг стола. Тут-то и началась потеха. Помимо болезненного пристрастия к кулинарии хозяйка пряничного домика обладала особой властью над кухонной утварью, которая по её велению оживала и пускалась в пляс с пьяным задором нанюхавшихся волшебной пыльцы гномов. Ножи и вилки рассекали воздух над головой Эрмингарды,
