Юродивые сказоньки

 Пока сонная девочка карабкалась вверх тормашками на высоченный престол и плаксиво озиралась по сторонам в поисках своего зайчушечки, зазеркальцы лихо расшвыряли по скатерти мух и ежей и набухали в кубки чернила и клей. А зайчика всё не видать. Покуда рыбомордые и червивогубые отражения бесновались за праздничным столищем, принцесса играла сама с собой в крестики-нолики кетчупом по скатерти и сочиняла свой первый всамделишный поцелуй с заинькой. Но тут-то она его и увидела. Часы пробили квадралионожды пять-пять-пять. Пришло время обкуриться опиумом. Главное блюдо важно передавалось из лап в лапы, покамест оно не шмякнулось прямо перед девочкиным носиком. Шмыг-шмыг… Запечённая в сливочном креме под свиным салом и марципаном, на тарелочке возлежала махонькая заячья лапка. Остальные кусочки его сладенького тельца уже хрустели на зубах троллей. А Белый Король предрассветно улыбнулся своей синей розой и протянул принцессе новую муфточку из снежно-нежной кроличьей шёрстки. «Дзынь-бряк-бум», – сказало девочкино сердечко и остановилось на всекосмическую бескрайность, как старые несмазанные часы из запретной коллекции Шляпника. Девочка проучала колоссальное «у-у-у-у-у-у!!!» и с грандиозными рыданиями умчалась из дворца навеки-превеки. И как бы Белый Король ни тявкал и ни клацал своей синей розой, принцессу ему отныне не видать, как и принцессе её заиньку. 
   Зазеркальный лесище был жутко-громадный и огромно-ужасный. Только девочке было уже абсолютно не важно, не важно, не важно, что ждёт её впереди. А ждал её не кто иной, как сам мушиный князь в своей костистой коронище. У него был херувимовый лик, ледяные глаза, чеширско-чернильная улыбка без кота и роскошные чёрные дырищи галактически-синюшных зрачков. С разбегу девочка уткнулась в его морозостойкую грудь и надсадно разревелась. Она рассказала ему про заиньку, про Белого Короля, про смех, муфточку, стриптиз и троллей. А тот ласково нежил её косматую головку своей царапучей дланью и утешал девочку, сладенько приговаривая, чтоб она больше не плакала, ведь впредь всё будет так плохо, так плохо, плохо… ах!.. А потом он распорол все шовчики на её животике и запустил щекотливые коготочки в самую суть вещей. Он взыскал синюю розу. И от этой щекотки… ах-ха-ха!.. и от этой чесотки… ах-ха-ха!.. бедная принцесса принялась гоготать, как полоумная, как проклятая. И смеётся она по сей день. В надёжно связанных за спиной рукавах. В уютно сцепленных на тельце ремнях. В ошейнике и с демоном внутри. Рассмешивший девочку теперь по праву владеет ею до самого судного дня и даже после, после, после… Она хотела сыграть реквием по своему заиньке и поцеловаться с лезвием электропилы, как Джульетта, но вместо этого смеялась, смеялась, смеялась, как оскаленный Йорик. Она собиралась убить своего демона и выдрать его сердце своими обгрызенными ноготочками, но всё продолжала кретинически хихикать, словно обдолбанный единорог, скачущий верхом по радуге. В конце концов, она готова была влюбиться в мушиного князька, облобызать его убожество и заплесневеть на этих смолянистых устах извечным любовным признанием, но по-прежнему не переставала ржать, будто зафигевшая кобыла. От смеха ей сделалось плохо, и девочка расплакалась, но всё равно при этом хохотала, хохотала, хохотала… А потом она умерла от смеховых мук, но даже и тогда не исцелилась от этого недуга и продолжила блуждать по земле неприкаянно-гогочущим призраком, смертельно пугающим всех встречных своим хохотом. 
   И мы бессильны унять этот дьявольский смех. Мы угораем навзрыд и проклинаем наше гогочущее безобразие. Шелковичные полотна твоих неумолчных губ наполняет эта смеховая скверна. Но разве не для поцелуев были даны эти благоуханные уста? Об этом нам поведал чернильноустый бог, вручающий тебе свои бесстыдные лобзания навылет. И, кстати говоря, про поцелуи…

4. «Заячкина девочка»

     В пречёрно-стрёмном лесище жил-был себе махрово-плюшевый заинька. Заюшка был привесьма крохотулечный, и посему большенькие лесные зверюшеньки его всенепременно-присно обижали. Но зато… зато у зайчушечки была девочка. Он хранил свою девоченьку в хрустальной коробочке и не показывал её никому из тамошних тварюшек. Ведь заячкина девочка было совсем немножечко мёртвенькая, и потому он боялся, как бы лесные зверята её не скушали – они же постоянно хотят кушенькать и лопают что ни попадя. Заиченька нашёл свою девочку на кладбище, где её уронили какие-то злые дядьки, и сшил для неё кисейное платьице из лилейных лепесточков, выткав на нём багряными ниточками сказоньку про ихнюю печальную любовушку. Зайка ждал-дожидался, покуда его душа-душенька перестанет быть мёртвенькой и отворит свои алонькие глазыньки, дабы откушенькать с ним клубниченьку, что он выращивал для неё в вертограде своём заключённом. Но заячкина девоченька всё спала-почивала да глазынек алоньких своих не отворяла на горюшко своему любо-любому. Заюшка пел своей мёртвенькой девочке колыбельные песенки: «Kiss while your lips are still red… While he’s still silent…» и читал ей всякие-разные волшебные сказочки: «А к 2018 году у каждой лесной зверюшеньки будет отдельная квартирушка и машинка… А зарплаточка у них у всех будет сорок пять тыщ…». Так они и жили-мертвовали да печалюшкой страдали.
     И живал себе поживал да травушку жевал-покуривал в лесоченьке том один добренький, но прекрайне глупенький единорожик. Единорожик тот частенько блудил… то есть, пардон, блуждал-заблуживался в лесочке, потому что у него были большенькие проблемушки с ориентацией… то есть, пардон, с ориентированием на местности, из-за чего его, в целом, можно назвать достаточно заблудшей тварюшкой. Единорожик нередко захаживал в гости к заиньке, потому что оба они были созданьицами привесьма добренькими и вследствие того не слишком-то далёконькими, а как известно, дурачков всегда притягивает друг к друженьке. Так вот однажды и вышло, что единорожик случайненько увидел заячкину девочку, которую тот старательно прятал от других. Тут уж зайчик и взмолился, чтобы друг его под-закадычный секретик заюшкин сберёг да не выдал его перед другими зверяточками, которые запросто слопают душу-душеньку, красу-девоньку, что спит себе почивает в хрустальной коробоченьке. И единорожик клятвенно того заверил, что тайны сей не выдаст, не разболтает, ведь сердеченьку единорожьему сильно люб друг его под-закадычный. На том и разошлись. 
     Но вот беда – случилось единорожику оплошать да на горюшко повстречать лёву-лёвушку, которому он по скудоумию своему ненароком и выболтал заячкин секретик. Спохватился было – да уж поздно. А лёва-то был не в пример ему, куда смышлёнее и хитрож… хитроумнее. Смекнул лёвушка и для себя выгоду в тайне зайкиной. Уж испужался единорожик, не хочет ли лёва слопать зайкину девоченьку, но тот его заверил, что давно уже он не кушенькает мёртвеньких девочек, и поведал ему свой прековарненький план. Ох, и тяжко-тяженько пришлось единорожику, когда он, сердеченьком своим скрипя-поскрипывая, согласился помочь лёве в деле сём беззаконном и обморочить-окрутить друга-друженьку своего под-закадычного. Единорожик, как мы уж сказывали, был привесьма глупеньким, но жадненьким, ведь ему нужна была денюжка на операцию по перемене… по перемене рода-племени. Когда был единорожик ещё совсем юненьким, полюбилась ему одна дева-девоченька, но едва он попытался её поцеловать, как взял да нечаянно выколол ей глазик своим навострённым рожочком. Это так его огорчило-опечалило, что он поклялся девочек больше не любить да замечтал сделать себе такую волшебную операцию, чтобы ему отпилили этот проклятущий рожок и сделали из него невинного заюшку. Посему-то едва лёвушка коварный посулил ему выгоду злато-сребряную в делишке сём беззаконном, так единорожик и соблазнился на предательство друга своего под-закадычного. Да и с лёвой, поди, поспорь. Силушки-то у него вволю, ну просто зверь, а не мужчина.
     И направился единорожик горемычный с сердечком, печалюшкой отягчённым, к другу-друженьку своему, дабы запудрить мозги его заячьи сказонькой хитроумненькой, лёвушкой сочинённой. И напел-намурлыкал он заиньке бедненькому, что растёт-расцветает на горе-горыньке, на холмике далёконьком в краю заокраинном волшебная синенькая розочка, которая всех мёртвеньких девоченек способна ото сна смертного пробудить. Слушал его заиченька, слушал, ушеньки свои вислоухие развесив, да и поверил, горемычный, в единорожие враньё. И сим же часом, глядишь, уж и в путь-дорогу навострился – сушенек насушил да морковушку насолил. Размечтался, глупенький, девоченьку свою душу-душеньку от смертюшки исцелить, вот и помчался вприпрыжку да вприскочку за лекарством заветным, за грёзушкой несбыточной. И уж просит слёзно, сердешный, единорожика – друга своего под-закадычного, чтобы он за девочкой его приглядел да в обиду зверятам лесным не дал, дабы те её ненароком не скушенькали. А единорожику того только и надо. Распростилися печально, с плачевными песенками – аж на душе у единорожика кошечки заскреблися-заёрзали, так ему совестно сделалось перед друженькой родненьким. Да уж назад не поворотишь – боязно с лёвушкой спорить-ссориться. И махал он платочком бирюзовеньким, слёзушками его забрызганным, вослед неразумненькому заиченьке, что по дороженьке в дальнее далёко топ-топ-топал да палочкой-выручалочкой постук-стук-стукивал, да узелочком заплечным болтал-побалтывал. 
     И только заюшка за порог – тут как тут лёвушка-лиходей коварный и взялся за дело своё чёрное. Он, окаянный, вон чего удумал – замыслил он объявить да возвестить по всему лесочку и прочему бел-свету о том, что найдена им краса ненаглядная, девочка мёртвенькая, которую от сна загробного сумеет лобзанием своим любящим исцелить лишь самый королевский из всех королевичей на свете. И тому, кто с задачей той справится, посулил отдать душу-душеньку, деву-девоньку в невестушки, а с ней и полцарства – самого всамделишного да пребогатейшего. Однако ж хитрость в том была, что каждому королевичу, который на девоченьку мёртвенькую позарится, сказано уплатить одну злато-сребряную монеточку прежде, чем её целовать. Ибо негоже, лёвушка коварный говаривал, задарма заколдованных королевн лобзать-расцеловывать. На том и мечталось ему разбогатеть. Королевичи ведь эти, известное дело, все ночи-дни напролёт-навылет только и грезят о том, чтобы мёртвеньких девочек целовать, да полцарства загребать, будто им своих королевств мало.
   Ох, уж и набежало принцев-царевичей со всех краёв да закраин – всякому хочется доказать, что он первейший, да и самый королевский из всех королевичей. Не отказались они и монетки злато-сребряные платить – так им приспичило перещеголять друг дружку. А уж как увидели они красу ненаглядную, деву-девоньку, так пуще прежнего закуражились, петухами ходят, дуэли рыцарские устраивают, девоченьку мёртвенькую поочерёдно день-деньской целуют-расцеловывают – некоторые даже по несколько раз. Да только всё без толку – девоченька спит-почивает да радости не знает. Но королевичей шальных уж ничем не угомонишь – так и куражатся, там и петушатся, друг перед дружкою