Жить взахлёб, любить до дна (Русалка чёртова)

Василиса, - он погладил её по волосам и она будто бы немного подтаяла. – Если бы ещё чужая была – цены бы тебе не было.
- Невозможно с тобой! - надулась Таня так буквально, что раздула губы, как пятилетний ребёнок.
Юра повернулся и поцеловал её в щёку. Тогда жена поднялась и посмотрела на него сначала злючими глазками, а через несколько минут уже добрыми и смеющимися над своей собственной наивностью и простотой.
Когда её голова стала ближе, Юра увидел, как волосы жены рассыпались перед лицом тонкими паутинками, отдельными паучьими нитями. Она наклонилась, оперевшись рукой о кровать. Ему пришлось приподняться, что бы достать её нежных губ и, когда они слились воедино, ему показалось что вокруг них и в самом деле летают малинового цвета круглые сердечки.
Теперь он глядел на свою девушку сверху вниз. Она лежала под ним, обхватив плечи руками, тем самым спрятав грудь, и глядела на него большими, белыми глазами с чёрными зрачками.
- Скажи мне, что ты меня любишь, клубничка! – Попросил Юра, гладя ладонью её щёку, и ему показалось, что наконец-то он нащупал выход в этой тёмной комнате демонизма.
Таня приложила к горлу левую руку, другую ладонь прижала к животу, словно что-то в нём почувствовала. Натянуто улыбнулась и глаза её стали ещё больше, ещё белее.
- Я тебя люблю больше, чем клубнику…

Её волосы, распущенные, как вьюнки, падали на пол и она, накручивая их на палец, сонно следила за тем, как он одевается.
- Понимаешь, - оправдывался он, не глядя в её сторону, - я бы с радостью остался с тобой и проспал бы до утра, но я уже дал обещание. У деда Никодима день рождения сегодня. Восемнадцать лет бывает только один раз в жизни, а восемьдесят один ещё реже…
- Ты недолго! – Попросила она, пригрозив пальчиком.
- Раз уж я дал обещание, то не буду трепачом, посижу со всеми за компанию. Я думаю – часам к одиннадцати-двенадцати все разойдутся, и я вернусь.
- Хорошо. Ничего страшного, что ты уходишь. Ты же не гулять уходишь, не к девкам,  - сердце у Юры сильно дрогнуло, но он совладал с собой. От того ещё было тяжело, что он чуть ли не в первый раз врал, да ещё так сильно, так нагло. Это было не в его духе, и с секунды на секунду он ожидал, что вот сейчас жена его расколет и тогда трындец. Поэтому собирался как можно скорее, оттого получалось ещё медленнее и не слушались глупые, испуганные руки. – Ты идёшь на день рождения. Я не обижаюсь, что ты не берёшь меня. Сходи один!
- Не вздумай обижаться! – Сказал сердито Юра. – День рождения моего деда – это не свадьба твоих братьёв. Из всех женщин там будет только бабка моя, остальные – старики, да мужики. Не представляю, что ты будешь там делать!
- Да я понимаю. Не сердись!
- Я не сержусь, - сказал Юра, полностью упаковавшись. - Пойду я! Тань!
- Ну чего?
- Меня не жди! Спать ложись! Поняла?
- Да я уже, - из полудрёмы выговорила она, укутавшись по нос собственными волосами. А Юра, тихонько прикрыв дверь, спустился с порог и крадучись вышел за изгородь. Ни сучка не сломалось под сапогом, ни одной петельки не звякнуло. Не дай бог перебудить соседей.
2.
Когда стемнело и багряно-красная луна уже чертила по верхушкам деревьев, он устроился в кроне раскидистого дуба, высоко над землёй, что бы волки или какая другая нечисть не смогли его достать. Однако высота не придавала смелости, и поэтому он всё время твердил себе под нос: “ Я никого не боюсь – ни волка, ни русалку…”
Юра терпеливо ждал. Если не на сто, то на девяносто процентов он был уверен, что найдёт то, зачем пришёл. Ему страшно хотелось посмотреть на них и увидеть её. Ту рыжеволосую. Он пришёл сюда ради неё. Посмотреть на неё в её собственной среде. Подсмотреть. Увидеть, что она из себя представляет. Теперь для него – это не озёра, в которых можно купаться  и полоскать бельё, теперь для него эти глубокие омуты - обиталища водяных дев. Это открытие он сделал совсем недавно и теперь, совсем как ребёнок, хотел полюбоваться на своё открытие.
Замяукал, а потом захохотал филин. Кому-то это могло показаться дьявольской игрой – смехом ведьмы, которая сквозь частокол кустарника увидела его человеческие мытарства. Вышла луна, будто кто-то врубил фары дальнего света и осветил яркой, волнующейся полосой озеро. И тут, в полосе лунной что-то забелело, заполоскалось, точно сом огромный поднялся со дна глотнуть воздуха. Юра стал белее мела. Кровь ушла в ноги и руки, и они будто бы отяжелели. Знал он, что придет мандраж и страх, но не знал, что такие чувства могут сковать его мышцы.
-Я не боюсь ни волка, ни русалки…
Из болотной, чёрной воды вылезала на четвереньках девушка. Русалка. И первое, что бросилось в глаза Юре – листья.  Белые, то ли от того, что призрачный свет луны изменил их цвет, то ли от того, что весь хлорофилл давно вышел глубоко на дне. Эти листья прилипли к волосам русалки и она, присев на колени, лицом к воде, стала выбирать их из своих волос. Раскрыв широко глаза, пастух наблюдал за необычным созданием. Отсюда было не разглядеть деталей, но пастух был уверен, что девушка очень молода – ей наверняка не было и двадцати, и молодая грудь откровенно смотрела в стороны из-под поднятых рук. Юре стало неудобно, что он подсматривает. Никогда прежде не замечал он за собой подобных наклонностей. По нему – это подсматривание придаёт ему только жутко-красный цвет лица. Однако оторваться было невозможно и он, как филин, выследивший добычу, смотрит на неё.
Краем глаза заметил, как чуть левее на глинистый берег, где растёт чилим и осока, выползла ещё одна. Сначала зашевелились кусты, будто вздрагивая во сне. Это произошло как раз тогда, когда первая девушка вытянула вверх руки и щедро зевнула в небо, показывая всем вокруг ровный, белый ряд здоровых зубов. Вот тогда-то и выползла вторая, как будто черви из земли во время дождя. Эта тут же поднялась на ноги и строго осмотрелась. Повязка вокруг бёдер прилипла к ногам. Ноги тонкие, как бамбуковые удочки, наводили на мысль об униженных и несчастных. Округлости бёдер, выпирающий живот – это в пустоту, в глухоту, в душевный холод. Две груди, как груши боксёрские, длинная шея. Слух открылся у Юры, и он внезапно услышал, точнее даже почувствовал кожей, что в той стороне крики, всплески, стоны до небу, урчание утробное, хохот сатанинский. Присмотрелся к русалке, которая бродила под его деревом и высматривала что-то, и показалось ему, что губы у неё алые, и какие-то прозрачные, жидкие; сверкающие чернотой глаза с огромными ресницами, как у бабочки крылья; восточные брови, улетающие аж за висок; длинные до бёдер, волнистые и пышные волосы.
Чмоканье, щёлканье, шлёпанье русалочьих заклятий. Темнота, плетущая причуды. Полумрак страха, рисующий красиво. Лунная дорожка. Розовое, женское изваяние посреди на старой коряге. Русалка, выгнувшая спину, запрокинувшая голову и руки в волосах, а вокруг неё чувства, как нежные цветы магнолии.
Взглянул на озеро, а там головы ихние над водой. Дюжина, не меньше. Взялись за руки, встали в круг и хоровод в воде водят. Смех только до небес стоит, да песни заунывные, будто бы русалки по своей жизни плачут. На лунной дорожке хоровод этот так чётко виден, будто бы он сам среди них.
Он вдруг представил там, у себя на дереве, как если бы он попал в эту чёрную, кишащую воду, в её омут. Как там про Садко, что попал к водяному и играет ему на гуслях!? И его вдруг страшно потянуло назад – к людям. Впервые за сегодняшнюю ночь он жутко испугался, совсем как маленький котёнок, которого в первый раз вывели на улицу.
Девушка, которую он увидел первой, нырнула в воду с илистого берега, след только остался в мягком берегу от коленей. Мелькнули ноги, и девушка пропала в омуте, а через минуту хоровод принял её.
Как это получается: он шёл из любимого дома в рай на земле – на полянках цветочки-незабудки, колокольчики и вдруг ап! и он в диком, необузданном лесу. Вокруг ни одной человеческой души – одни только весело щёлкающие, голодные пасти. Подумалось в этой суматохе Юре, что на дне озера не норы русалочьи, не высокие стебли водорослей, которые служат русалкам шалашами, а дворцы и города. Драгоценности в кладовых, невиданные животные. На золотом троне, в золотом дворце с алмазным шпилем на башне, широкоплечий водяной с трезубцем в руке. Пастбища, где пасутся сомы отъевшихся размеров. Стайки карасей, как птицы, метаются из одной рощицы криптокрин в другую. Зимние сады в домах: Яванский мох, Индонезийский бодян, папоротник острова Суматра, гигантский эхинодорус прикрывает всё это, как пальма посреди саванны, а Американская валлиснерия, среди всей этой низкорослости, как мечи оставленные на поле боя. В комнатках у русалчат серебряные клетки с диковинными рыбами, привезёнными из дальних стран – конечно, особой популярностью пользуются нарядные гуппи, которые встречаются так же часто, как на земле волнистые попугайчики, реже встречаются леопардовые данио, петушки и лялиусы. В других клетках прижились и весело плавают многочисленные стаи неонов и панцирных сомиков, которых разводят как на земле мелкие виды ручных собачек. Детей русалчат мамы-русалки предупреждают, что бы не заплывали далеко от дома, в заросли кубышки, под тучные навесы ряски, потому что там бродит зубастая щука, которая не щадит никого, даже взрослых…
И тут мысли все будто испарились, как испаряется ковш воды, попавший на раскалённую печь в бане. Он увидел её. Её рыжие, волнистые волосы. Такие здесь только у неё могут быть. Там, в центре. Жутко захотелось спрыгнуть на землю, но на землю нельзя. В полночь их здесь видимо-невидимо. А днём только она выплывает. Видать, самая непослушная. Нет, она не знала, что он здесь, но Юра знал точно, что она помнит его и если увидит – сразу узнает, может не признает, но уж точно не ошибётся.
Редкие птицы, видно ночные, с большими, тонкими крыльями, как паруса у фрегата, да летучие мыши жили сейчас в ночи. Странные водяные люди там, где днём пасутся его коровы, да проезжают на машинах ничего не подозревающие люди. Сердце его немного успокоилось, а тело расслабилось. Можно сказать, что он даже чуть привык ко всему этому мракобесию. Во всяком случае, он ничего не мог с этим поделать. Он не мог махнуть платочком, что бы всё пропало, не мог закрыть глаза, для того, что бы всё вокруг исчезло. Русалки просто были. Они были здесь, рядом с ним и явным доказательством тому был жаркий поцелуй рыжеволосой девы, который горел на его губах, как клеймо. Этот поцелуй привязал пастуха к ним, он не отпускал, он тянул его с дерева, тянул броситься в воду – в их хороводы.
Держался
Две у берега сидят. Две девочки, как листочки весенние, как созревшие бутоны роз или чёртовы коровки. Две эти девушки песню затянули, слова которой долетали до Юры уже в искажённом виде и он не мог их разобрать. Ему достаточно было слышать их чистые голоса, которые повисли над Гладким озером. Он невольно заслушался. Девушки с чёрными, как вороново крыло, волосами, плели за песней из цветов венки. Это получалось у них быстро и слаженно и, полюбовавшись на сплетенные, они без промедления бросали их  в воду, а те, в свою очередь, как память о погибших, а может о самих их жизнях, тихо плыли, покачиваясь на волнах.
Юра решился и слез с дерева. Опасаясь каждого шороха, как вражеский лазутчик, согнувшись в три погибели