из веток связала. Раз матушка её со крестом в сердце жила, то и покоиться ей положено под крестом. Насадила девонька там цветочков всяких-разненьких, над которыми водили хороводы нарядные бабочки – всегдашние спутники Эрмингардовой матери, что и доселе дружбы своей не забывали. Дети леса не то, что люди. Они сердцем верные. Нипочём то, что люблено, не запамятуют.
А к могиле подошла, так и ахнула от изумления. И тут тоже земляничка уж лежит, на листочке горочкой, а кругом цветов вдвое пышнее прошлого, и даже крест украсился голубоглазыми незабудками с полными росою зрачками. Ладошку к устам приложила, а у самой слёзы по щёчкам так и бегут.
– Милый, родимый... Ты и об матушке моей позаботился.
Теперь уж нет никаких сомнений. Это он. Только сам Лес, только Тот из темноты может радение столь чуткое о любезных ему душах проявлять.
Легла девочка на могилку, распростёрлась, словно обнимая и землицу, и матерь, что стали отныне одно. Без мыслей, без ропота, без причитаний или молитв покоилась она, одной лишь нежностью наполненная – к родительнице ушедшей и к Тому, кто сиротку без покровительства своего не оставил. Жучки сновали по её пальцами и ланитами, пробивающиеся сквозь листву лучи солнца целовали затылок и пятки. И отчего бы не остаться ей здесь навеки, не срастись с землёй, как и родившая её, не стать частью Леса – единой, сроднённой, поглощённой им.
А всё же поднялась, простилась с сердечной заступницей, да и к опушке. С удивлением ощутила на губах осторожные прикосновения закатного солнца. День-то уже клонится к исходу. Ох, и влетит же ей нынче от карги. С этой мыслей ускорила шаг, вот только не к дому, а в обратную сторону. Раз уж не избежать ей взбучки, так надо догулять вольный вечер, чтоб хоть недаром сносить неминуемое наказание. И так разбежалась, что едва не столкнулась с великорослым мужчиной, внезапно возникшим прямо перед ней. Вскрика не сдержала, впрочем, тут же и примолкла да с облегчением проворчала:
– Тьфу ты, Бьёрн, напугал. Ты хоть иди да посвистывай, что ли, прежде чем выскакивать из-под земли. А то ж с лесом сливаешься, так что и не приметишь глазом, покуда носом в тебя не тюкнешься.
– Прости, малонькая. – печально повинился юный леший, низко поклонившись. – Так я ж тяжёлый, вроде громко топаю... Нешто меня не слыхать издали?
Не утерпела рыжая, да и рассмеялась от души. Какой же он всё-таки забавный. Весь такой большой, ужасно высокий, заросший длинными волосами и бородой цвета первой зелени, в которой цветут ландыши. За ухом грибочки, на плечах да макушке пташки щебечут, кафтан из кленовых листьев, да пояс травяной, с любовью Ингигруден сплетённый. А глаза-то ясные, чище неба, как бывает лишь у ребёнка. В эти глаза взглянешь, и сердцем умилишься. Да просто яхонт, а не муж. И чего ж там ента капризная кикимора всё ковыряется-то?
Неловко переминаясь с ноги на ногу, Бьёрн завёл-таки сызнова речь о своём наболевшем:
– Эрмингардушка, а как там... ну... это...
– Ох, Бьёрн, да не знаю я! – досадливо отмахнулась девушка. – Я уж и так, и этак, да не расколешь твою носатую. Ну чего ты там такого натворил? А, впрочем, нешто ты способен кого обидеть. Добрее тебя это токмо разве что Христос.
– Я как-то было... чашечку разбил. – трагически вымолвил мужчина, обратив задумчивый взгляд вдаль. – Понёс на ручей помыть, с хозяйством хотел помочь, да силу не подрассчитал... Чашечка-то в руке у меня и треснула. Ингинечка-то ругаться не стала, смолчала. А я всё ж думаю, вдруг это была её любимая чашка? А я взял, да и...
– Бьёрн, я тебя умоляю. Ингигруден, конечно, взбалмошная баба, но не настолько, чтоб бросать мужика из-за чашки. Нет, чего-то она, зараза, темнит, не договаривает. И сдаётся мне, твоей вины тут нет вовсе. Я уверена, она тебя любит. Так что не отчаивайся. Хотя знаешь что? Может, тебе того... ну, малость в порядок себя привести. Не обижайся, но ты уже настолько сроднился с природой, что похож не на мужика, а на ходячий стог сена. Али на куст смородиновый. И хватит уже таскать ей котомки с едой. Подари чего-нибудь посущественнее – побрякушек каких женских али нарядов.
– Так ведь я в таковских вещах совсем дурно разбираюсь. – смущённо признался тот. – Да и Ингинечка не очень-то к нарядам тяготеет. А кушанья они всё ж завсегда пригодятся, да и к здоровью полезны. Она ж у меня такая худенькая. – с робкой нежностью вздохнул Бьёрн, вновь устремив взор за горизонт, а потом опустил глаза на рыжую и покачал головой. – Да ты, малая, и сама совсем сухонькая. Так у меня ж гостинчик для тебя есть!
С сим словом он скинул заплечный короб и принялся воодушевлённо выуживать оттуда дары дубравные.
– Ой, Бьёрн, да не надо! Не надо! Я и так уже сытая. И вообще, ну чего ты всех продовольствуешь, как отец семейства.
– Кушой-кушой, малонькая, авось подрастёшь чуточку. – ласково стоял на своём леший да бережно, чтоб невзначай не зашибить, погладил девочку по макушке долгопалой ручищей.
Уж в чём в чём, а по части благотворительства у них с женой полная гармония.
Глядя на его приношения, призадумалась глубоко. И хоть после посещения могилы она будто бы разрешила для себя этот вопрос, а всё-таки стоит развеять последние сомнения.
– Бьёрн, а ты, часом, не приносил давеча Ингигруден землянику?
– Землянику? Да где ж её нонче взять? Рановато ещё.
– А я думала, ты что угодно достанешь. Леший разве ж не вырастит, чего душе его желанно? Ты ведь сыскал ей где-то плодов заморских.
– Леший в лесу не хозяин, а хранитель. Даже если бы и смог, порядок нарушать нельзя. Всему свой срок и час. Тут было дело, зятья троюродного братца с южных земель неходными тропами принеслись с дарами диковинными. Но в их краю не растёт земляника, у них иные ягодки. А земляника... Это ж, на каком конце земли для ней сейчас пора? Ежели уж Ингинечке так землянички захотелось, то, возможно...
– Нет-нет, ничего такого она не хотела. – поспешила его заверить Эрмингарда, чтобы не добавлять недоразумений в их и без того запутанные отношения. – Это я просто так спросила. И послушай, Бьёрн... но если ты хранитель... то, что тогда Хозяин... Кто он? Ты-то о нём, поди, больше моего знаешь.
Но мужчина не дал ей договорить. Склонился и, приложив палец к её губам, строго помотал головой.
– И вот что, малонькая, ты тутова в одиночку не бегай. Место недоброе. И давай-ка я тебя для верности до дому провожу. Час-то ужо не ранний.
– Вот ещё! И хватит уже со мной, как с ребёнком. Ну всё, бывай!
Ещё не хватало, чтобы он её точно малолетку тащил за ручку до хаты. Они с Ингигруден будто удочерить её удумали. Вот же прилипалы.
А огорчённый леший проводил глазами шуструю беглянку да пошёл своей дорогой, продолжая что-то бормотать себе под нос про землянику.
Мчалась рыжая, а в душе всё разрывалось. Это он. Он! Больше некому. Земляничку ей принёс и даже маменьку её не забыл. Смехом заливаясь, рухнула в высокую траву, каталась по муравке, ласкала былинки, целовала землю. Обнимала его – милый Лес.
Уж так набегалась, что ноги еле держат, притомилась, проголодалась. Слопала с аппетитом все угощения Бьёрна, но самое лакомое оставила напоследок. Земляника, как поцелуй Леса. Накушалась, к ручейку напиться склонилась да личиком своим невольно залюбовалась. От сока спелых ягод её губы налились пунцовым оттенком, и с этим ротиком-земляничкой сделалась она ещё очаровательнее. Рассмеялась своему отражению, цветы полевые в косы вплела. Но вдруг водица сморщилась, заплясала рябью, и девичье отражение жутко обезобразилось, обратившись какой-то гнусной харей. В ужасе отпрянула мелкая от ручья, а из его недр тем временем высунулась ухмыляющаяся физиономия Йорунда.
– А кто это у нас тут такой хорошенький? Ох уж и хихикает, и милуется сама с собой. Так, может, щебетунья, ты и мне расскажешь те забавные шуточки, над которыми так вкусно смеёшься? А уж какие у тебя губки! Чистый мармелад! А знаешь ли ты, цветик, для чего тебе даны такие сочные губоньки?
– Опять ты, проклятый! Уберись с глаз моих долой! Нешто Равата тебе мало в прошлый раз наваляла? Так ты добавки захотел?
– Всё такая же неласковая да сварливая. – укорил её водяной, через силу вытаскивая одутловатое брюхо из ручья. – А ведь столь ладным девочкам и нравом полагается быть покладистыми. Иначе все женихи разбегутся. К твоему симпатичному платьицу не идёт сердитое личико. А можно потрогать, что это за материя такая, из которого нарядец твой чудесный пошит?
– Нельзя!
Всё-то этим похабникам платья её покоя не дают. А точнее то, что под платьем. К возражениям её равнодушный, Йорунд протянул наглую лапу и вырвал цветок из вытканного Ингигруден полотна, которое тут же начало расползаться, да и прямо у ней на груди.
– Да что ты творишь, мерзавец?!
– Ах, как же я люблю цветочки. Соберу-ка я букетик. А под цветочками-то, как я погляжу, ещё и ягодки спрятались.
– Никакие это не ягодки. – буркнула вспыхнувшая Эрмингарда, поспешно прикрывая обнажившуюся прелесть девичью.
– Разве же? А мне кажется, им так и хочется оказаться у меня во рту. Да ты не жадничай, милочка, угости по-дружески. Грешно лакомство таковское от приятеля алчущего таить.
– Йорунд, отвали! – грозно прорычала Кунигундова внучка, а сама-то так и пятится от наступающего на неё увальня. – Сколь память твоя коротка, что уже забыл, чем всё закончилось в прошлый раз. И чего ты ко мне привязался? Будто сам не понимаешь, что меж нами ничего такого быть не может. Пошутил и хватит. Ты вот лучше ответь мне, что тебе известно о Хозяине Леса?
– Ты, девка, совсем, что ли, дурная? – скривился тот, будто с кислых щей. – О таком вовсе не принято вслух говаривать.
– Этого отчего ж?
– А оттого, бестолковая, что никто прежде времени не спешит скопытиться. Да и хватит ужо к ночному времени о страстях всяких калякать. Давай-ка я тебе лучше сказочку на сон грядущий расскажу. Добрую сказочку с окончанием сладостным. Ты ж у нас сиротка бесприютная, безотцовщина. Некому тебя, сирую, приголубить. Так я о тебе позабочусь. Тятенькой меня отсель зови да наставления мои отеческие к сердцу прими. Уж я-то тебя быстро всем наукам, девицам потребным, обучу.
– Ага, разбежался! Отстань, уродище! А то ж опять ходить тебе битому. Равата тебе однажды хребет переломит, коли сам не угомонишься.
– А ты никак сызнова визжать изготовилась. – неодобрительно покачал головой на удивление спокойный водяной. – Так визжи-визжи. Совсем ты, видать, тугоумненькая, раз до сих пор не сообразила, почему Глухой Угол так прозвали.
Как ни храбрилась, а от этих слов враз похолодела. А и вправду, не раз она о том слышала – всякий громкий звук тут глохнет, крику отсюда никто не услышит. Недаром же подкараулил здесь, охальник. Так ведь и Бьёрн её предостерегал, чтоб не шлялась дурными перелесками. Но всё ж так просто рыжую не напугаешь. Выбранилась на негодяя знатно и дала стрекоча. Нипочём этой пузатой жабе её не догнать, тем более на суше. Да и серп при ней, тутова под юбкой. Впрочем, разве ж она станет использовать оружие против этого жалкого, слюнявого похотливца. Он ведь для всего леса посмешище. Да и ей ли мужиков бояться, когда она и волколака обхитрила. И всё же... как-то жутковато. Именно потому что он – смехотворный и нелепый толстун – сделался вдруг таким неистовым, озверел хуже
