Юродивые сказоньки

тоже очень дельная мысль. Потому что, как мы уже говорили, в Зазеркалье кошмарное перенаселение. Но это уже абсолютно не важно. Потому что вчера казнят Ведьму. 
   Феи были очень красивые. Почти, как трупные черви. Розовенькие, рыженькие, склизкие и в блёсточку. Ведьму лупили, Ведьму пинали. В неё плевали, её обзывали. И всем было весело. Потому что это был цирк. А разве вы не любите цирк? Ай-ай-ай, как же это нехорошо. А вот феи были очень хорошие. Как наждачная бумага. За это Принц очень сильно не не любил их не любить. Затем фарфоровую Ведьму отскребли от асфальта и привязали к праздничному столбу. Но оказалось, что Мартовский Заяц пропил последние спички, и из-за этого тролли очень расстроились, но Додо сказал, что костёр можно разжечь с помощью лупы. И тогда зверюшки побежали искать вход в интернет, чтобы прочитать, где можно купить лупу в третьем часу ночи. Те из зверюшек, что сумели найти не только вход, но и выход из интернета, печально сообщили, что умерла Белая Королева. Про это писали на всех сайтах. Тролли так огорчились, что чуть не забыли про костёр. Но потом вспомнили. Не про костёр, а про то, что Белая Королева умрёт уже восемь лет назад. 
   А Принц тем временем нарвал синих роз в саду Белого Короля и, запрыгнув на своего коня, поскакал к главной площади. Вот только, сколько бы он ни скакал, конь не сдвинулся с места. Потому что был стальной. Потом Принц перестал нюхать клей и вспомнил, как правильно заводить мотор. Конь сказал: «дрынь-дрынь-дрынь». Принцу так понравилось дрынь-дрынь-дрынькать, что он чуть не забыл, куда так торопился. Но когда мимо пробежал Белый Кролик в вязаной жилеточке, причитая себе под нос: «Ах, мои бедные ушки! Мои ужасные ушастые ушки! Я впервые опаздываю в школу!», Принц неожиданно вспомнил, что он тоже опаздывает, и дал на газ. По дороге он заехал к Чеширу, чтобы купить маленьких цветных конфеток, состоящих из нефти, клейстера и ЛСД, которые очень сильно не не любил. На самом деле Принц надеялся, что когда он угостит Ведьму своими сильно-сильно не нелюбимыми конфетками, то она сама его сильно-пресильно не не полюбит. Но Ведьма уже не могла никого и ничего не не полюбить, потому что горела. Бармаглот по сходной цене сбагрил зверюшкам огнемёт, и тролли обошлись без лупы. Когда Принц придрынь-дрынькал на главную площадь, красивые, как жабкина клоака, феи радостно кинулись ему навстречу, желая его нежно выпотрошить наизнанку. Но Принц был сегодня такой добрый и милый, что мигом искрошил их ножницами, и от фей осталась только мишура и аккуратные кучки радужной слизи. 
   Пробираясь к костру сквозь тесное столпотворение троллей, Принц изодрал свою одежду в пыль. Белая, как соляной столп, Ведьма блистательно чернела в багряных языках пламени. Принц был очень жадный, поэтому ему стало обидно, что огонь лижет его Ведьму, которую он сам ещё ни разу не успел лизнуть. Когда он прыгнул в костёр, Ведьма нахмурилась и сказала, что он имбецил, кретин и просто красавец. Принц улыбнулся и спел ей песенку, в которой было что-то про рассвет и про выход, которого нет. 
   Огонь всё очищает. И это так красиво. Цирк уродов сгорел дотла. Лопающаяся кожа слетела с вас лепестками. Но ты всё сильнее и надрывней обнимаешь свою обжигающую холодом Ведьму, дыша огнём уста в уста, душою в душу ей врастая. Из этого праха будут слеплены новые Адамы. Из этого пепла родятся новые фениксы. Но и это тоже уже совсем не важно. Лишь бы держать её в своих руках. Сгореть вместе с ней дотла. Потому что она твоя. Потому что ты её. И огонь в изумлении отступает прочь. Ведь изнутри тебя рвётся пламя, способное пожрать все костры мира. Потому что. Потому что. Потому что. Потому что я люблю тебя, Линда. 

7. «Принц ничего» 

   …Принц тонконогий, убогостью венчанный, расчленённый касанием звёзд надбашенных, босыми стопами, нагими пальцами по траве лугов прерафаэлитов, изумрудом осыпанных. Щекочут пальчики травинки бескожии, запечатлённые мазками щедрыми на холсте присно-распятом. Полукружный бег на месте по кружеву цирковой арены. 
   В излучине скрученного перекрёстка речного, у сердцевины мироздания обоюдоубогого, на кончиках лучиков звёзд безресничных пребудет навечно этот сад. Перебегая от острия к острию, Принц едва дышащий протянет длани, изморозью поцелованные, к червонноустым плодам. В саду набухают пушистокрылые почки, томящиеся желанием источиться дотла, растаять воском на кончиках пальцев, никем нецелованных. Плоды манящие дурманят ароматами и кружат голову, распаляя желания. Но не даются ни в уста, ни в руку, ускользая как тень мимоплывущая. Ненасытен голод плачущий. Ненавистен голос плачущих. Принц в рыданиях скован скорбью, безлюбовной болью алчущих. 
   По камням зеркально-скомканным, по камням венозно-вспоротым с воркованием сребро-шёлковым здесь бежит ручей целительный. Припадая к источнику свежему, жемчугом крещённому, луною освящённому, Принц желал освежить уста иссохшие, утолить неизбывную жажду. Но вода небесная, как и плоды заветные, не даются грешному, не осязаются дланью осквернённою. Рыдай и бейся о скалы белой плотью, разверзнись бездной кровавой и оплачь свою алчбу неутолимую. Жаждешь объять тугие бутоны цветов полуночных, но они смеясь проскользнут сквозь кожу прокажённую. Всё что вожделенно – для Принца запретно. Среди цветения, среди благоухания, среди томно-сочащихся плодов и насмешливо-звонких ручьёв обречён ты сгибнуть от жажды и голода. 
   Принц тонконогий, безкоже-трепетный парит на цыпочках на травинок кончиках. Из кущей сумрачных, из недр звёздчатых снизошла к нему тенью… И первая женщина стала в круг. В венце Флоры низвергнутой вальсирует Беата Неблаженная с головкой запрокинутой, с веждами сомкнутыми, с экзальтацией сплетённая, с петелькой обручённая. Королева Белая… Королева лиловатая… Королева мёртвая, трижды преисподняя. Дланями к небу, ликом долу. С кончиков перст, с кончиков влас каплет капелью, сыплет бисером три алых капельки… трижды три градинки. Первая леди… первая нежность… ммм… ммм… ма… ма… macabre… Огибая белый венчик белой леди, бежит Принц, спасается вглубь кущей узорчатых. 
   За первой – вторая, первично всеблагая, наипервейшая блудница, но истиннейшая мать. Плакатистом польским, плачущим мелком начерченная, на продажу выставленная ничейная женщина. Алоустая, чернобровая, нежноперстая, единственно-любящая. На бегу припав устами кровавыми к её подолу скорбному с почтением сыновним, с покаянием любовника, Принц пронесётся в чащу садовую. А здесь их не счесть. И имя им – тьма. За третьей – пятая, за ней – тринадцатая, а следом – вереница манекенов расколотых, кружевом вышитых, подвешенных намертво к небесам мракоточащим. 
   Взгляни, вот ламия спящая с устами кровавыми, с золотыми змейками локонов тягучих, свивающихся в узел на стане хищном. То первая жена адамова, но для Принца уже не первая, но уже и не последняя, мимошедшая, проходящая, не простившая, присно-клянущая. Бойся её. Не тревожь её сон. Следом скользит нимфа речная в одеянии венчальном, в цветы облачённая, в безумие влюблённая. Напевом сладким манит на скалы. Качает у сердца, нежит у утробы плод безобразный… дева несвятая… зачатие порочное… косы медовые… тления зловоние… Младенец окровавленный воет по-шакальи, ухает совой, бранится похабно, плюётся нечистотами. Детище скверное тянет рученьки к родителю убогому – к Принцу полоумному. Нимфа речная – утопленница воскресшая, камышом опутанная, синевой расписанная, держит дитя прокажённое, будто куль с мукой, швыряет наотмашь, словно грязи комок, топчет беленькими ноженьками, как червя помойного. Вежды смыкая, рыдания глотая, мчится Принц дале, мчится Принц сквозь. 
   За той явится эта – в чёрное одета, жрицею назначенная, неразоблачённая, с демонами обручённая. Мешает травы, варит зелье, чертит мелом, бесовщину приманивает. Чары навлекает, губит драконоборца, сердце отнимает, разум дурманит, ворует любовь Принца кинжало-ножного у королевы исландской, королевы северной, ледокожей владелицы озёр лазоревых и зарниц берилловых. Ведьма рыжевласая, медуза-горгона ядовитая опоила, опутала, опустошила. Обессиленный Принц оббегает проклятую, медноголовую, лукавоустую – ту, у которой невинное личико, как у благовещенской Лиззи, возлюбленной Данте. А следом поспевает другая прошедшая – с ликом лунным, затенённым ночи пологом, с косами долгими в землю стелющимися, с чревом разверзнутым, с раной кровавой, с запястьями бледными кинжально расчерченными. Во взгляде укор, в косах – смерть. Окутает, словно змеями, уязвит, будто осами. Прорвавшись сквозь плен её, спешит Принц к следующей. У той гранат расчленённый в длани беломраморной, взгляд грозно-укоряющий и скорбно-покаянный, а на устах оттиск вишенок гниющих. Печальна, как Прозерпина, в синий бархат укутанная, у врат преисподней, Плутоном украденная. Мрачна, будто Белль, чудовищам проданная, чудовищами преданная, чудовищами пожранная, чудовищно продажная. Двулично-безмятежна, словно Джейн, последний раз позирующая любящему её бесправно, любящему её безрассудно, лучшему из лучших рисовальщику опиумному. Минуя её, Принц вспорхнёт на холм. 
   А вот и они – три Данте у древа, три Данте под небом, у края вселенной на скатерти клетчатой с сервизом фарфоровым. Завтрак на траве. Алигьери читает, заложив руки за спину, заломив крылья за руки, уложив веки к космосу, к Беатриче обращённому. Габриэль чертит на фарфоре мелом, на коже сажей, на вине кровью, куря кальян Лютвиджа, отмахиваясь от сирен своих колокольно-голосых. А третий Данте, а Шляпник Безумный, а король бескоронный топит часики присно-тикающие в чайнике фарфоровом неизбежно-розовом, убивает время непрестанно-старательно и шлёт поцелуи бескислородно-воздушные. А третий Данте плачет кровью, плюётся любовью из-за стены своей темничной, шизофреничной, колюче-радужной. А третий Данте ждёт-дожидается Алису свою блудно-шатающуюся обратно домой. В Бедлам. 
   Три Данте сидят на холме, окружённые хороводом дев недевственных, руки тянущих, путь преграждающих серпами лунными. За их стайкой, за этим сонмищем Принц зрит свою единнокрылую, обоюдокровную, предельно-свитую. Позади всех из теней выплывает образ возлюбленной, незнамо-ведомый – Джульетта бледная, Уотерхаусом начерченная на обрывке полотнища небес в рулон свитых. Подол белый подбирает, клонится к цветку, аромат роз безымянных устами снимая. Дева всех дев у зеркала разбитого, за плечи перекинуто полотно зазеркальное гладких, как мрак ночи, агатовых кос. Тобою ожидаемая, но тебя не ждущая у озера лунного за чёрным сонмом, за крутым холмом. Принц сизоустый, кровавоокий тянет длани костистые к не своей невесте, но все эти гарпии, но все эти ламии вьются стаями, бьются станами, застят простор. Прорываться сквозь скалы, проходить через воды, грезить надрывно и плакать насквозь. Но желанное недостижимо, алчба ненасытима. Принц умрёт от них. 
   Во гробу хрустально-гранёном, серебром окаймлённом покоится неупокойно Офелия с кровавым осколком надкусанного яблочка, плода запретного, греха заветного, зажатого в перстах по-лунному святых. Принц припадает к суровому хрусталю, юноша