спасателя!» Гарнизоны всего-то в пятнадцати километрах друг от друга, а так и не нашли времени встретиться.
- Вот и встретились!..
- Не тужи, Олег. Тебя в полку помнят. Наш замполит со связями, тесть в генштабе отирается, походатайствует, не даст в обиду.
- Нет! Все, Андрей! Три месяца назад он отстоял меня. А тут уже по серьезному подготовлено и решено. Не зря начальник политотдела присутствовал; подумаешь, проблема - партбилет забрать, без начальника обходились: вот так вот, чтоб не было осечки, доклад уже, наверное, наверх проскочил еще тогда. С партией не поспоришь, если в бумажке в графе «уволен» - галочка, все Андрей, это все! Поливали меня дерьмом от души, как будто и не было десяти лет, как говорится, безупречной верной службы Родине. Слушал, стоял перед ними, с похмела, как во сне все воспринималось. А как из кабинета вышел… - Олег крикнул, - ну, не выдержал я! – Совсем тихо добавил, - обидно вдруг стало. И как назло… – освободил шею, расстегнув крючки ворота кителя, удивился, что не расстегнул их раньше. - Сам знаешь, у них буфетик шикарный на первом этаже. Как на маркерный буй, к нему рванул, махнул пару стаканов после всего этого. А тут, как на грех, инструктор, пасть раскрыл: «Боевой летчик, офицер, партбилет положил, и уже пьешь! Да ты должен всю жизнь перед партией на коленях ползать, молить о прощении…» - ну, и в таком духе, сам понимаешь. Взъярился я: «Ах ты, паскуда, боров не холощеный, и ты меня коришь, мы здоровье за вас, сволочей краснорожих гробим, пока нас нет, баб наших топчете, моралист е…й», - врезал от всей души. А… думаю, пропади оно все пропадом, вы меня там, я вас тут. Кто-то еще там крутился, плохо помню, пока они за подмогой бегали, в горячке пару стаканов еще хлопнул, остальное, как в тумане. Ты же, Андрей, вспомни, еще после перегонки «Минска» отпрашивался в береговую эскадрилью. Чувствовал - устал, не дюжу, здоровье так себе, нервишки ни к черту. Сын без меня вырос, жена, как чужая баба, – неожиданно хмыкнул, покосился на Андрея. Но тот молчал, водя пальцем по клеенке стола. - Может, после перерыва оно и неплохо, ну а потом - скандалы. Отвыкли. У них уже своя жизнь, для них через неделю я чужой, мешаю вроде. А притереться не дают, месяц - два и опять в поход. Да все ты знаешь, – Андрей насуплено вздохнул, нехотя кивнул головой. - А мне, понимаешь, Андрюха! – Сарин привстал, - мне человеческого, живого тепла хочется, домой вечером придти, чайку на кухне попить в тепле и уюте, с сыном поиграть, да сколько можно на этих коробках болтаться? Так нет же - терпи, молодежь поднатаскаем, переведем. Вот и перевели, до пенсии год остался, начинай жизнь в тридцать три года сначала. Ищи место, где жить, ищи работу. Не дотянул… не дали, сволочи...
Слезы замутили глаза Сарина, беззвучно задергались губы. Молча сидевший рядом на стуле Ломов положил руку на плечо судорожно вздрагивающего в рыданиях друга. Как успокоить его? Что сказать? Его положение почти один к одному, да и не у него одного.
Вбежала запыхавшаяся Вера - жена Андрея. Легкий халатик и сверху китель мужа, на ногах тапочки, передернулась.
- Знобко на улице.
- Ну, принесла? - заглянул в сумку Андрей.
Вера решительно отстранила его рукой.
- Принесла, только не то, что вы просили. Идите отсюда, радетели, на улице постойте, покурите, - выпроводила мужа из дежурки, замельтешила у стола. – Сейчас, сейчас, потерпи, боец, - деловито открыла термосок, налила в кружку теплого молока, чем-то желтым приправленного, глубоко вздохнув, присела на топчан, приподняла голову Олега, и, начав приговаривать, как над грудным несмышленым ребенком, приложила к его спекшимся губам кружку.
- Ну, давай, родненький, миленький, понемножечку, это молочко теплое, сейчас мы тебя вылечим, сейчас поднимем, поставим на ноги, а то нашли лекарство - водку, - сердито стрельнула глазами в сторону Ломова, стоявшего у двери. – Тоже, хорош, совсем не соображаешь, чуть что - стакан.
- Да я что… - Андрей растеряно глянул на ухмыляющегося матроса. - А ну, марш отсюда!
Сарин старался не смотреть на Веру, опускал голову, отворачивался, знал, что она работала в санчасти медсестрой, и его беспомощное, унизительное положение, вроде, не должно было слишком удивлять ее. Но причитания!.. И так хреново, и так вдруг жалко стало ему себя, что слезы чуть не ручьем потекли по бледным, уже с пробивающейся седой щетиной, щекам.
Вера, напоив Олега молоком, подоткнув шинели под него, поерзала на топчане, поджала ноги, и, громко сморкаясь в один и тот же платок, которым терла себе нос, глаза и вытирала слезы на щеках Олега, начала рассказывать.
- Ритка, буфетчица из политотдела, зашла ко мне вчера вечером, я даже представить не могла, что это наш Сарин. Из лётного полка, говорит, мужик, красавец, здоровущий, нашим наподдавал. Она, говорит, хотела с тобой побалакать, ты и выпить-то не успел, майор политотдела спустился со второго этажа… К ней клинья подбивает, рожа, хоть прикуривай, женатый...
Вера, в зависимости от того, о чем вела речь, то с состраданием причитала, то возмущенно вздымала руки, то лукаво стреляла темными глазами в сторону Олега.
- Начал этот хряк тебя отчитывать… Ух! А ты как дашь ему. А вначале сказал, кто он и все они.
Олег не знал, куда себя спрятать: вот радость о своих пьяных подвигах слушать от вполне симпатичной молодой женщины, хоть бы ушла, и сколько будет курить Андрюха…
А Вера продолжала:
- Драка получилась как в кино. Ты скамейкой стал махать, разбежались, попрятались все, кто куда. А ты подошел к буфету, извинился за шум перед Риткой, попросил два стакана коньяка; не хотела тебе давать; один за одним выпил, постоял немного и упал, как сноп упал. Ритка испугалась, стала кричать: «Доктора! Доктора!» А начальник политотдела вышел, через перила перегнулся, кричит им сюда, вниз: «За ноги эту падаль и в «ящик!»
Ну, комендант и инструктор взяли его, как и сказал этот, потащили. Может, он мертвый, а может, жив, спасти можно, а они тащат по лестнице, голова по ступенькам, потом по улице - по гравию, в комендатуру, благо она всего-то в ста метрах. Что же это такое, за что? Ну, бросил он им партбилет на стол, говорят, сказал: «Подавитесь вы этими корочками вместе со своей партией!»…
Сарин вслушивался в тихий женский голос. Вера успокоилась, теперь рассказывала по-деревенски, по-бабьи причитая, с глубокими грудными вздохами, с явным укором мучителям, с состраданием к несправедливо обиженному. Олег согрелся, чуть успокоился, уже не таким безвыходно непоправимым казалось его положение. «Рано вы меня похоронили, рано. Не так просто сломать капитана Сарина!..»
Тихий волжский городок, летом - знойно-пыльный, зимой - выстуженный до звона северными ветрами, беззаботно гоняющими поземку по голым, безлесым просторам Поволжья. На его окраине, за невысоким забором, среди аллей вековых вязов, лип, тополей, - корпуса летного училища. Непередаваемо красив учебный городок весной, а и летом красив, да и осень лишь ярче оттеняет увядающим разноцветьем листвы монументальность вековых стен, сложенных из темно-бурого кирпича. Здания, в основном, двухэтажные, со всевозможными башенками, портиками, арками. Ухоженные газоны, идеальная чистота, порядок. Какая-то трепетная атмосфера суровой далекой старины от этих стен, и вместе с тем порядок и свежесть настоящего времени от ярких плакатов и лозунгов, тут и там выглядывающих сквозь листву. В часы занятий - таинственный полумрак и тишина. Это все - учебный городок. Вокруг него, через две проходные - жилая часть училища. Курсантам сюда свободный вход запрещен, только строем, если на стадион, или на занятия в новый учебный корпус или еще какие-то официальные мероприятия. Тут больше современных зданий, меньше зелени, бетон, стекло, тут другой дух. Чопорность, безразличие на мордах откормленных псов, выгуливаемых франтихами - женами живущих в этих домах офицеров училища. И каким-то анахронизмом выглядит среди яркого благополучия появляющийся теплыми вечерами на тенистых аллеях городка человек. Темной тенью проскальзывает он мимо безразличных, важных псов, мимо их надменных хозяек. Долго стоит у проходной учебного городка, вглядываясь невидящим взглядом… то ли в себя, то ли в далекую даль. Что он мог увидеть там, в глубине тенистых аллей? А, может, хотел увидеть? И опять - тихой тенью по городку спешит человек, какая-то надломленность, трагичность в суховатой, прямой фигуре.
Кафе-рюмочная метрах в двухстах от училища, небольшой зальчик - излюбленное место этого человека - столик ближе к выходу: видать всех, его не успевают заметить, прошагают к стойке, и обратно...
Сидит обычно один на один со стаканом вина. Конечно, кто из знакомых офицеров заглянет, обязательно поздоровается, и шутливое что-нибудь бросит, только в ответ редко они слышат шутку. Улыбнется лицом, а глаза усталой тоской так посмотрят, что шутить желание пропадает. Быстрей рюмочку от неловкости, и шагай по своим делам…
В холода на нем обычно надета потертая черная шинель, без погон, если потеплее погода - китель, ну, а совсем жарко - кремовая рубашка, все в безукоризненном состоянии, пуговицы - до одной на месте, блестят якорями. Иногда исчезал на две-три недели, потом опять появлялся в своем уголке, похудевший, осунувшийся. На вопросы, где был, что случилось, криво усмехался: «Отдохнул немного, чего и вам желаю».
Изредка в компанию к нему подсаживался моложавый высокий подполковник. Много они не говорили, да и говорить ничего не нужно. Стоял третий стакан с водкой и на нем ломтик хлеба. Это тот редкий случай, когда человек напивался, а дальше - по обычному сценарию: «Что я тут делаю, скажи? Почему я тут? А они там, почему?»…
- Все, Олега! Пойдем, пойдем! Домой пора! Выпей на дорожку, и потихоньку…
Подполковник, хмурясь, поднимался, крепко обхватывал друга за плечи, осторожно помогал ему встать. В обычное время они не встречались. Олег криво усмехался: всяк сверчок знай свой шесток.
Он знал, как чувствовали себя ребята после таких его слов, и мучился раскаянием потом, но в тот день обязательно напивался и говорил… тихо: «Почему я тут, почему мы тут?» Краска сходила с лиц, мертвенная тишина вползала, растекалась по залу кафе… Как хлыстом по душе слышать этот стон летчикам-инструкторам. Ведь там далеко, в Афгане, гибнут их товарищи, их ученики: плохо готовили, плохо учили. После Олега в уютном зале не засиживались. А он, уже совсем тихо шептал, выходя из кафе, опершись о плечо друга, повторяя: «Почему я тут, почему я тут…?»
и по дороге к маленькому зеленому домику у железнодорожных путей, и оставшись один, лежа навзничь на железной койке с панцирной сеткой, заботливо укрытый солдатским одеялом, повторял: «Почему…»
1996 Ямал. 2024 Тверская обл.
