***
Задержавшись в столице несколько дольше, чем предполагал, я спешил назад к себе уезд и оттого взял билет на ночной поезд, который останавливался на нашей станции ранним утром и всего на несколько минут. Покинув вагон, я спустился к месту, где обычно нанимают извозчика. Однако, по утреннему времени ни одной повозки не было. На счастье там же на площади я увидал проезжавшую мимо груженную телегу, которой правил наш больничный кучер. Окликнув его, я поручил его заботам свой чемодан, велев отвезти поклажу прямиком к амбулатории. Сам же присоединиться к нему не рискнул – путешествие среди мешков и ящиков на тряской телеге да ещё после бессонной ночи в вагоне меня совсем не привлекало. Спустя минут двадцать появился первый извозчик, с которым мы сторговались об оплате и я, наконец, мог отправиться в Н-ск. Извозчика звали Фома. Оказался он молчуном и был скуп на слова, что подходило мне вполне. Сызранский тракт удобен и немноголюден. Первое время нам ещё попадались встречные повозки, но вёрст через пять шоссе обезлюдило. И тут я вспомнил об урочище. Отчего бы не взглянуть по дороге, подумал я, чем таким примечательна эта местность, что о ней говорят в самой столице. День был солнечный, до полудня ещё часа два, отчего ж не посмотреть! Вдалеке показался полосатый столб, верный знак поворота на просёлок.
-Скажи, голубчик, - обратился я к молчавшему весь путь вознице, - далеко ли до урочища Душмор?
-Недалеко, - отвечал он неприветливо, - вон от того столба пешком ещё до полудня дойдёте.
-Что ж ты, братец, - удивился я, - ссадишь меня?
-Могу и обождать, - угрюмо пробурчал Фома, - прогуляйтесь и назад вертайтесь. Это уж как пожелаете, барин. А нам туда незачем! – сказал и перекрестился.
-А если я тебе сверх оговоренного ещё двугривенный дам, тогда как?
Сговорились на тридцати копейках и возле столба поворотили. Просёлок хоть и порос травой, но колея была накатана и хорошо видна. Мимо проплывали поля со зреющим овсом и рожью. Где-то высоко в синем небе запел жаворонок. Шмели гудели, собирая свою дань с полевых цветов, растущих вдоль дороги. Возница временами зло покрикивал, подгоняя лошадь и сердясь, что дал уговорить себя на опасный путь. Вдруг с жарких лугов мы покатили вниз и мгновенно очутились в прохладном овраге, полного огромных серых валунов, хаотично разбросанных среди густой травы. Оторопь брала при взгляде на мегалиты - какая невероятная сила, какая космическая мощь, неподвластная ни человеку, ни какому иному существу, царила здесь в далёкие времена ледников и вечной мерзлоты! Дорога меж тем петляла между каменными глыбами. Высокий край обрыва впереди заслонял солнце. Холод, исходивший от влажной земли, пробирал до костей. Странный сумрак окутал таинственную местность. Чтобы согреться, я обхватил себя руками. На склоне, по которому дорога должна была вывести нас снова к солнцу и теплу, у самой вершины откоса высилось странное каменное сооружение. Приблизившись к нему, я имел возможность внимательно разглядеть его. Грубо отесанные огромные валуны, закреплённые неизвестно каким исполином, образовывали перевёрнутую пирамиду с округлым зияющим пространством по центру. Странным было то, что в этом отверстии царила глухая темнота – там, где должен был быть виден склон с сочно - зелёной травой, или сияющее небо, не было ничего, ровным счётом ничего! Пустота! Пирамида своей вершиной глубоко уходила в землю, что позволяла каменным её рёбрам удерживаться в вертикальном положении. Горизонтальная плита наверху едва цеплялась за неровные края каменных опор. Мегалит угрожающе нависал на дорогой и готов был в любой момент соскользнуть вниз и обрушить на голову путника десятки пудов своего веса, олицетворяя собой то ли рок, то ли божий гнев.
-Что это? - спросил я возницу. Непроизвольно я задал свой вопрос негромко, почти шёпотом, будто боясь потревожить неведомые силы.
-Знамо чего…-тоже шёпотом отвечал он, - всевидящее око, - и без промедления забормотал, крестясь, - Пресвятая дева, великая и непорочная…
Лошадка, сделав усилие, рывком вытащила нас наверх, и солнце, и синее небо и жаворонок вновь приняли нас в свои объятия. Дальше путь пролегал меж холмами, на вершинах которых шумели рощицы, а на склонах виднелись стожки только что скошенной травы.
-А что, есть ли отсюда дорога прямиком в город? – спросил я как можно более безразличным тоном, не желая показать вознице, сколь неприятен был мне тот овраг.
-А как же, знамо, есть! – опять приобретая свою привычную угрюмость, отвечал извозчик, - Гребнево проедем, а там налево и ещё вёрст пять.
Миновав светлый, прозрачный сосновый бор, мы выехали на околицу деревни. Высокие крепкие плетни с глухими воротами, словно крепостные стены, тянулись вдоль дороги. За плетнями угадывались сады с множеством деревьев, из-за густых крон которых невозможно было разглядеть крестьянские жилища. Дома, вероятно, стояли в глубине, оттого их не было видно. На пересечении своего рода деревенских проспектов стояла большая изба. Я не сразу понял, чем привлёк меня вид этого строения. Лишь спустя минуту я понял – изба казалось мёртвым жилищем. Не было в ней ровным счётом никаких признаков жизни селян: ни скотного двора, ни амбара, ни коновязи или хотя бы телеги у ворот. Да и самих ворот не было, как не было ни плетня, ни забора. Возница, заметив мой интерес, объяснил:
-Радеют тута. Ночью лучше и не ехать – так воют, что жуть берёт!
-Как? – не понял я, но тут же вспомнил, что значит слово «радеют». Радеют, значит молятся. То есть, богослужение! Значит, мы в общине или «христововерцев», или «скопцов».
-Скопцы, барин, -словно слыша мои размышления, пояснил Фома, - «христовы голуби»!
Из-за угла вышла крестьянка и, низко опустив голову, поклонилась. Рядом, вцепившись в подол платья, остановился босоногий и бесштанный мальчонка лет двух. Ребёнок проводил нас безучастным взглядом, а женщина так и стояла, согнувшись в поклоне, пока мы не свернули.
-Как же они скопцы? – недоуменно спросил я Фому, - дети вот…
-Новенькие, - пояснил он, - видать, мальчонку на оскопление привезли.
Не встретив более никого, мы вскоре покинули деревню. Дорога за околицей и впрямь сворачивала налево, однако чуть в стороне от неё на холме я увидал господский дом.
-Постой! Давай-ка туда, любезный! – сказал я, указывая на барскую усадьбу.
-Барин, - вдруг испуганным и плаксивым голосом запросил возница, - Христом богом прошу! Нам бы убраться поскорей из урочища-то!
-Что ты врёшь? Ты сказывал, что проехали его!
-Ничего я не сказывал, барин! Мы аккурат посреди этого места злокозненного! Господа-то, видать, у сатаны в услужении! Душмор – искушение сатанинское! Христианские души морит!
-Экий ты, братец, суеверный! – я рассмеялся, - Про господ опять наврал, да с чужих слов наврал.
-Эх, барин! – крикнул он в отчаянии, заламывая свой картуз, - поздно! Гляди, барин!
Я с удивлением посмотрел, куда он показывал, – на небо. Только что синее и чистое оно сейчас было затянуто клубящимися и стремительно надвигающимися свинцовыми низкими тучами. Вдруг громыхнуло так, что наша лошадёнка присела, подавшись назад, и испуганно заржала. Гром ударил совсем рядом, да такой силы, что казалось сама небесная сфера раскололась надвое и сейчас обрушится нам на голову! Гром прокатился по всему небосводу, удаляясь, и гулко бухнул на прощание у самого горизонта. Вдалеке уже беззвучно полыхнула зарница. Резко запахло озоном, потянуло холодом, и первые крупные капли дождя с глухим стуком упали в дорожную пыль. К нам стремительно приближалась серая, дымящаяся стена дождя.
-Эх! – в отчаянии крикнул Фома, щелкнул хлыстом, лошадёнка рванула с места так резво, что я, зазевавшись, вылетел из пролётки и едва устоял на ногах, чтобы не упасть. Когда я сообразил, что остался один на дороге, всё кругом разом потемнело. Вдали за пеленой дождя я увидал стремительно удаляющийся экипаж, и через мгновение на меня обрушился водяной шквал.
***
Я дожидался в прихожей. Лакей, который открыл мне двери, ушёл с докладом. Туфли, которые я купил специально для поездки в Петербург, источали воду. Лужа у моих ног угрожающе расплывалась, подбираясь к ступеням лестницы, ведущей на второй этаж. Мой дорожный пиджак потемнел и потяжелел фунта на два. Я держал в руках шляпу, которая за несколько мгновений под дождём превратилась в бесформенный предмет неизвестного назначения. Я стоял уже минут пять, а лакей ещё не возвращался. За окнами неистовствовала гроза. Где-то в глубине дома гулко ударили два раза часы. Наконец, рядом в коридоре, ведущем в комнаты на первом этаже, послышалось шарканье туфель. Спустя ещё минуты две из боковой двери появился старик в тёмно-красном с серебряными узорами шлафроке. На голове его был тёплый колпак. Седые, неприбранные редкие пряди свисали из-под колпака на манер «мышиных хвостов». Сопровождавший его лакей держал зажженную лампу – дождь за окном был настолько плотным, что прихожая погрузилась в вечерний сумрак.
-Милостивый государь…- обратился ко мне старик, но не закончив фразы, коротко махнул лакею рукой. Повинуясь жесту, тот подошёл ко мне ближе, отчего я оказался вполне виден.
-Дорн Евгений Сергеевич, - представился я, - местный врач. Не откажите в убежище, - я кивнул на ливень за окном и улыбнулся, - ехал со станции в Н-ск, и вот такая оказия.
-Оказия? – переспросил хозяин дома, не понимающе глядя на меня. Потом его лицо посветлело, - ах, оказия! Ну конечно! Еремей, - крикнул он куда-то в коридор, - самовар!
Он подошёл ко мне ближе, всматриваясь. Под его взглядом я чувствовал себя крайне неловко, словно явился в присутствие, забыв надеть брюки. Тем временем
