serif]-Позволите? – спросил он, одновременно заглядывая мне за спину. Я отступил в сторону, пропуская гостя. Тот прошёл внутрь, оглядел кабинет и вопросительно посмотрел на меня. Я жестом пригласил садиться. Мы расположились в креслах и некоторое время молчали. Иван Трофимович откинулся в кресле.
-Что ж, Евгений Сергеевич, - начал он, - я почёл за лучшее приехать к вам. Господин Митьков, получив предписание, непременно заявится в имение. Мне же хотелось поговорить. Поговорить спокойно, не под запись. Представьте, бывает такая фантазия у человека – просто поговорить. Вернее будет сказать, выговориться. Вы, как я решил, человек рассудительный, не торопитесь делать выводы и выносить осуждения. Тем более вы теперь молчун. Отчего не поговорить? На душе столько всего! Ну не к попу же идти? Согласитесь!
Я пожал плечами, оставляя на его решение, продолжать или нет.
-Вы, Дорн, - негромко начал майор, - человек гуманистических взглядов и понимающий, что не всякие людские деяния можно судить по земным законам. Есть высшая справедливость, которой ни земский судья, ни судейское присутствие в Сенате для них не указ.
Он одернул ряд пуговиц мундира, но верхней пуговицы не расстегнул, хотя было заметно, что ворот мешал ему говорить.
-Вы, господин доктор, верно уже знаете, что Ираида не обычная барышня. Мы с её отцом и с мои братом Василием люди нрава крутого. Это наше родовое, Гребневское. Василий, хоть и служил по министерству коммерции, но страху на штурманские училища, которые он надзирал, наводил такого, что на его инспекциях некоторые в обморок падали. Я дослужился до премьер-майора. Батальон мой был первым в полку. Всё оттого, что мой солдат знал, что он в первую голову защитник Отечества, а потом уже рядовой Иванов, Сидоров. А защитник, к вашему сведению, доктор, должен быть готовым умереть за царя, народ, за веру православную! Не хочешь? Значит, изменник! Значит, расстрел перед строем. Не умеешь? Научим! Не можешь? Шпицрутены, да сквозь строй! Да-с! Так с турком и воевали! Иначе никак!
Иван Трофимович раскраснелся, тяжело и часто дышал. Потом успокоился.
-О чём это я? – и тут же продолжил, переменив голос на спокойный и временами с искренней горечью и теплотой, - Ираидушка хоть и была единственной дочерью, но детского счастья в доме брата не ведала. Мать была не рада раннему ребёнку, тяготилась ею, а брат…Василий требовал от дочери дисциплины и исполнительности! Неукоснительной дисциплины! Сюсюканья не терпел! Такие мы Гребневы…Известие о их смерти застало меня в лагерях. Я было бросился в Петербург, но поспел лишь на общее погребение вдали от родительских могил и без отпевания. Издали видел, как их в числе прочих опускают в общие карантинные могилы, засыпают известью. А новых всё подвозят, подвозят… В опустевшем дому нашёл маленькую, худенькую, испуганную девочку. Да-с! Вы когда-нибудь видели холеру, доктор?
Я кивнул, понимая, что майор разговаривает скорее сам с собой, погрузившись в старческие воспоминания, и ему нет дела до моих холерных бараков, а он тем временем продолжал:
-Верите ли, при виде её что-то во мне оборвалось – вся моя прежняя жизнь оборвалась и канула туда же за братом, за Ксенией в общую могилу, где десятки таких же несчастных без отпевания… а сверху ещё хлором, хлором!
Он помолчал, то ли вспоминая, то ли отгоняя, стоящие перед глазами картины холерной осени 1893.
-Я подал в отставку, - вновь заговорил Гребнев, - забрал племянницу и уехал прочь из Петербурга! Уехал в имение. Девочке моей той зимой исполнилось четырнадцать. Я окружил её заботой, стараясь быть не столько братом её отца, сколько ангелом хранителем. Знаете, Дорн, это маленькое испуганное существо изменило меня самого. С ней я обрёл новый смысл своей жизни! Служба, знаете ли, делает из нас, из офицеров особую породу. Кто по причине душевной скудости, кто из преданности долгу, но мы на войне черствеем, становимся, как бы это сказать, равнодушными исполнителями воинского устава. Я не говорю о паркетных офицерах, я говорю о тех, кто из казарм сразу шёл в сраженье, в окопы, а после виктории или там разгрома опять оказывался в окопе или в захолустном далёком гарнизоне. Здесь, в имении, наедине с ней я заделался настоящим её опекуном и нянькой. Известное дело, она не знала ни в чём отказа. Расцвёл мой аленький цветочек и оттого превратился в красавицу. Минуло ей пятнадцать. Тут я стал примечать, что мало ей только моей заботы. Сердится, досадует, если лишний раз не похвалю её. Смекнул это и стал её нахваливать за всякий пустяк. Она тому и радуется. У меня от сердца отлегло. Думаю, и слава богу! Ведь сколько натерпелась при прежней жизни, пусть, думаю, живёт в ласке и в любви. Потом другая напасть. Как-то слышу вечером, плачет. Знаете ли, я совсем теряюсь от женских слёз, кинулся к ней – что, да как, кто обидел, кто посмел? Еле добился от неё ответа. Плачет она от того, что дескать одна одинёшенька на всём белом свете, что сирота, что лишена она внимания, что никто её на замечает. Я сам чуть не расплакался, говорю, а как же я? Ведь души в тебе не чаю, мой ангел! Да-с! Потом только хуже становилось…
Старик погрузился в унылое молчание. Я же размышлял, припоминая лёгкую и беззаботную барышню, довольную жизнью и собой, сравнивая сейчас с тем образом, что обрисовал Гребнев.
- Год назад упросил я доктора нашего уезда негласно, так сказать с деликатностью осмотреть Ираиду и дать своё учёное заключение о поступках её. Непонятных, странных и временами даже…- Иван Трофимович замолчал, борясь с собой, и всё же закончил, - омерзительных! Не приведи Господь, если бы кто из соседей узнал! Молва на всю округу, не ровён час до столицы дойдёт! А её в свет выводить! Упросил доктора. Заключение Мартына Кузьмича было неутешительное. В том смысле, что налицо несомненное, как он выразился, отклонение в поведении. От себя добавлю - чудовищное и богомерзкое отклонение! Доктор говорит, что сам толковать их не возьмётся, а вот он только что из Вены и под большим впечатлением от тамошних врачей и, мол, с уверенностью рекомендует ехать в Вену - они непременно всё разъяснят и помогут. Совет его показался мне тогда нелепым, и я, огорчившись, стал думать, что предпринять взамен его советов. Первое, всё скрыть от соседей, от всего уезда, от губернии! Согласитесь, доктор, нет лучшего стража, чем страх. Стал я распускать слух, что-де урочище здешнее не зря зовётся Душмор, что губит оно не только живых людей, но и сами их души. Крестьянам велел соорудить «Всевидящее око» для устрашения. Помогло – перестали к нам ездить той дорогой. Тут кстати и «корабль» - эдак скопцы свою общину называют – в деревне стал крепнуть. И о них пустил молву страшную, что скопцы-де ловят одиноких путников на дороге, да в свою общину силком тащат и как ритуальную жертву, оскопляют. Знаете ли вы доктор, что значит у скопцов «малая печать»? Это когда мужчину семенников лишают. Страшно? Вот! Есть к тому же ещё и «большая печать». Страшно? Всем страшно!
Глаза у старика горели, на щеках его выступил болезненный румянец, а рука сжалась в сухой кулачок.
- Для пущего страху, - продолжал он, скосив рот в какой-то мстительной гневливости, - заплатил одному газетчику, чтобы статейки о людских пропажах тиснул в «Ведомостях». Дрянь человечишко, да верно всё сделал – ужасу нагнал такого, что исправник приезжал с проверкой. Ираида знать ничего не знала. Жила себе божьей птахой, росла, взрослела. Только удержу не было от демонической её страсти к себе одной – станет нагой перед зеркалом, станет себя наглаживать, глаза закрывать, да стонать. Кровь в жилах стынет…
Он вытер старческие слезы, выступившие на покрасневших глазах. Достал большой клетчатый платок и шумно высморкался.
-Бог не дал мне детей. Твоя воля, Господи! Были ли женщины? Были. Как без них? Но чтоб полюбить, нет. Да мне всё равно. Скучно это, верно, любить кого-то…похоть да интересничание одно. Верите ли, когда уда моя в негодность пришла, я беззаботным заделался. Одна у меня заботушка – был бы мой цветочек аленький счастлив и спокоен! Побил в доме все зеркала. Она в крик, в слёзы! Ни ест, ни пьёт! Что делать? Удумал я портреты с неё делать. Мертвая холстина, - не живое отражение, - думал, уймёт её демона. Помогло! Отступила болезнь. Дело славно пошло. Целый зал в её портретах. Однако доложу я вам, судьбу не обмануть. Брюллович, орудие сатаны, будь он трижды проклят! Сначала ничего, всё пристойно – Флору нарисовал. Потом гляжу, соблазняет её комплиментами, восторгами, всяческим поклонением. Верно объяснялся в любви, подлец! Она бедняжка горит, вся в лихорадке, в ажитации! Думаю, гнать его надо, пока не поздно. Тут вы заявляетесь. По глазам вижу, заподозрили неладное, к Ираиде приглядываетесь, да не с любопытством, не с мужским интересом, а профессионально так.
Его тяжёлый взгляд будто вдавил меня в кресло. На ум тут же пришло, что старческая его немощь не так уж безобидна, что рука у него должно быть тяжела, как могильная плита.
-Что бы вы предприняли на моём месте, Дорн? Вот-с! После вашего…м-м-м… спешного отъезда дела пошли ещё хуже. Наутро заявляется ко мне худописец и просит, мерзавец, руки Ираиды! Мол, влюблен, готов всего себя положить ради её счастия! Ведь врёт, бестия! Видно, что врёт! Выставил его вон. Чтоб не было скандала, дозволил ему остаться и дописать последний портрет. Денег обещал вдвое, но только чтоб быстрее закончил. Экая оплошность с мой стороны! Он, сволочь, два дня рисовал, не выходя из комнаты. Увидав его работу, я едва на ногах устоял. Сразу понял, какую он месть за мой отказ замыслил. Чему вы удивляетесь, Дорн? Неужели вы не поняли, каков это был портрет, неужели не разглядели, что это её, Ираиды, портрет, но только в мужском обличье? Портрет, исполненный похоти и омерзительных желаний! С ужасом я наблюдал за восторгом моей девочки, за тем, как она смотрела на него, и понимал, что демон вырвался на свободу! То к чему стремился её женская, богом данная, сущность обрела свой мужской идеал – саму себя в мужском обличье.
Старик поник головой. Его седые редкие волосы вновь свисали на лоб на подобие «мышиных хвостов». Он спокойно, но так, что у меня всё внутри похолодело, продолжил.
- Нужно было его сразу сжечь. Пусть бы она прокляла меня, но это было бы меньшим злом. Поздно вечером, проходя мимо её будуара, я увидел свет в комнате, услышал звуки, не оставлявшие сомнения, что грех сладострастия вновь её обуял. Я расплакался и пошёл прочь. Вдруг до меня донеслись крики и шум борьбы. Как
