А звали её так: Александра Сергеевна Пушкина. Представляете, какой ужас?!. Это же пожизненные насмешки и идиотские вопросы с такими-то «выходными данными»…
А всё – папенька, Сергей Александрович Пушкин, который знал ведь, что род их никакого отношения к «нашему всё» не имеет, но втайне, наверняка, лелеял мечту, что отблески славы гения из-за такого совпадения коснутся и их семейства. Потому и решил, что, когда родится сын, непременно назовёт его Александром. Но Сашка подвела родителя, и на свет появилась девочкой.
Грустил по этому поводу папа недолго: решил, что и Александра Сергеевна Пушкина – тоже неплохо.
Этим, кажется, заботы его о наследнице и ограничились. Мамины – тоже.
Нельзя сказать, что Санькины родители были испепеляемы неземной силы страстью друг к другу. Да и вообще слово «страсть», применительно ко всему вообще, для них оказалось чуждо. Не были они одержимы работой.
Да и о какой одержимости может идти речь, если один был экономистом в отделе труда и зарплаты на заводе электротехизделий, где работало сто два человека, а другая принимала анализы мочи и кала в поликлинике, что находилась недалеко от их дома. Отношения с искусством у родителей тоже не сложились. А потому театры, выставки и музеи – тоже не про них. А! Дача у них была, доставшаяся в наследство от бабушки с дедом. Но была она похожа, скорее, на заросший бурьяном пустырь, на котором беспорядочно раскидано несколько одичавших вконец яблонь. И в самом углу, у забора, притулилась избушечка, почти по крышу вросшая в землю. Весной, правда, в мае, бывало здесь несколько дней красиво, когда яблони, словно облитые молоком, сияли и похожи становились на Неопалимую Купину, средь всеобщего хаоса запустения и безразличия. Но семейство красоту эту ни разу не видело, ибо бывали здесь иногда и недолго. И уж точно не в мае…
После однократной попытки завести любовницу Сергей Александрович в женщинах разочаровался совершенно. Ибо она пригласила его к себе в дом. Посидели. Выпили. Затем пошли в спальню, где, после того как он посопел и повозился несколько минут, она спросила его: «Всё?..» Потом полежала на спине, глядя в потолок, и каким-то неопределённым голосом, лишённым всяческих интонаций, добавила: «Да-а-а… саме-е-ец…» Он ничего не понял, но оделся и ушёл.
Маменька же в своих поисках счастья так далеко не заходила. Её вполне устраивали журналы «Работница» и «Крестьянка», где печатались рецепты всякой домашней снеди и выкройки ситцевых платьев.
Одним словом, заняты Санины родители были… н и ч е м. Дочь тоже не вызывала в них никакого любопытства. Иногда, за ужином, папа мог спросить у неё: «Ну, как дела в школе, Александра?» Та в ответ красноречиво пожимала плечами. И папенька, подводя итог разговору, спрашивал: «А напомни-ка мне, в каком классе ты учишься?,,» Ответ его интересовал не очень, а потому можно было и не реагировать.
Мама в этот момент стыдилась, что не принимает такого же горячего участия в жизни единственного ребёнка, и тоже вклинивалась в разговор: «Ну, а друзья какие-нибудь, подруги, там, есть у тебя, Шурочка?..» На это тоже можно было пожать плечами. Родительницу такой ответ вполне устраивал.
Школу Александра потребляла, как еврейскую мацу: надо, хлеб ведь… Но – безвкусный и какой-то бессмысленный. Сидела она за последней партой. Всегда. Одна. И – терпела. Терпела и ждала, когда закончатся эти, как их там, - а! Уроки!..
Когда звенел звонок с последнего, шла на улицу и – шла по ней. Просто так. Без всякой цели и причины. Не домой, а куда-нибудь. Потом, конечно, приходилось идти туда, куда скоро должны явиться эти, ну, как их там… Родители, короче…
Однажды зимой Сашка так долго ходила, что замёрзла даже, и, чтобы согреться, зашла в магазин. Книжный, оказалось. Чтобы тётенька-продавец не выгнала сразу, нужно было что-то посмотреть. Детских книжек, чтобы яркие и с картинками, здесь не было. Потому и взяла первую, которая подвернулась под руку. «Андрей Вознесенский. Интимная лирика». Шурка тогда ещё не знала, что такое «интимная», но книжку раскрыла где-то в середине и даже прочла две строки: «… забыв, что сердце есть посерёдке, в тебя завёртывают селёдки…»
Дальше читать было не интересно. Да и вообще: читать не интересно. А тут ещё и продавец крикнула ей: «Девочка! Иди, давай, отсюда! Нет здесь ничего для тебя!..» А Саня и сама знала, что ничего нет для неё, потому и пошла прочь.
Когда вышла из магазина, то увидела, что рядом, у самой обочины, стоит большая такая машина. Дверь у неё открылась, и дяденька, перегнувшись из-за руля, сказал ей: «Садись, девочка, я тебя прокачу, а потом отвезу домой…»
Шурка пожала как всегда плечами и села в машину. Всё. Дверца захлопнулась.
… Нашли её через три дня на пустыре, очень похожем на дачу Пушкиных: бурьян, засыпанный снегом, из которого торчали никому не нужные яблони с корявыми ветками, которые всё же в мае непременно должны покрыться белоснежными цветами и быть, хотя бы несколько дней, прекрасными невестами. Вот под одной из них она и лежала на спине…
Не быть Шурке никогда теперь уж невестой.
Молодой участковый милиционер, который и нашёл здесь девочку, был ещё так юн, что даже стихи помнил. И вертелась у него в голове строчка из когда-то любимого Вознесенского, пока смотрел на девочку, лежавшую под яблоней-дичкой, ожидая труповозку:
« АХ, МАМЫ, МАМЫ! ЗАЧЕМ РОЖАЮТ… ВЕДЬ ЗНАЛА МАМА: МЕНЯ РАЗДАВЯТ…»
|
