летающие миски с маслёнками расплёскивали своё содержимое на пол, пирожные с калачами скакали по столу, как взбесившиеся кузнечики. Адельгейд и сама принялась бойко пританцовывать, топоча при том так, что вся изба заходила ходуном. Вот только, как бы она ни хихикала, как бы ни старалась развеселить угнетённую свою зрительницу, смотрелось это вовсе не смешно, а до дрожи уродливо и безумно. Неудивительно, что прочие колдуньи смеются над её бесполезным даром, пригодным разве что для балагана. Рыжую-то и в малолетстве эти зрелища больше пугали, чем забавляли, а нонче-то, когда она и вовсе выросла из них, представления сумасшедшей стряпухи стали даже ей досаждать, но обижать несчастную было неловко. Кого ещё ей развлекать в этой глуши. Быть бы ей обычной бабой, детей растить. И на кой ей сдалась вся эта ведьминская чушь? Почему вообще становятся ведьмами? Эрмингарде всенепременно надлежит это уразуметь. Иначе как решить, её ли это призвание.
Окончательно выдохнувшись, упарившаяся Адельгейд грузно плюхнулась в кресло и расплылась в нём киселём, отдуваясь да обливаясь потом, который тёк с неё ручьями, брызгая на скатерть и заливая половик. Малость отдышавшись, раздражающе гостеприимная ворожея продолжила подкладывать пироги своей очаровательной гостьюшке.
– Ты ешь-ешь, лапушок. Не стесняйся. Я тебе ещё и на дорожку дам.
– Да не надо, Адельгейд, мне и этого многовато будет. – смущённо забормотала мелкая, не зная, куда деваться от непрошеных подношений.
Старухина сдоба ароматна да аппетитна на вид, а всё ж для кишок тяжеловата. Всё у ней такое маслянистое, паточное, жирное, как она сама, так что всякий раз с её угощений живот опосля болит. И попробуй откажи, когда она сама буквально в рот тебе пихает. Жевала через силу, едва не давясь, запивая загустелым, чуть ли не створожившимся молоком. А Адельгейд ещё и пялится в упор, пристально разглядывая хрупкую девчушечку, с удовольствием любуясь её юностью да мечтательно улыбаясь своим мыслям.
– Кушай-кушай, тростиночка ты моя. Хотя, кренделёчек, ты никак вроде округлилась чуток в иных-то местечках. – хихикнула она, дотошно ощупав грудь содрогнувшейся от неприязни девоньки, и доверительно шепнула ей на ушко. – Ты ласкай себя почаще да мни их покрепче, они-то у тебя и поднимутся, точно булочки на дрожжах.
– Это ж сколько ты свои-то мнёшь, что они у тебя так распухли? – скептически вопросила Кунигундова внучка, кивнув на её дородную фигуру.
– Ой, нет, это оно со сдобы. – с девичьей стыдливостью засмущалась румяная ведьма.
– Да мне и не особо-то хочется, чтоб мои так разбухали. – фыркнула рыжая, опустив взгляд на своё ещё не вполне оформившееся тельце. – А то ж мужики станут втрое прытче липнуть.
– Мужчины! Ох уж эти мерзкие, гнусные, похотливые, ненасытные создания! – с томным придыханием выпалила Адельгейд и, подхватив со стола нож, с чувством разрубила пополам таракана, который покусился на её пирог.
– Адельгейд, а у тебя много их было, ну мужиков-то этих? – задумчиво поинтересовалась девушка, пытаясь вообразить себе, сколь отважен должен быть покоритель таковской мощи.
– Ах, а я ведь едва не забыла про сливочный пудинг! – всплеснула руками толстуха, смахнув при этом кувшин с молоком со стола, и засуетилась у печи, всеми силами увиливая от щекотливого вопроса.
– Адельгейд, спасибо большое, но я, правда, больше не могу.
– Тётушку обижаешь? Недобрая девочка. А я так ради тебя старалась. Ну ещё хоть чуточку. Смотри, как плюшечки на тебя смотрят. Отведай хотя бы их. И вот этот пончик. Он совсем один-одинёшенек остался. Негоже его забывать. И простоквашки последнюю кружечку допей, чтобы оно улеглось как следует в животике.
С плаксивыми причитаниями да унизительным сюсюканьем хозяйка скормила-таки Эрмингарде кус за кусом, собственноручно утирая накрахмаленной до хруста салфеткой перепачканный ротик девичий. Этакое хлебосольство сродни пытке. Насилу юница отговорилась от нескончаемого пиршества и прорвалась к выходу, но неугомонная радетельница всё никак не желала выпустить ту из своих рук, нежа да поглаживая её, словно замученного котёнка, по пушистым волосами, узеньким плечам, персям да бёдрам.
– Да ты останься, голубок мой сахарный, поспи часок-другой до полдника. После обеду оно полезно. Поваляешься на моей перинке в прохладе, а я тебе сказочки почитаю. Пойдём-пойдём, вишенка, покажу я тебе, какие у меня есть игрушки чудесные...
Тут уж мелкая вспылила, да и не на шутку. В выражениях не шибко-то любезных девушка наотрез отказала докучной благожелательнице и рванула к дверям, не избежав, правда, при этом её прощальных нежностей. Сочно расцелованная да измазанная слюнями, она со всех ног помчалась за кусты, скривилась, хватаясь за сведённый судорогой живот. Вот и куда она так обожралась. А уж после её жизни впроголодь таковское чревоугодие и вовсе не к добру. Опустилась на колени да сблеванула. Тем же мигом свежую блевоту облепили муравьи, жуки всех видов, трупоеды, черви, мокрицы. Вывалив туда же ведьминские угощения, рыжая брезгливо наблюдала, как земляные жители ползают друг по другу, будто готовые в алчбе своей передраться за лакомые объедки. Надо бы пореже бывать у Адельгейд и ни в коем случае не садиться впредь за её богато накрытый стол. Закормит ведь до смерти.
Прополоскала рот и, напившись воды из ручья, заела мерзостный привкус земляничкой. Сразу в ротике стало свежо да приятно. Самый час к Асфрид сворачивать. Эта, к счастью, к обеду звать не станет. В глаза бы енту паскуду не видывать вовек. Да имелась у Эрмингарды кое-какая до ней нужда. Кунигундова внучка грамоте-то учена, вот только на беду книг в лесу днём со огнём не сыщешь, окромя Фридлейвовой библиотеки, которую она ужо вдоль и поперёк облазила. В родном-то дому лишь матушкина Библия да бабкин гримуар, зачитанные девочкой до дыр и уже фактически выученные наизусть. А вот Асфрид какай-то насмешкой судьбы оказалась обладательницею просто неслыханного и совершенно незаслуженного ею сокровища. Прабабкой-то ей приходилась велико учёная ведунья, собравшая за свой век несчётное множество книг, средь которых имелись не только оккультные фолианты, но и многомудрые рукописи об устройстве вселенной, о духовном и телесном, о зверях земных да о светилах небесных. Тут же можно было наткнуться на религиозные сочинения отцов церкви, подле которых хранились глупейшие рыцарские романы вместе со сборниками достаточно вульгарных стишков гонимых вагантов. И самое обидное, что всё это богатство досталось малограмотной идиотке, которая едва умела читать по слогам и допускала ошибки даже в самых простейших магических формулах. Вот рыжая и наловчилась таскать у неё книжки, которые, однако ж, завсегда возвращала на место по прочтению. Книги-то этой пустоголовой, ясное дело, и даром не надобны, а всё ж прознай она о пристрастии Эрмингардовом, так тотчас же из одной лишь вредности сожжёт их все до единой.
Среди ихней троицы Асфрид, вероятно, являлась самой юной, по крайней мере, казалась таковой с виду. Уж умом-то она точно была всех их моложе. Настолько моложе, что и в младенце больше разуму сыщется, чем в ейной башке. Себя-то она беззастенчиво – и совершенно неоправданно – почитала за красавицу писаную, чем крайне любила подразнить сохнущих от зависти сестриц. Тоща-то Асфрид равно Кунигунде, зато заметно выше ростом, отчего при взгляде на неё даже боязно становится, как бы этакая каланча поперёк самоё себя не разломалась. С щелочью да мылом сроду незнакомая, то ли сажей, а то и чем похуже перепачканная замараха издали узнавалась по долгим паклям цвета соломы и заурядным для всех ведьм гнилым зубам, да чёрным от каких-то ихних ведьминских делов губам.
Мышкой прокравшись внутрь хижины, девушка втихаря, покуда не показалась хозяйка, схватила первую попавшуюся под руку книжку да запихнула на дно котомки. У Асфрид в жилище также неубрано да гадостно, как и у Эрмингардовой бабки без девичьего присмотру – видать, для ведьм за правило жить точно жукам навозным. И среди этакой пакости громоздятся стопки книг – на полу, на полках, отсыревшие, плесневеющие, покрытые пылью и паутиной, они заменяют собой мебель и порою даже топливо для очага. Да куда ни глянь, по всем углам черви. И ведь то не земляной червячок-трудяга, который землюшку рыхлит, всходы нашёптывает. Тут сплошь трупные черви – белопузые, жирнющие, словно откормленные хряки – трутся друг об друга, свиваясь в плотные клубы на манер маковой плетёнки.
Да и где же эта баба-то? Тишь, что на погосте, разве что слабое шуршание доносится из дальней комнаты. Точно дышат тяжко так, с постаныванием. Девонька даже зарумянилась чуток. Никак эта образина мужика к себе заволокла. Бедненький. Это сколько ж надо вылакать, чтоб на такое пугало позариться. Оно вроде и противно, да всё ж любопытно. Но только на звук шагнула, как ей в плечо резко вонзилась когтистая пятерня – сёстры-то издавна соревновались, у кого ногти длиньше да роскошнее – и визгливый голосок, словно плевок кислотой, ущипнул её ушко:
– А чиво ета у нас тут за парася вихрастая шается? Никак заблудилася, маляха? Аль за поучением пришла, як парней до себя присушать? Тя ж без присушки и самый завалящий стручок не оприходует. Задиком-то, поди, такая ж кучеряшка да рыжуха, шо и бошкою. У тя ж тама запутаешься, шо во кусту ежевишном, да наружу опосля не выползешь.
И заржала, словно припадочная. Асфрид она вообще после каждого слова ухохатывается, сотрясаясь всем своим иссохшим туловом и дёргая головой, как с похмелья.
– Отцепись, облезлая. Бабка прислала напомнить про вашу завтрашнюю сходку, а то ж в твоей белобрысой балде ничего не задерживается.
– А ты, косматошная, нешто подурнела крепше былого. Рыло чиво-та вспухло да носище вкривь съехал. Захворала али с перевёртышем яким снюхалась? Знаешь ведь, под кем дрыгаешься, на того и харей смахиваешь.
– Страшно подумать, с кем ты путалась, что такой «красавицей» сделалась.
– Завидуешь? Завидуешь, недоросточка? Глянь, як хороша.
Спустив измызганное платье с плеч, скалящаяся ведовка оголила столь же затасканную грудь в чирьях да оспинах и закружилась перед зеркалом, любовно гладя себя тут да сям.
От таковской мерзости аж зубы свело. Протянула цветы да буркнула:
– Вот забирай, а я пошла, пока меня от тебя не вывернуло.
– Ах, принесла! – застонала та в голос от нетерпения и зашикала на девочку. – Щаз же прочь! Пшла, чувырла! Пока червями те дупло не набила! И шоб без спросу носопырку свою не совала сюды отселе, ясно?!
Да и вытолкала за порог, будто Эрмингарда по собственному хотению в ейную клоаку притащилась. Ох и злость тут рыжую взяла – прям, так и подожгла бы её хибару. Ну их, этих ведьм. Сплюнула да, от хлопот свободная, нырнула в чащу. И, конечно же, вовсе она не собирается сразу идти домой, как бабкой велено. Пользуясь случаем, насладится-надышится волюшкой всласть. Да и могилку матушкину проведать самое времечко. Заодно и землянички ей снесёт в подарочек, тут вполне им на двоих хватит.
Под печальной ивой промеж трёх сосенок схоронили Кунигундову дочку. Крест-то ведьма строго-настрого запретила ставить, но едва Эрмингарда подросла, так сама его
