У нынешних турок есть с Каспием бедные родичи, которых зовут туркменами. Между турками и туркменами большая разница: турки народ мирный и добрый; туркмены — разбойники; турки давно уже живут, как народ оседлый; туркмены переходят с места на место (кочуют), укрываясь от зноя и дождя в своих кибитках — так называются круглые войлочные палатки наших кочевников.
Лет 400 тому назад туркам посчастливилось занять богатейшие земли греческих царей; туркмены же остались при той же, Богом обиженной, пустыне. И тянется эта пустыня верст на 600 в длину, с запада на восток, да почти столько же в ширину — где немного шире, где уже. Почва там больше песчаная, на которой растет чахлое деревцо, под названием саксаул и трава гребенщик. Если же не песок, то — глина: твердая гладкая, как будто нарочно набитая и укатанная. Ранней весной она покрывается густою травкой, но уже в мае эта трава так усыхает, что ломается ветром и перегоняется с места на место, пока не изотрется в пыль. Воды там мало; лишь изредка попадаются колодцы, и то очень глубокие; маленькие степные речки, вытекающие из гор Копетдаг, рано пересыхают. Даже волков нет. Сайгаки и дикие ослы попадаются только близ морских берегов, да у русла тех же пересохших речек. Главное богатство туркмена — его лошадь. Он ее кормит, холит, наезжает и приучает переносить трудности дальних походов. В такую ужасную пору, когда солнце прожигает насквозь, туркмен укутывает свою лошадь в войлочные одеяла, отчего она не теряет того поджарого вида, каким отличаются английские скакуны, сохраняет легкость и быстроту бега. Туркменская лошадь способна нестись несколько дней, пробегая по 100 верст в сутки, причем, кроме всадника, везет на спине запас джугары (проса), а для хозяина — его провизию. Табунов туркмены не держат: у каждого мало¬мальски зажиточного хозяина 3—4 лошади, которых он держит на привязи недалеко от кибитки. Свой домашний скарб, кибитки, а также свои семьи туркмены перевозят на одногорбых верблюдах или «нарах», но попадаются и двугорбые. Без помощи этого верного товарища или «корабля пустыни», как его назвали арабы, человек не мог бы жить в такой пустыне. Впрочем, нужно сказать, что в туркменских степях есть уголки, покрытые зеленью, деревцами, орошаемые особыми нарочито прокопанными канавками. Таков, например, Ахал-текинский оазис, верст за 350 от моря, где, благодаря обилию воды, делаются даже посевы клевера, проса, пшеницы и кукурузы, где в изобилии растут арбузы, дыни. Жители этого уголка более оседлы, чем их собратья, остальные туркмены.
В селениях текинцев — так их называют — попадаются глиняные постройки; для обороны устроены крепости, также из глины. Главное их поселение называется «Денгиль-тепе», что означает по-русски «Памятный холм». В середине крепости насыпан высокий курган, а чем он памятен — сами текинцы не ведают. Говорят, будто здесь было разбито персидское войско.
Ближайшие соседи туркмен — персияне, бухарцы и хивинцы, не в меру трусливы, что всегда придавало большую смелость набегам туркмен. Им случалось делать набеги за тысячу верст от своих поселений. Вообще, туркмены отличные наездники, хорошие рубаки; их кони легки, выносливы, и догнать разбойничью шайку так же трудно, как ветер пустыни. Туркмен рожден для грабежа, который его обогащает, который может прославить его имя. Особенно жадны на добычу текинцы — это самое разбойничье, но и самое богатое племя. В грабежах туркмен жесток, бессердечен: зарезать человеку ему нипочем — все равно, что курицу или барана. «Туркмен на лошади», говорит пословица, «не знает ни отца, ни матери», или: «если враг твой нападет на кибитку твоего отца, пристань к нему и грабь вместе». Можно судить по этим мудрым изречениям, на что способен туркмен, севший на лошадь. И близкие, и дальние набеги они всегда делают конные. Приготовления к набегу у них очень просты. Прослышит кто-нибудь из «батырей» (богатырей), что вблизи проходит торговый караван, или же задумает сделать более дальнюю прогулку — в Хиву, не то на персидскую границу — и выставит у своей кибитки длинную пику, с навышенной тряпкой вместо флюгера. Ни хан, ни кто другой не может это запретить, потому что их ханы не имеют никакой власти. Тогда всякий желающий принять участие в набеге втыкает рядом с пикой батыря свою пику, и когда их наберется достаточно, объявляется место сбора, а также время выступления. Туркмены очень дорожат теми из батырей, которые прославились удалью набегов; эти вожаки хорошо знают пустыню, расположение колодцев, умеют скрытно подвести свою партию, лихо наскочить на беспечного противника, а в случае неудачи исчезнуть без следа в пустыне, безбрежной, как море. Во время набега все участники добровольно подчиняются начальнику партии, но по возвращении домой он, получивши свою долю добычи, становится простым туркменом. Жены у туркмен полные хозяйки у себя в доме; они очень работящи. Те, которые имеют много детей, пользуются большим уважением, что можно объяснить обычаем туркмен не держать более одной жены, как это водится у прочих мусульман. Зато же туркменки мало в чем уступают мужьям: они так же жестоки, храбры и даже мужественны. Однажды персидский губернатор захватил в плен знатного туркмена, по имени Шаваль¬хана и приказал его расстрелять. Это было лет 20 назад. В следующую затем зиму туркмены сделали набег на персидскую границу, при чем разграбили богатую деревню, многих ее жителей перерезали, а помещичьяго сына увлекли с собою, в надежде получить за него хороший выкуп. Узнала об этом жена Шаваль¬хана, явилась к батырю, который водил партию, и потребовала, чтобы тот отдал ей знатного пленника. Батырь не согласился, и вдова пошла к хану.
— Почему ты, женщина, считаешь пленника своим рабом? спросил у нее хан.
Вдова отвечала: «он персиянин. Моего мужа расстреляли персияне, и я хочу отомстить за его смерть».
— Женщина, ты права, сказал хан: — возьми персиянина.
Туркменка вырезала собственноручно у живого пленника сердце, а труп бросила собакам.
Во время первого штурма текинской крепости Денгиль-тепе, около десятка наших конных дагестанцев окружили текинку, которая вела в поводу верблюда, нагруженного ее имуществом. Завидя это, к ней подъехал офицер и сказал по-татарски:
— Ты не бойся, иди своей дорогой, эти люди не сделают тебе ничего худого. — Текинка, приподняв голову, гордо спросила: «чего мне бояться? Я и не боюсь их!» и продолжала свой путь. Другая текинка сидела во время штурма на краю канавы, с оторванной ногой, и палила из пистолета в проходивших мимо драгун.
О силе и отваге туркмен можно судить по тому, что однажды они разбили персидскую армию в 10 тысяч человек, причем захватили 33 пушки. Во время хивинского похода туркмены встречали и провожали русские отряды, неотвязчиво преследуя их днем и ночью. Персияне, после ряда неудач, покинули надежду когда¬нибудь унять этих разбойников.
Русские, занявши восточное побережье Каспийского моря, прежде всего принялись за ближайшие кочевья. С ними сладили без труда, но текинцы, как более дальние, считали себя непириступными; они точно насмехались над силою русских. Наши пленные не переводились: то схватят солдата, то поймают на берегу рыболова. Текинцы угоняли скот, верблюдов, нападали на мирных туркмен .. более всего казалось постыдным выкупать своих пленных, а если их во время не выкупить, то текинцы обращались с ними самым бесчеловечным образом, особенно с теми, которые пытались бежать. Вот что рассказывал побывавший в плену русский солдат Цивашев:
— 7 октября 1878 года я с шестью товарищами отправились на трех верблюдах, без ружей, за сеном. Это было рано утром. Только что мы начали рвать траву, как из-за бугра выскочили пять добро конных туркмен, с ружьями и шашками. Мы пустились бежать, но туркмены скоро нас догнали, сбили в кучу и погнали в горы. Мы не шли, а бежали; кто отставал, того били нагайками. Канонир Макаров скоро совсем пристал. Тогда один из туркмен снес ему шашкой голову, затем слез с коня, стащил с Макарова сапоги да еще раза три пырнул его ножом. Таким манером гнали нас до самого вечера, пока не остановились у какой¬то речкии напоит лошадей. Отсюда погнали дальше, на всю ночь, как есть до рассвета. Опять остановились у речки, напекли в золе лепешек и, проглотивши их, тронулись дальше. Когда солнце поднималось на обед, мы уже вступали в аул Кара-кала, где пробыли целые сутки. На другой день, отойдя от аула с версту, туркмены остановились, заставили нас раздеться и разобрали нашу одежду: мы остались в одном белье, без сапог. После этого поделили нас между собой; меня с Петиным два туркмена погнали влево; остальных товарищей погнали вправо. Больше мы с ними не виделись.
Мы то поднимались в горы, то спускались вниз; то бежали но каменистому грунту или же вязли в песке. У меня и Петина ноги распухли, покрылись ранами. Видно, наших хозяев взяла жалость, потому что они перестали стегать нас нагайками. Почти в такую же пору, как и третьего дня, мы подошли к какой-то их ней крепости. Сейчас собрался народ, окружили нас, стали раздевать, бить, толкать, плевали в глаза или кидали навозом в лицо. И эти надругательства не прекращались до самой ночи. Потом нас с Петиным развели по разным кибиткам: он пошел к своему хозяину, a я к своему. Мой хозяин сейчас же заковал меня в железные путы, каждое в 15 или 20 фунтов весу, и приказал ложиться спать. Его звали Куль-Ильды. Он был очень бедный человек: ничего не имел кроме кибитки и коня; жена у него была лет 25-ти, собой некрасивая, а детей двое — мальчик да девочка. На другой же день меня послали собирать на топливо колючку и носит воду. Ходить приходилось босиком; голову обрили, дали какую-то шапку да трепаный халат. И Петина так же вырядили. Недели через две пришли к моему хозяину старики, что¬то переговорили между собой, потом пристали ко мне, чтоб я переменил свою веру. Тогда я ответил: хоть вы зарежьте меня, но веры не переменю. А нужно вам сказать, что еще когда нас разлучали, мы дали друг дружке клятву держаться своей веры. После моего отказа текинцы стали меня бить, хотели даже зарезать, и зарезали бы, если б хозяин не заступился: не допустил. С Петиным было то же самое, и он отстоял свою веру. Текинцы не позволяли нам громко молиться или творить крестное знамение, так что мы все время молились «нишком» (про себя). Кормили, можно сказать, в проголодь: больше лепешками; раз в неделю давали баранину с рисом. Одно утешение имел, повидаться с товарищем, отвести с ним душу. Этого не запрещали; ходить по аулу мы могли, когда вздумается.
[justify]Месяца через три
