Роза-Мария. – Я все про вас знаю… Ваша ушедшая…ээ… в мир иной… супруга долго болела… Это та бедная девочка, что напрасно ждала меня с оправой из города. Я в долгу перед ней.
- Хорошо, я подумаю, Мария. Обещаю, что дам ответ, - я спешно отключился. Больше не мог говорить,really, guys. Сердце бухало, плохо соображал, что творится. И на каком языке.
Подумать только! Прекрасная DoubleR, о которой я и мечтать не смел, там, за морями-океанами, вспоминала меня. Эффект бабочки.
Плач дочери оторвал меня от раздумий. Время обеда. Даже кот Кеша требовательно мяучил с кухни. Пора было кормить Варежку.
- Эй, пипл, я тут кой-чего нашла…
Маша стояла у кухонного шкафчика и держала в руке тетрадь в клеенчатой обложке, забыв про исходившую паром на плите кастрюльку.
- Вау, дядь Борь! Тут куча рецептов, кайф голимый!
Я подхватил орущую дочку, не замечая, что от возбуждения та обмочила колготки, другой рукой хапнул тетрадку. Пожелтевшие от канцелярского клея вырезки, от которых коробились странички. Резанул комок в горле.
Варежка тут же с визгом протянула к тетради ручонку: «Тай! та-ай!..».
- Варька! – строго сказала няня. – Кончай эту лажу.
И Варя тут же смолкла, будто у нее, как у куклы, на спинке переключили режим.
Я с удивлением обнаружил, что плачу. Листаю тетрадку и плачу. От испуга Варенька безропотно разрешила опустить ее на ковер.
Я не плакал, когда «скорая» констатировала летальный исход, когда два мрачных типа внесли в катафалк черный мешок с окоченевшим телом, - хотя Лори мог, как ребенка, утащить любой, в одиночку; не проронил ни слезинки в морге, в зале для кремации.
- Ты па-чешь, та? – спросила Варежка заинтересованно. Она пялилась на меня во все свои глазища – серые, как у матери, что пепел таежного костра. Плакать в доме дозволялось только ей. И повернулась к няньке: – А папа па-ачет…
Маша сыпала в кастрюльку крупу, смущенно отворачиваясь, - жутковатое, должно быть, зрелище, когда плачет мужик средних лет.
- Папа кьези, - успела вякнуть дочурка прежде, чем нянька унесла ее в ванную менять колготки.
Устами ребенка глаголет истина,в данном случае, эпикризом отделения пограничных состояний.
Я рухнул на диван.
Кеша мягко вскочил на колени, хвостом пролистнул шелестящую страничку тетрадки. В нее Лори вклеивала вырезки из журналов – кулинарные рецепты.
Она просто хотела быть женой и матерью, хотела жить, варить, любить… Многого не желала. Я поневоле вспомнил ее последние часы на Земле. Покидая эту планету, Лори просила, чтобы о нашей странной связи узнало как можно больше людей.
«Никогда не слыхал я большей глупости, чем утверждение, будто от больных исходит только больное».****
Она лежала на высоких подушках с черным лицом, более, чем наполовину сокрытым марлей, но чернота терминальной стадии все равно проступала через нее. Лори прошептала. Пришлось приспустить марлю. Описание открывшегося лика опускаю. Из темного проема рта, со дна чумового ущелья, вылетела бабочка-однодневка, узорчатая в последней прихоти: пусть все знают, как мы любили. У постели было двое – годовалую дочку пришлось унести няньке, но, несомненно, «все» в первую очередь относилось к Варе, когда та подрастет для чтения книг для взрослых. На русском и английском языках.
Взгляд упал на фотографию в рамке. На ней мы вдвоем. Снимок сделан«мыльницей» в узком фойе кафешки. У нас в глазах красные точки, как у кота Кеши в темноте. Неудачное фото, ан другого нет. Но на нем Лори смеется! Эти точки прожигают память лазером.
Statim!***** Надо бы, пока не поздно, дать знать Серенусу, Сереге. Внести правки в окончательный вариант. Чтоб «без понтов», по словам няньки-волонтера Маши, тоже хлебнувшей «любови-моркови» по уши.
То, что было у нас с Лори, не есть История Любви. Любовь – это, господа, из западноевропейских романов. Там, где музыка сфер, симфония страсти, взлеты на волшебную гору, миннезингеры, царство Венеры: «О, любовь — ничто, если в ней нет безумия, безрассудства... Разве это не прекрасно и не возвышенно, что в языке существует одно слово для всего, что под ним разумеют, начиная от высшего молитвенного благоговения и кончая самым яростным желанием плоти?..Трогательное и сладострастное обнимание того, что обречено тлению, — charitas присутствует в самом высоком и в самом неистовом чувстве».******
Мы не обитатели Волшебной горы, нам, в низине, до них далеко, мы – шерпы, чернорабочие, проводники к заветным вершинам. Я никогда не говорил ей тривиальное: люблю, мол. А если б сказал, она восприняла это как жалость, как прелюдию к расставанию. И я молчал. В резко-континентальном Захолустье глубина и высота чувств измерялись иным. Взглядом, прикосновением, готовностью подставить плечо, неясной улыбкой... Говорящим молчанием. В ту последнюю весну, там, у подножия одиозной горы, в терминальной стадии, для меня в чарующем слове charitas куда важнее была его концовка - tas, таз, вовремя подставленный для рвотных масс. То, что связывало нас, было не любовью, а таким, о чем никогда не думалось, не говорилось, не желалось; что существовало само по себе, извечно, как бурая земля, как трава, как текучие облака, как этот забродивший за окном сырой бесцветный воздух... То, что не имело названия.
Хотя нет, имело: мужество. Женского рода.
Я едва успел вытереть позорные слезы кухонным полотенцем, как из ванной, с голопопой Их Величеством наперевес, выплыла Маша. Опустила Варежку на ковер, присела рядом на диван. Помолчала.
- Надо жить, дядь Борь, - она несмело тронула за рукав. – Я вот, дура крейзанутая, хотела кончить разом, вот дура чумовая!. А жизнь, жить это… это кайф. И не надо мне никаких тортов, я готова пахать тут у вас за просто так. Вы мне жизнь подарили реально. А Варька подрастет, буду помогать копеечкой, пусть понемногу. Полы буду мыть, хотите? Все эти пирсинги на фиг сниму… Лажа. Понты дешевые. Это же круто – жить… Дочка у вас – золото! Умница такая… Хотите, буду учить ее читать, я в школе хорошисткой была, правда…
Варежка, ползая по ковру, застала кота врасплох за облизыванием яиц, с победным криком вцепилась в Кешину густую шерсть – только от ребенка философ Иннокентий мог потерпеть такую вольность, не пускать в ход когти. Наконец Кеша фыркнул и юркнул за диван. Дочка, зажав в потной ладошке клок рыжей шерсти, подняла недовольный крик.
Маша взяла Вареньку на руки и принялась споро напяливать на чадо сухие колготки.
- Надо жить, - твердо повторила Маша.
Надо.
Дочка хрипло засмеялась.
«Оставить дверь приоткрытой».
Уходя в черный квадрат вечности, Моя Бабочка оставила светлую полоску приоткрытой двери… Я поймал себя на мысли, что после ухода Лори в Верхний мир мне больше не являлась по ночам обожженная девочка, чтобы до рассвета сидеть на краю постели, сверля темноту угольками-глазками...
И я верю, что однажды мы с дочуркой по тропинке – по светлой полоске, падающей из приоткрытой двери, поднимемся к верховьям заповедной реки, к родовому истоку. Рыбы не помнят своих детей. Но дети помнят материнскую купель. Мы коснемся нежных иголочек молодой и стройной девушки-сосны. И в ответ изумрудные иголки скользнут по нашим плечам и волосам, как скупая ласка…
Это будет непросто, знаю, когда Варежка крепко встанет на ноги. Но это случится.
Надо только жить. Расти. Деревья живут долго.
__________________
*Из завершающей композиции альбома «AbbeyRoad» /TheBeatles (1969)
**"Ребенок - отец человеку". Дебютный альбом культовой группы Blood, Sweat & Tears, 1968/ джаз- рок с элементами психоделии и классической музыки
*** «Aerosmith». Баллады группы, в частности, «Crazy» («Сходящий с ума») стали мировыми суперхитами в 1990-е. В 2001-м группа введена в Зал Славы рок-н-ролла, журналом Rolling Stone включена в список 100 самых великих музыкантов всех времен (100 Greatest Artists of All Time).
****Томас Манн. «Доктор Фаустус»
*****«Немедленно, одномоментно!» (лат.). Пометка на врачебном назначении.
******Томас Манн. «Волшебная гора»
______________
Помогли сайту Реклама Праздники |
При цитировании ссылка на сайт обязательна. Exsodius 2008 - 2025
18+