Как всегда, событие, которое ожидаешь со дня на день, застает врасплох.
Стояли последние деньки ласкового бабьего лета. Тополя, тронутые желтизной, приветливо шумели еще не облетевшей листвой. Конечно, шума дальних, за гаражами, деревьев с балкона нашей «хрущевки» мы слышать не могли, но он чудился в розовых токах рассвета, рассеянно изливавшихся на землю. По ней с важным видом (заложив руки за спину?), расхаживали вороны. Клевали, будто отсчитывали минуты. Казалось, они вот-вот небрежным жестом черного крыла выдернут из кармашка манишки, с белым треугольником на груди, часы на серебряной цепочке, деловито постучат клювом по циферблату: время, господа, время-с!
В конце сентября «мультики» исчезли, но после тяжелого, без сновидений, забытья Лори просыпалась с чудовищной головной болью. Не отдохнувшей. Задыхаясь, опухшая, простоволосая, с черными кругами-подглазьями, с огромным животом, она с моей помощью выползала на балкон. И дышала – не могла надышаться. Трудно отдышаться в городе, в котором на пороге нового столетия наступили разительные перемены. Столица Захолустья оказалась не готова к наплыву разнокалиберных авто. Вместо неуклюжих автобусов, ходивших по чайной ложке в час, вдруг, словно саранча, город наводнили шустрые «микрики» частного извоза, разбежались по улицам и переулкам. Мало того, народ очнулся от голодного десятилетия шоковых реформ и начал массово скупать подержанные иномарки. Все они нещадно чадили – привет Захолустью от Забугорья, где эти модели, не отвечавшие запросам экологии, за бесценок сплавляли подальше от стриженых лужаек и мытых шампунем мостовых.
Лори тосковала по сосновому духу родного края, рвалась за город.
В конце недели она почувствовала себя лучше, и я решил свозить ее на свежий воздух. Приятель дал ключ от дачи на Верхней Березовке, но мы планировали отдохнуть, так сказать, на лоне природы, на берегу ручья в лесном островке, еще не загаженном горожанами.
С собой мы взяли одеяло и легкий перекус, сыр, термос с зеленым чаем, бутерброды с красной рыбой и салатом, бутылку грузинского вина «саперави» (для меня). И зонтик.
Мы мчались, вырвавшись из теснины старого города на простор федеральной трассы, вдоль длинных железобетонных заборов и ажурных опор. Промзона кончилась, в окне показались деревянные дома и редкие коровы. Нежаркое солнце, как услужливый проводник, плыло по синему, с пластинчатыми белесыми облаками, небу наперегонки с нами. Стена леса стояла в царственном величии золотистой мантии с багряным подбоем.
«Тойоту» я оставил на проселочной дороге, там, где начинался старый лесовозный путь, уже заросший жидкой порослью кустарников и юных березок. Поддерживая живот, моя спутница осторожно ступила босиком на влажную траву, пискнула мышкой, пробуя земную твердь своими виноградинками-пальчиками. Я подивился, как ее тонкие ножки, не толще стана младого деревца, не гнутся под тяжестью плода. Она не могла нагнуться, и я, как паж, натянул на ступни моей королевы кроссовки и зашнуровал их.
- Отпад!.. Как здесь хорошо. Прикинь, почти как у нас, да, Борька? – блестя глазами, легла на одеяло. Моя Бабочка раскинула руки и уставилась на верхушки берез и лиственниц. Когда ей было хорошо, она называла меня Борькой. Я любил эти минуты. Журчал о чем-то ручей, щебетали в листве птахи. Быть может, это кедровки прилетели из родного Захолустья, чтобы приветствовать своих земляков?
Наконец-то у моей женщины блестят глаза! – думал я, возясь с пробкой «Саперави». Лори неловко уселась на край одеяла, живот мешал ей вытянуть ноги, потом с кряхтеньем пересела на раскладной брезентовый стул, который я вытащил из багажника. И все равно сидеть ей было не с руки (или не с ноги?). Я помог ей снова спуститься на одеяло – она тотчас растянулась на боку.
Я разлил бордовую влагу по пластиковым стаканчикам.
Тостов мы не произносили. Было понятно – за что пьем. С грехом пополам мы достигли цели путешествия, одолев пороги, приблизились к верховьям нерестовой реки. Предстоял последний решающий рывок. К новой жизни.
Лори омочила вином губы, остаток безымянным пальцем левой руки разбрызгала на четыре стороны, что-то шепча под нос. Одно слово я разобрал: «А, хурэй!». Не зря же когда-то «ассистировал» с Ринатом на шаманских обрядах. И даже чуть не потерял шаманский бубен… Гореть мне в Нижнем мире!
Второе слово, что невнятно шептала дорогая моя спутница, было вовсе незнакомое. Что-то вроде «доли». Женской доли? Спросить я постеснялся. Лори вынула из-за пазухи голубую шелковую ленточку и попросила привязать ее к белому священному дереву – к березке. Я выбрал ветку повыше и, качнув ею, спугнул воробышка, но не городского, а лесного, этот покрупнее. Да еще с примятой травы вспорхнула бледно-желтая бабочка. «Это лимонница, - сказала Лори, - не трогай ее».
Лето догорало, земля прогрелась, белые тучки приклеились к ослепительному небосклону, не решаясь стронуться с места. Стало припекать макушку. Я достал из машины зонт, но Лори отмахнулась от предложения. В траве кто-то жужжал, взлетали и растворялись в прозрачном воздухе мушки, по моей руке полз рыжий муравей. Догорал и век бабочек. Одна из них лениво проследовала мимо наших лиц – Лори смотрела на нее завороженно. Потом прикрыла глаза и прошептала то же загадочное слово…
Мы оба не отличались особой религиозностью. Я так и вовсе неисправимый атеист, рожденный в эпоху развитого социализма.
Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает. И твердокаменные большевики шли в бой, осеняя себя крестным знамением. Нежданно для себя. На всякий случай. Так и воспитанница советской школы Лориго Арпиульева в годину смертельной опасности, выходя с ребенком в утробе из вражеского окружения ВИЧ, вспомнила о вековых устоях и вере предков. И неважно, какова доля (опять это слово!), процентное соотношение аборигенно-шаманской крови в твоих жилах. Древние обереги работают почище эффекта плацебо. Самовнушения.
Прежде не замечал у моей подруги особого почитания туземных обычаев Захолустья, где переплелись верования эвенков-орочонов и бурят-монгольских племен. В нашем краю последние были оседлыми – пастбищ-то нет. У нас бурят мало, но влияние их было ощутимо. Предки Лориго, эвенки, регулярных молебствий не проводили. Трудно вообще установить, в кого верят оленеводы Захолустья: в Христа, в Будду, или придерживаются своих старых верований. Скорее, бытовало традиционное преклонение перед тайнами природы и магией. В районном центре преобладало русское население. Так в речь аборигенов тайги вошло слово «Буга», или Бог, прости Господи. То же самое касается буддизма-ламаизма, эвенкам исстари известны лишь ламы-хувараки - как лекари, не как проповедники. В прошлом орочоны совместно с бурятами устраивались «обо», это такие коллективные подношения духам околотка, владыкам ближних гор и речек, как эвенкийским, так и бурятским, обычно летом на взгорье. Ведущее место в них занимали бурятские шаманы, потому что орочоны не знали всего ритуала. Чаще всего просили у высших сил дождя. Будет дождь, будет и живность в лесу. Будет верховный правитель – Лес-Отец... И тут же, отвернувшись, украдкой крестились, прикладывая персты к закопченныем лбам, почему-то чаще поминали Николая-угодника. На всякий случай. То есть в умах орочонов булькала пахучая каша из разных сакральных ингредиентов. Ежели в исконных степных местах бурят-монголы на родовых сборищах забивали в жертву барана, то в таежном Захолустье раз в году на главном летнем «обо» – белого оленя.
Я навел справки насчет загадочной женской доли у Васьи Арпиульева, племянника родового шамана и дальнего родственника Лориго. В отличие от нее Васька был вылитый тунгус. Плоское круглое личико, короткий нос, узкие раскосые глаза придавали ему лукавое выражение. Ваську, как и нас, отторгло Захолустье за нарушение табу. Пьяный и грязный, он шарахался по райцентру, клянчил деньги, храпел на крыльце пивнушки, воровал по мелочи – то комбикорм, то хлеб в шоферской столовке, то сохнущую на заборе оленью шкуру. Но это куда ни шло. Последней каплей стало то, что Васька по дешевке продал иностранцу-этнографу шаманские железные побрякушки, которые стибрил у дяди. Ваську не побили, но прокляли – ему никто не подавал. Его просто не замечали. Не видели в упор. Воришка стопроцентно околел бы в зиму, но ему хватило ума бежать на «Камазе» в город, где он – без адреса, без копейки денег – магическим образом нашел меня. По утрам, чернолицый, что арап, трясущийся после ночевки в подвале, часто с будуна, подметал крыльцо нашей фирмы, за что получал от меня или от Бориса-2 дежурный «целковый» и исчезал до следующего утра. Так вот, этот нечистый на руку Васька заработал «пятихатку», когда изложил суть обряда «долё», или «долёо» - так правильней. Вкратце облагороженный корявый рассказ аборигена с цензурированными матами выглядит следующим образом.
Старики говорили, давным-давно в тайге приносили в жертву людей. «Что с них взять, дикари-с!», - фыркнет бледнолицый путешественник. Погодите, однако, воротить носы, господа, и подносить к ним надушенные платки. В отличие от просвещенного Запада в наших краях не сбрасывали со скалы самых красивых юношей или бесправных рабов, а делалось сие куда цивилизованней, да-с! То есть, по желанию.
Когда тяжело болеет родной человек, не дай Буга, ребенок, то многие говорят: «Да я бы жизнь за него отдала!..». Пожалуйста. Noproblem. Шаманизм предоставлял такую возможность. При обряде «хун-долё» за больного отдавали черным силам, наславшим болезнь, здорового человека. Родственник или близкий шел на смерть добровольно. С улыбкой. Все честно. Прозрачно. Очень даже по-рыночному. «Долё/долёо» - в переводе «замениться», а «хун» - человек. В переводе с бурят-монгольского. Орочоны-эвенки заимствовали у степняков этот обряд, понятный и привлекательный, даже название не стали менять.
Торжество принципа «замены» жители Захолустья, дети тайги, постоянно видели вокруг себя. Далеко ходить не надо. Паука сжирает самка, чтобы выкормить потомство. Другие особи уводят хищников подальше от норы или гнезда, дразня своими филейными частями. Одуванчик, раздав семена-парашютики на волю ветра, тотчас вянет и сохнет на корню. Рыбы после метания икры гибнут, их безжизненные тела скатываются вниз по течению нерестовой реки, а мясо «покатников» идет на корм следующему поколению. И так далее. И никто не говорит о героизме. Таков закон тайги. Да они и не умеют говорить, лишь мычать, рыбы - точно.
Эту самую «замену», возможно, подразумевала Лори, брызгая на пикнике как на шаманском обряде. Хотя светило солнышко и щебетали птички, и ничто не предвещало беды. Но Лори морально была готова к самому худшего. Лишь бы дать жизнь своей кровинке. Коротко бабье
