Елениколавн, сам в прошлом моряк-подводник.
— А я всегда думала о вас, что вы – глубокий человек.
— С мужем вашим беда приключилась, не иначе.
— Да, потух как вулкан, от которого теперь ни слуху ни
духу, – и вдова повела плечами, кивком выпив.
Решили сменить тему. Чтобы взбодриться, выпили брудершафт,
хохоча и толкаясь локтями. Елене пришлось вставать на табурет.
Крякнули после водки. Сели и в задумчивости помолчали.
— Сказать по правде – о замужестве я не помышляю. И
встречаться ни с кем не хочу. Вы, Алексей Иванович… ты,
Лёша, первый из мужчин, кого я впустила в дом. Электрик и
водопроводчик не в счёт! Но вот участковый педиатр – это,
Лёша, другое. Ты наверняка слышал от кого-нибудь в нашем
посёлке. Бабы – народ болтливый. А, компьютерный мастер?
Это всё было не серьёзно, – с толикой вины в голосе гово-
рила Лена, — а ты – редкий человек. Доброй души человек,
да-да. И потом, ты старше меня лет на двадцать, двадцать
пять?.. «Не прыткий же он кобелёк!» – подумала, помню. И
не ошиблась в тебе.
— Да, ожть.
— Ты – мужчина что надо.
Сердце гостя ёкнуло, тогда как хозяйка придвинулась ближе.
— Ты – прекрасный человек. Ты нам с Валеркой конфеты с
фруктами приносил... Я же стараюсь экономить и не всегда
могу своего сыночка сластями побаловать. Я живу на зарпла-
ту медсестры. Вы позавчера мешок картошки привезли, дро-
ва и книги. Да, вы дарили книги. Так вот, я отказалась – раз,
другой… Что за книги и какие у них обложки! Я их ещё не
читала. Вы очень добры. Ах, всё никак не привыкну к «ты».
Да, ты был настойчив и взял меня... заботой. И я – сломалась.
Слово «сломалась» она произнесла протяжно, шаловливо
глянув на Шмеля.
— Шо там. Чепуха, – прошумел Шмель, чаще поглядывая на
дублёнку в прихожей.
— В комнате гора книг. Они все детские?.. Да, я не видела
в тебе мужского интереса к себе. Стала тебе доверять и
теперь… боюсь потерять, – и Леночка закусила нижнюю
губу, оттопырив верхнюю, — но я… ждала мужа... жду (через
секунду добавив) — я надеюсь, что он вернётся. Ты с ним
легко сдружился бы.
— Спасибо за откровенность, Лена. И за правду, – хмельным
языком водил Алексей Иванович, частенько пристраивая
руки на своих острых коленях под скрипучим столом.
Иногда и вовсе свои ладони он просовывал под бёдра,
сидя на руках и пружиня ногами. Временами всё же выни-
мал руки из-под себя и, успокоив ноги, клал костлявые
кисти на стол.
Помолчали. Тишину наполняло напряжённое предчувствие
того ключевого момента, которого сторонился в последние
годы Алексей Шмель. И он, рассеивая тревожные мысли,
пультом оживил телевизор в ту минуту, когда с экрана рек-
ламный ролик обещал зрителям «вкусный сыр из молока
счастливых коров».
Выпили ещё по напёрстку, отчего только участились жен-
ские томные вздохи. На лице Спасибко воспылал румянец.
Но гость, скосив глаза на подоконник и сдвинувшись к
стене, вдруг возьми и скажи:
— Уметь врать иногда полезно, – он говорил о «вкусном
сыре», — но безыскусно лгать покупателю – только вредит
всем.
Алексей Иванович надумал разговором разбавить растущее
напряжение.
— Алексей Иванович, ты о чём? – удивилась вдовеющая.
— Я говорю о коровах и нешасных телятах.
— При чём здесь коровы-телята? И почему телята несчаст-
ные?
— Потому как человек – безжалостный к одомашненной
животине...
И Алексей Иванович испытал острый позыв к просвещению
вдовы. Женское тело было доступно как гусятница, и оно
дышало жаром, но не могло быть заключено в мужские
объятия в силу одной серьёзной причины, известной лишь
самому гостю. Ум пылкой женщины занимал седовласого
визитёра теперь куда больше, чем её огненная плоть. К тому
же, когда-то Алексей Иванович преподавал в зоотехническом
колледже.
И животновод загрохотал в ночи, дирижируя руками:
— Коров мне искренне жаль. Всё по порядку. Разь! – сказав
«разь», Шмель вдавил правый мизинец в ладонь, — тёлки –
это не рожавшие особи. Молоко они начинают давать после
первого отёла, и каждая не дойная тёлка становится – дойной
коровой.
— Опаньки! – игриво сообщила невольная курсистка.
— Два! – лектор вмял в ладонь и безымянный палец, — секреция
молока в вымени дойных коров (Шмель невольно скосился на
женский бюст в голубизне ситца) начинается незадолго до их
повторного отёлу, шоб телёнок мог кормиться сразу же после
рождения.
— Очень интересно.
— Тут важный мо́мент. Корова после отёла продолжает давать
молоко около года. Это – период лактации, в течение которого
её доють. Почему животный и зовётся – дойным.
— Как дойная корова. Слышала, слышала.
— В продолжение лактации надо́и понемногу снижаются и, – тут
Шмель произвёл умственные вычисления, закрыв глаза и шевеля
губами, — через трыста дней могут снизиться аж до пятидесяти
про́центов от их изначального объёма.
— А в чём безжалостность людей? – и лицо Спасибко стало строгим
на пару мгновений.
— В том, каким образом человек получает молоко. Ведь шоб больше
получать с удоев — ему приходится лишать материнского молока
несчастных телят, отымая у кормилиц. Самих же коров беспощадно
выдаивают, – расходился Шмель, теперь видевший в Леночке
не женщину, но студентку. Он мгновенно забыл о шапке и дублёнке.
А «студентка» недоуменно хлопала глазами и волновалась,
и её «подумать только!» и «надо же!» только и слетали с
трепетных уст.
— И вот вам, тры! – как гвоздь Шмель вбил в кисть свой
средний палец, — шоб коровы давали молоко всегда – их
искусьна оплодотворяют с целью возобновления лактации.
В промышленных ма́сштабах всё выглядит ужасающе:
сотни тысяч коров систематишна осеменяют, для чего и при-
меняют сосуд Дьюара.
— А это что за тара?
— Хранилище бычьего се́мени.
— Понимаю, понимаю. Одному быку не осилить сотен и
сотен тысяч коров.
Лектор же запальчиво продолжал:
— Третье, говорю! Через тры месяца после отёла коров
вновь осеменяют, и они продуцируют молоко. Все свои
пять лет бурёнки проводють в беременностя́х. Без отпусков!
Вам понравилось бы такое, Леночка? – зазвучал менторский
тон в голосе Алексея Ивановича.
Шмель осёкся на предательском словечке «Леночка» и рас-
сердился на себя. Ему хотелось быть строгим преподава-
телем.
— Без отпусков я не согласна работать! – прыснула вдовица.
— Чотыря! Из тёлочек же ро́стють молошных коров, и уже
с ними вновь повторяют ту же экзекуцию: беременность по
расписанию, отёл и выдаивание до последней капли! –
эмоционально вывел Алексей, не находя рукам места на
своих коленях.
— А что с бычка-а-ми?
— С ними всё куда печальнее. Вот и пять! – и рассказчик
кулаком трясёт перед лицом женщины, — их держуть в
тесных клетушках обездвиженными. Усиленно откармлива-
ют, шоб набравшего вес телёнка справить на бойню. Телята
не видють своих матерей, получая жалкое количество сцеженного
коровьего молока. Их быстро переводють на белково-растительные
корма́.
— Какой кошмар! – Леночка стала оживлённо теребить руками по́лы
короткого халатика в серебряных рюшах.
Рассказчик прежде не заметил того, когда именно и каким
волшебством фланелевая вдова обратилась ситцевой, а все
её розы растаяли в воздушной лазури. За рюмкой у него не
было времени задаться вопросом: когда ножки хозяйки
оделись в ажурные чулочки, и почему его взору теперь всё
чаще доступна большая наколка на бедре?
Сбавив обороты, он спокойнее проговорил:
— Главное, шоб бычки были обездвижены. То есть, не хо-
дили, не стояли, но круглосуташна лежали в кувезах, –
подбирал слова лектор и ронял на столешницу кувалду
своего могучего кулака, отводя взор от набедренной морды
льва.
— Зачем так жестоко?! – в интонацию Спасибко вернулась
игривость, а глаза обрели прежний прищур, манящий в
гибельную бездну чувств. Опомнившаяся Спасибко ещё ближе
придвинулась к рассказчику и, облокотившись, опочила виском на
ладони. Халатик её гостеприимно отворился. — Зачем с ними так?!
— За тем лишь, – Алексей Иванович с табуретом под собой
переехал на край стола, и вновь его руки скользнули под
стол и легли на колени лишь только он замер, — шоб их,
откормив, отправить на убой. Это – та правда, которую не
каждый знает, и про шо знавать никто не хочить.
Доступные обзору прелести Елены Николаевны сотрясались
как холодец при каждом женском возгласе.
— Ой! – кончиком языка она касается верхней губы, — а
давай выпьем, Лёшка.
— Мне достатошна, благодарю, – отказался Шмель, но,
остудив пыл, хрипловато завершил лекцию: — мясо бычков
нежное оттого, шо мышцы их конешностей остаются слабыми и,
впоследствии, совсем без сухожильёв, – и он снова сел на
свои ладони.
— Ай-ай-ай, какой ужас…
Шмель почти бубнит себе под нос, больше сутулясь:
— Нежная телятина пользуется спросом у потребителёв.
— Телята, телят, телятам, телятами, – просклоняла томная
хозяюшка и, сказав «как всё это ужасно», – положила свою
кисть на покатое плечо гостя.
— Теперь я должо́н вам сказать ешо одну правду, Елен Мико-
лавн, – решился гость, не находя в себе сил терпеть натиск
вдовы и не видя ме́ста для дальнейшего отступления. Хоть он
изрядно опьянел, но, всё ясно соображая, выпалил: — Я должо́н
сказать…
— Да, Лёша, что? – и влажные глаза красавицы лихорадочно
заблестели.
— У меня – это! Слово «это» он произнёс утробным голо-
сом. И это, – здесь гость снова драматично сгустил бас, –
развилось у меня десять лет назад – после травмы… так
шо, я – настояшай старик. Конешна, я многое ешо могу,
но, – замялся он, — мне привыкнуть к человеку нужно… к
женшане привыкнуть… шоб доверие к ней возникло… шоб
обстановка была подходяша… Простите, – резко перешёл
на «вы» Шмель, — я должен был придти днём. Я подал вам
надежду… Эх, глупо всё! Не следовало к вам хаживать…
Ничао не нужно было предпринимать, – обильно сорил словами
благородный Алексей Иванович.
— Поцелуй же меня, матрос Чижик!
— Чижик не был подводником...
— Взойди из глубин. Вспори перископом ни́лас, подводник!
— Пойду-к… собирать книжный шкаф, шоль.
— Валерка проснётся... Иваныч, не убегай! – и оголилось
женское плечико, и заплясало каре́. И пуще заколыхался
под воздушным ситцем грудной студень Леночки; хозяйка
не придала никакого значения исповеди возрастного гостя.
— Прошевайтя.
— Поцелуй же меня, глупый старичок!
Гость упал с табурета, прежде накренившись на нём так, что
тот держал Шмеля только на двух ножках. Вскочив, сказоч-
ник ринулся в коридор. Глаза Леночки – как сквозь дымку –
следили за каждым резким движением одевающегося муж-
чины: вот с вешалки Алексей Иванович схватил дублёнку и
ударился головой о полку; там же – в прихожей – он набросил
шапку-ушанку и прыгнул в сапоги, не застегнув их на молнию.
Снова со звоном качнулся подвесной светильник; вот Иваныч
борется с дверным замком…
— Не по́няла, ты куды?!
— До свидань, Миколавна!
— Ты серьёзно? В чём дело? – её щека на ладони.
— Во времени дело!..
— Завтра выходной. Время, – выпрямившись, она взглянула
на часы, — час ночи.
— А у меня всегда полшестого. Шош непонятнават?!
Женщина начала преображаться в свете внутреннего озарения:
исчез прищур, рот
