Ираида по-прежнему грозно смотрела на Павла Никитича, потом черты лица её смягчились, и она снисходительно ответила:
-Я вас прощаю! Что ж, пишите, я дозволяю! И не дерзите больше!
Она развернулась и быстро выбежала из залы. Я, честно говоря, с облегчением перевёл дыхание. Не выношу подобного рода никчёмных сцен и стараюсь их избегать, но тут пришлось быть невольным свидетелем. Павел Никитич наоборот пребывал в некой эйфории. Он взглянул на меня, ища, с кем разделить радость или услышать восхищение от того, как он очаровал неопытную девицу.
-Давно ли ты здесь? – я решил не заметить его желания услыхать восхищения его персоной.
-Четыре дня, - отвечал мой приятель, - ах, как славно мы познакомились! Помнишь ли ты Сапаровых? У них ещё дом на Васильевском острове. Ну, не важно! Меня ей представил сам Илья Ильич. Они с ней дальние родственники. Представил, как модного портретиста. Ираида, дескать, увлечена живописью и хочет выписать к себе хорошего художника для делания семейных портретов. Деньги посулила нешуточные! Да что деньги! Я бы за одно мгновение с ней рядом отдал бы весь свой талант! Говорю ей, непременно приеду! Евгений, я влюблён! Безоглядно, до беспамятства! О, её облик! Только ты не подумай ничего дурного – мои чувства вполне платонические! Я не смею даже помыслить о чём-то ином! Ведь она – богиня! Непрестанно твержу ей об этом. Написал уже её в образе Флоры. Она в восторге! В награду мне было дозволено коснуться кончиков её пальцев. Веришь ли, я был счастлив!
***
Обед затянулся. За окном лил, не переставая, дождь. Зажгли лампу, отчего дальние углы столовой погрузились в сумрак. Иван Трофимович поднялся и, откланявшись, удалился к себе. Некоторое время мы оставались втроём, болтая о пустяках и осторожно шутя. Павел Никитич уговаривал Ираиду Васильевну завтра ему позировать, как он сказал, для будущих шедевров, просил облачиться в тунику и воинский шлем. Ираида, помолчав и не приняв шутливого его тона, с серьёзным лицом велела писать её куртизанкой. Брюллович пришёл в восторг. Стало скучно. Я настолько был утомлён их болтовней, что сославшись на усталость, отправился в отведённую мне гостевую комнату.
Как это часто бывает, оказавшись один, я вместо того, чтобы мгновенно заснуть, неожиданно почувствовал, что голова моя светла и готова к размышлениям. Дождь за окном внезапно прекратился, будто где-то в небесах перекрыли задвижку вселенского потопа. На чёрном небе высыпали звёзды. Деревня за окном освещалась появившейся полной луной. Совсем рядом с усадьбой виднелась крыша общинного дома, в котором, как сказывал мой сбежавший возница, «радели» крестьяне. Я прошёлся по комнате. Скрипнула одна половица, за ней другая. Остановился, прислушиваясь. Ни звука. Среди тишины в глубине дома отзвонили часы. Снова тишина. Вероятно, все разошлись. Вздохнув, не снимая сюртука, я прилёг на кровать. Обводя скучающим взглядом комнату, я увидал книгу, оставленную кем-то на широком подоконнике. Это бы австрийский справочник по психиатрии.
«Мило, - подумал я, листая книжку, - нет места лучше и нет более удачного времени для чтения справочника по психиатрии, чем спящий тёмный дом и полнолуние. Может, это знак свыше? Ну что ж, нужно принять и следовать ему. Ведь неспроста всё сошлось на мне – мистическое урочище, библейский потоп, пугающая секта «скопцов», странные обитатели дома... Кстати, всякая ли странность, всякое ли отклонение от принятой «нормы» считать болезнью? Поведение, которое обществу кажется странным, а временами даже оскорбительным, следует ли его расценивать, как психическое нездоровье? Или может, люди настолько закрепощены условностями, что просто боятся того, что вне правил? Если вспомнить как люди относились к ментальным расстройствам, к тому, что сейчас зовётся психиатрией, вспомнить её историю, то окажется, что история психиатрии – это история страха перед непонятным, перед отклонением от принятой кем-то нормы. Не только иррациональный, инстинктивный страх, хотя его тоже предостаточно, но страх рациональный. Боязнь того, что чьё-то поведение сломает общественные устои, вековые традиции, верования. Первые осмысление своего страха свершилась в рамках догмата - испугавшись, стали говорить, что в человеком овладели бесы. Этим воспользовались попы, а фанатики придумали ритуал экзорцизма – изгнание дьявола. Потом от бессилия изобрели смирительную рубашку и стали сажать несчастных на цепь. Сейчас лечат электричеством или ледяной ванной. Что ни говори, прогресс! Даже справочники печатают. Ну-с, поглядим, что нам предлагают венские психиатры – любители толкований снов и сексуальных причуд. Хм… фетишизм… «нарциссизм и трансвестизм, как варианты фетишизма…». Я сделал пометки на полях этой страницы и добавил «Note Bene!». В самом деле это было любопытно. Особенно, принимая во внимание некоторые мои сегодняшние мои наблюдения, которые я пока не в силах объяснить, но может, австрийские коллеги придут мне на помощь? От размышлений меня отвлёк шум, доносившийся со стороны деревни. Сунув справочник в карман, я подошёл к окну. Поля вокруг, близкий лес и сама деревня были погружены во тьму, лишь в редкой избе мерцал свет. Зато в доме напротив усадьбы ярко горел свет, оттуда доносилось ритмичное пение, подкреплённое мерным топотом. Всё это сливалось в жуткое потустороннее уханье. В окнах мелькали тени, двигавшиеся в ритм, тени кружились, дергались. Звук набирал силу, будто радеющие устремляли свою молитву наверх, словно желая быть услышанными небесами. Сквозь мощный ритмичный гул голосов неожиданно прорезался истошный детский крик. Я вспомнил повстречавшегося мне мальчишку. Крик тоже улетел куда-то вверх к звёздам и стих. Стих и гул. Я обернулся. За закрытой дверью в коридоре послышались шаги. Звук был тихий, но отчётливый. Вот шаги миновали дверь, прошелестели, удаляясь, и наступила тишина. Что может происходить в опустевшем тёмном доме? Вспомнилось где-то читанное, что экстатическое радение доводит до состояния «просветления» не только молящихся, но и всякого наблюдателя. Неужели моя психика, истерзанная тяготами сомнений и переживаниями от потерь, и у меня оказалась уязвимой перед воздействием мистического ритуала? Подойдя к двери, я прислушался. Как будто ни звука. Дверная щеколда под рукой с трудом повернулась и поддалась, не издав ни звука. Я внутренне содрогнулся от того, что снова боюсь привлечь к себе внимание каких-то неведомых сил и оттого страшусь выдать себя. Как там в овраге, - обнаружить своё присутствие. Вот и коридор. Свет лампы за моей спиной осветил небольшой угол стены напротив, тень, что я отбрасывал, уродливым силуэтом растопырилась на легкомысленных обоях с изображениями вакханок. Осторожно прикрыв дверь и оказавшись в кромешной темноте, я подождал, давая глазам время привыкнут. Вскоре я стал различать стены, сам коридор, уходящий вправо, ряды дверей. В конце коридора, там, где была гостиная, мне показалось, что брезжит свет. Осторожно ступая, я направился в ту сторону. Замирая от малейшего скрипа половицы, я достиг конца коридора. Справа от меня была широкая лестница, уходящая вниз, прямо передо мной – окно со звездным небом, слева – высокие двери гостиной. Свет пробивался из-под неплотно прикрытых створок. Из-за дверей доносились неясные звуки, - будто это был тихий смех. Смех переливался в ласковый шёпот, потом неясное бормотание сменялось журчанием беззаботного смеха, и всё повторялось сызнова. Я тронул и осторожно потянул на себя дверь, стараясь не выдать себя. Перед мной открылся огромный зал гостиной. Высокие окна были по-прежнему задёрнуты тяжёлыми занавесами. Сам зал был залит светом. Ираида в невесомом и воздушном бальном платье, смеясь и негромко напевая, кружилась по залу под только ей слышимую музыку. Она скользила по паркету, пританцовывая и словно порхая, перелетала от одного портрета к другому. Временами она замедляла шаг и вдруг устремлялась к картине и, приникнув к своему изображению, нежно целовала его. Едва осознав, что происходит, я отпрянул и быстро прикрыл створку двери. Кажется, и без справочника мне всё стало ясно. Тотчас меня обступили мрак и тишина.
***
Страницы моей памяти были пролистаны с удивительной быстротой, поскольку, оторвавших от воспоминаний и оглянувшись, я вновь увидел перед собой извозчика, и недоуменно глядящего на меня Николая Арнольдовича.
-…так что, барин? Сделайте милость, рассчитайтесь по благородному! – канючил Фома.
-Ты, шельма, ври, да не завирайся! – Николай Арнольдович, видно прийдя в себя после удивления, грозно наступал на него, - я тебя шельму научу порядку!
Я тронул Митькова за рукав, призывая перестать браниться, а сам полез в карман за деньгами. Отсчитал нужную сумму и вручил извозчику. Нужно ли говорить о том удивлении, которое сделалось на лице Митькова? Мы вернулись в дом и сели за стол.
-Значит, Гребнево, Евгений Сергеевич? Следует ли начинать розыск оттуда? -спросил Митьков.
«Да! Именно! Слышали ли вы, Николай Арнольдович об урочище Душмор? Мистическое и страшное место! Посудите сами! Случайные люди исчезают без следа, в урочище находится древнее исполинское изваяние «Всевидящего око» - каменные глыбы, назначение которых покрыто мраком неизвестности на манер английского Стоунхенджа. Деревня Гребнево находится прямо в центре урочища! В Гребнево жуткая религиозная секта изуверов, калечащая детей! Наконец, там странное имение с не менее странными обитателями. Но главное, дорогой Николай Арнольдович, мой приятель Павел Брюллович – он взывает о помощи! Он сейчас в Гребнево! Ехать, непременно ехать!» Разумеется, ничего этого я не сказал, потому что проклятая «афазия» поразила меня, как немотой был поражён ветхозаветный Захария! Я энергично и неясно мычал, размахивая руками. Потом, вспомнив о послании Брюлловича, бросился к столу, схватил его и стал трясти перед лицом опешившего Митькова. Тот неспеша взял лист бумаги и внимательно прочёл.
-Кто отправитель? – задал он вопрос.
Я снова метнулся к столу, выгребая из ящика немногочисленную корреспонденцию И, найдя, старое письмо от Брюлловича, показал жандарму.
[font="Times New Roman",
