Жить взахлёб, любить до дна (Русалка чёртова)

разгулялись!? В поле одни закрутки от них, да тряпки красные.
Юра, конечно, выслушал всё -  к старым людям нужно относиться с уважением, но всерьёз не принял. Эта бабка, да будет вам известно, ходила по маленькому прямо на диван, на котором спала. В этом же диване она хранила конфеты, которые потом раздавала детям.
- Чего же они меня под воду утащат? Откуда они взялись – эти русалки? Объясни мне!
Чуть согбенная Анастасия, от старости уже вся чагравая, как пыль на дороге, недовольно отвернулась в сторону, скосилась на траву под ногами. Сказать было нечего.
Когда пастух собрал стадо, деревня была практически за кормой. Перед глазами поле – большое, нескончаемое и гладкое, будто только что, ещё горяченькое, с пылу с жару, из под рук создателя.
На дороге два автомобильных следа с руническим рисунком от колёс и сам автомобиль. Залез передними колёсами на травянистый пригорок с дороги и был похож на какого-то чёрного жука–падальщика, уснувшего под утро на полшаге.
Дверца Волги открылась, и вылез тип, поправляя воротник. Э-э, этого типа мы знаем. Это из района начальничек колхоза. Недавно его поставили – из бухгалтеров перевели. Да! Назначили его за главного и теперь он не хрен собачий, как раньше, а Сергей Михайлович. Одет, как всегда с иголочки: чёрный пиджак, в пару ему брюки, сверкающие кремовым глянцем ботинки с плоским, широким носом, белоснежная рубашка и даже бабочка.
Он курил, но ветер слабый-слабый, усталый, еле-еле разгонял выпускаемый им сигаретный дым. Перед пастухом он стоял с представительным видом толстяка Карлсона и когда Юра поравнялся с ним, то ответил на ещё не прозвучавший вопрос.
- Мне мама не разрешает фантиками меняться.
- Да ладно, подожди ты! – остановил тот его, и Юра с горечью понял, что делегация приехала именно к нему. Ну, бог с ним, он остановился, подошёл, почувствовал фальш в голосе Сергея Михайловича, когда тот начал издалека.
- Вот сразу видно, что ты женат – все пуговки пришиты…
- А это первое, чему она меня научила во время медового месяца.
Как и предполагал Юра, разговор получился нехороший, на ножах. Если рассказывать в краткости, то получается примерно следующее: начальник колхоза предложил пастуху пасти коров ещё и соседней деревни, ссылаясь на то, что он состоял в интимных отношениях с его матерью и матерью того пастуха, который свалился с болезнью, у которой тоже есть мать и он тоже её имел. Пастух отказался, ссылаясь на то, что состоит в интимных связях с матерью начальника колхоза, с мэром округа и самими коровами и закончилось это так:
- Не считай меня идиотом, только потому, что я родился в твоей деревне! – И с улыбкой на губах, выражавшейся в мысленной реплике: “Гуляй Вася, чеши пузо!”, Юра отдал ему честь.
Успел всё же испортить настроение с самого утра. Незнай, то ли профессия у него такая – людям настроение портить, то ли сам по себе жук такой. А-а, махнул он рукой, чёрт бы с ним, с начальником. Свежий воздух защекотал ноздри, надышаться им – пропитанным запахом ёлочных иголок, сосновой смолы - было невозможно.
На реке Тихая Верба сидел рыбак заядлый. Хлебом не корми, рыбой только. От тумана там всё ещё будто чёрно-белое. С мостка пять удочек свисали, и он над ними, как работодатель. Кепку надвинул на глаза, за поплавками следит. Махнул ему рукой, завидев с отарой коров. Юра невольно залюбовался безмятежным отдыхом Германа. Клюнула. Радость то, наверное, у него какая, неземная. Рыба, с силой выдернутая из воды, засверкала в лучах солнца глянцевыми чешуйками. Она быстро кувыркалась на крючке и била себя по бокам. Но сорваться ей уже не суждено, рыбак сам снял её с крючка и бросил в синее, пластмассовое ведро с белой, неудобной ручкой. Надвинул кепку глубже на глаза, потрогал крючки, всаженные в купол, и насадил червя. Закинул, сел и с жадностью откусил от бутерброда с колбасой приличный кусок. Рыбалка всегда будит аппетит.
Поле окружило пшеницей, от шума которой казалось, что кто-то в ней бегает с места на место. Чего это там старуха говорила? Он раздвинул колосья и зашёл поглубже, закинув кнут на плечо. Осмотрелся, пригнулся даже. Нет ничего. Пшеница, как пшеница, растёт себе, как и сто лет назад росла, и никому дела нет тревожить её. Время придёт и пройдётся здесь трактор – спилит всё вместе с закрутками и красными тряпками, если таковые и есть.
Свободный от разоблачения, он вздёрнул голову вверх. Жаворонок в вышине – надо же – уже проснулся. Тоже, кстати, примета – к хорошей погоде. Для пастуха это очень хороший знак, как благословение. И губы зачесались, так что пришлось потереть их тыльной стороной ладони – к поцелую, точно к поцелую – губы, они так просто, от безделья, не чешутся. Мысль такая набрела, смелая, будто кем-то обдуманная, оброненная, а им найденная: есть различные приметы – природные, человеческие, по которым определяют будущие события. Если изучить закономерность этих примет, изучить в целом, то можно без сомнения стать предсказателем, лишь только наблюдая за происходящим вокруг. Жизнь – какая-то компьютерная игра, где кругом причинно-следственные подсказки, в которой люди потеряли память, но до сих пор живут по ими же составленным законам.
Когда поле уже кончалось, обрываясь перед лесом и падая перед ним ниц, Юра взгляд так в сторону раз… Подумал сначала, рискуя повторить любопытство Рихмана, которого во время опытов убило молнией, но всё же подошёл. Колосья заплетены каким-то странным узлом, да так, что это переплетение похоже на куклу и шарфик у неё как эполёт – красная тряпочка повязана.
- Вот ерунда какая! – Ругнулся про себя Юра, поминая нехорошими словами старуху утрешнюю, и ушёл, не оглядываясь.
Решил всё же сегодня идти на Гладкое озеро. Туда и идти удобнее, да и не был он там уже давно, соскучился. На Гладком озере красиво, как нигде.
Тени от облаков плывут по земле и, глядя на них, вовсе не кажется, что обладатели этих теней какие-то туманные массы. Скорее они похожи на крепкие варварские корабли, бороздящие небесные океаны.
Что бы дойти до Гладкого озера, приходиться идти оврагом – бывшем руслом реки, которое сместилось после построенной в сотнях километров от этого места плотины. Плотины, конечно, уже давно не было – её снесли, а бывшее русло осталось, поросшее теперь не водорослями, а вполне зелёной травой, чабрецом к примеру. Ходить здесь всегда было как-то удивительно. В себя не веришь. Всегда представляется, как вода здесь густым потоком текла, а поверхность воды находилась наверху – метрах в десяти от его головы и если б тогда вздёрнуть голову к поверхности, можно было увидеть овалы лодок над собой, да контуры купальщиков. Здесь можно запросто представить, что за корягой той жирный сом сидел с угрюмой мордой и вдруг возле тебя косяк рыбы прошёл, блеснув, как сталь, а за ними мириады мальков неорганизованной стайкой. И кто бы мог в те времена подумать, что вот так просто люди будут по дну ходить? Как и сейчас никто представить себе не может, как это в будущем по руслу сейчас действующей речки кто-то гулять будет и там, где сейчас кубышка растёт и карасик в ней прячется – берёзка вымахнет сочная.
Вот и озеро. Стадо, грузно перешагивая, спускается к берегу. Жалят телят оводы и мухи и на Юру по ошибке нападают. Солнце уже греет левое ухо, над озером летят утки, вытянувшись в извивающуюся линию. Эх, Гладкое, жизнь бы здесь прожил. Большое оно, глубокое, с двумя островками посередине. Островки эти лесом заросли хвойным и лиственным и редкую ночь в лето не жгут там костры молодёжь. Забор, полуразвалившийся, тянется к берегу. Когда-то здесь огороды были, а сейчас на этих заборах сушат сети браконьеры. У кромки лодки стоят, одинокие, будто ещё живут здесь дикари, занимающиеся промыслом.
Вода в Гладком чистая, как в Байкале, особенно по утрам, когда солнце заглядывает на дно. Трудно удержаться, что бы ни глотнуть из него. Коровы подошли и испугали чаек. Недовольно крича, как согнанные со своих гнёзд, они кружили над озером былыми галочками. Не понимают глупые, что коровы их не тронут.
Юра смахнул с себя одежду, прямо тут же, на землю, и нырнул в воду, испугав крайних телят. Окунулся в прозрачную прохладу, наслаждаясь пушистой влагой. Стало радостно на душе от длинных, зелёных лап водяных трав, шевелящихся на дне и от беззаботных водомерок по конькобежному гоняющих на поверхности. Всё-таки на земле, на суше, экстремальные условия, малопригодные для жизни, кругом проблемы да заботы – работа, дом, огород. Другое дело под водой – здесь всё сглажено, размеренно.
Потом он выбежал и бросился на землю. В лицо палило жгучее, как красный перец, солнце. Словно взбесившаяся по поляне носилась собака, ловя на лету медлительных бабочек. Два ястреба кружились в океанской голубизне двумя чёрными точками. Юра точно знал, что эти две точки в бирюзовом небе отлично видят его. Он закрыл глаза. Рядом прожужжала здоровенная пчела или шмель. Пастух прищурился и вновь посмотрел на небо. В глазах несмываемые ничем точки, а если вглядишься в них, то можно увидеть планеты: огненный Марс, синий, от холода, Плутон, огромный Юпитер и обручённый кольцом Сатурн, а вот и крошка Земля – самая красивая среди всех.
Глаза слипались сами собой, и не было никаких сил этому противостоять. Пахло озером и слышно, как уточка булькает, опуская в воду сплющенную головку. Юра перевернулся на живот, на тёплую землю. Трава, земля и таки такое разнообразие жизни: настоящие горы и неимоверные ландшафты в сантиметре земли. Зачем нам другие миры, далекие земли? А были ли вы когда-нибудь землеройкой, крысой или на плывущей в пучине ручейка былинке или в пузыре водяного паука, или на семечке одуванчика, который подняло высоко в воздух? Я хотел бы быть яблочной гусеницей, с наслаждением вжираться в бардовый мир, который больше меня самого в сотни раз, погружаться в сладкую плоть, натыкаться на белесые перегородки, находит секретные застенки с терпкими семечками, оставлять за собой длинный, извилистый тоннель о котором никто не знает, в котором меня никто не найдёт. Я хотел бы быть задумчивым пауком, сидеть в углублении между поленьев, плести хитроумную, десятиярусную сеть с пологами, гамаками – это уж на моё усмотрение, следить шестью глазами за протекающей мимо жизнью, бороться с сильной добычей. Я хотел бы быть маленькой незаметной мушкой, свободно летать в густой кроне раскидистой садовой груши, в неизвестном людям мирке, вместо земли где толстые ветви, громадные листья, на каждом клочке которого жизнь – водоворот кинутых в одну воронку душ. Я хотел бы быть мальком карпа или инфузорией-туфелькой, бороздить омут болота, знать каждую корягу в своей луже, затонувшую вещь человека и обеденные места. Хочу жить в мире, где всё не так, как я привык видеть. В мире с великанами, где багульник-трава толще баобаба и выше Канадской сосны, букашка-муравей опаснее саблезубого тигра, маленькая прелестная бабочка – роскошная каравелла. Не хочу жить в мире, что когда-то восхищался, который когда-то хотел обнять, но который уже начинает приедаться, мир великанов, глядящих на красоту и жизнь с неизмеримой высоты… который начинает для меня становится серым… Подумалось, что уже положен сенокос и захотелось взять в руки остро