САМУЙЛОВ. Сапожки
С превеликим трудом, часам только к двум дня поднялся Олег с постели. И в комнате прохладно, а на улице… Сквозь оконное стекло видно было, как наискось сёк промозглую взвесь дождь. Всё так болело и ныло! Требовалось хоть грамм сто, чёрт с ним, с телом, хоть душеньку успокоить! Решился пока встать, потом можно и помыслить о вожделенном. Подрагивая губами, пошептал что-то, сидя на кровати, потом, обречёно махнув рукой, стал натягивать на себя трико, штаны, майку, рубашку, свитер. И стоило это ему, ох, каких трудов: взмок липко и противно по всей спине, в подмышках, лоб покрылся тяжёлой испариной.
Задышал часто, с клёкотом, в сорванном, напряжённом, обожжённом водкой горле. Кажется, и селезёнка запрыгала, заёкала, как у заезженного, загнанного жеребца. Пережевал в горле, во рту, сплюнул липкую слюну на пол, брезгливо растёр носком, – держись, сволочь, держись!.. – поднялся, в глазах потемнело, бросило в одну, другую сторону, схватился за печку, – едрит твою… едрит… – постоял, колыхнул телом, потихоньку побрёл на кухню, задержался у помойного ведра, подавил ладонью мочевой пузырь – потерплю… Вытер сухим полотенцем лицо, глаза, стёр запёкшееся в уголках губ. Нагнув голову, посмотрел в зеркало, причесал волосы вначале пятерней, потом, морщась, разодрал свалявшийся колтун расчёской; присев у печки на скамеечку, начал обуваться, – чего ж делать… где выпивки достать? Мысли бегали по комнатам, шныряли под кровать, на полки, на шифоньер, – нет ничего. Всё пропито, если не им, так друзья помогли. Подошёл к окну, по стеклу ползли прозрачные капли, оставляя кривые полосы… дождь, дело к осени. Нет, осень уже, середина сентября, а у него ни работы, ни жизни. Вышел в коридор, в углу стоял большой сундук, остался от старых хозяев. Откинул крышку, до половины – каких-то тряпок. Олег открыл входную дверь, чтоб было посветлее, стал на колени, по одной начал вытаскивать тряпки, перетряхивая их и прицениваясь Халат: вроде ничего; кофта: на локтях дырки, – пойдёт, так… полушалок – хорошая штука. А это? Он поднял на свет… детские сапожки. Помял их, заглянул внутрь, понюхал, неловко съехал на пол. Детские резиновые сапожки! Бордовое, байковое, тёплое нутро пахло чем-то неуловимо знакомым. Олег ещё раз поднёс их к лицу: тёмный глянец голенищем отражал тусклый отсвет из приоткрытой входной двери, а пахло… детством, радостью безмерной, гордостью за обнову. Сарин разозлился, швырнул сапожки в сундук с силой, хлопнул крышкой. Свернул отобранное, сунул за пазуху, вышел на улицу.
Дождик оказался не так зол: мелко моросил, лишь ветер гнул кусты акации. Чертыхаясь и оскальзывая, побрёл на соседнюю улицу к цыганам. Долго стучал в покосившийся наличник, потом забарабанил в стекло. Наконец, замаячило белое пятно лица. Махнул рукой, – откройте. Протискиваясь мимо Романа, – старого цыгана, прошамкал, – умираю, опохмелиться найди. Роман, почёсывая седую бороду, проворчал, – брага только, да и то не дошла. – Олег приостановился, – не пойдёт – к вечеру заходи, ребят в магазин пошлю. – Мне сейчас надо. – Сходи к Ларионовым, на Заводскую девятнадцать.
Олег, втянув голову, брёл вдоль домов. С кустов сирени и боярышника, с деревьев вишни ветер сыпал на него крупными каплями воды. Ознобливо, липко, в испоганенной жизнью душе. Олег брел, брел, кажется уже вечность. Дождь, вроде, угомонился, или Сарин притерпелся, да и сил осталась такая кроха, что ворчать и ругаться он не мог. Глазами водил по домам, отыскивая девятнадцатый номер. Вот и он, калитка настежь, дверь в дом тоже. Приостановился, по голосам понял – милиция тут. Прошёл дальше. Куда идти, не представлял, брёл так, наобум святых. Из-за угла появилась фигура, прищурил глаза, смахнул с ресниц влагу. – Бабусь, бабусь, погоди, может посоветуешь, поможешь… – Олег совал старенькой, в калошах и целлофане на голове, остроносой бабке, свёрток. – Вот такое дело… Старушка, смаргивая безбровыми совиными глазами, всматривалась в Олега. – Что ж ты, сынок, так? Чай, молодой совсем. Неужто побороть не можешь?
Сарин, затаив дыхание, дернул головой, – я расскажу, вот только… – он опять протянул бабусе свёрток.
-Ой! Горе-то! Пойдём, што ли, – старушка засеменила вперёд. Олег судорожно, возбуждённо, спотыкаясь, боясь оскользнуться, следом. Домик у бабки был о двух хозяев. С её стороны, в заборе белели новые доски, калитка плотно и крепко входила в косяки столбов, хорошая щеколда, крылечко, чуть покосившееся, почернелое, но всё же и оно, видно было, подправлено.
-Помогает внучек. Налью стопочку, ничё, ворчит, мол мало, а делает. – Кивнула на другую сторону дома со свихнувшимся на дорогу забором без калитки, – дочка там живёт, совсем беда…
Бабка своим быстрым говорком успокаивала Олега. «Повезло, – шептал он, – повезло…»
-Ты чего там бормочешь, милок? Совсем ты плох, смотрю. – Старушка отомкнула замок, пропустила Олега вперёд, – проходи, смотри, не запнись. Тут у меня уже и картошка рассыпана. А как же… ковыряюсь.
Сарин, нашарив ручку, открыл дверь, вошёл в дом, на него пахнуло теплом и запрелым варевом. Не иначе, бабка и поросёнка держит. Мелькнуло в голове удивление: живут же люди, вот такие старые, а живут.
-Давай-ка, милок, разбалакайся. Простудишься ты, не иначе, – посмотрела на него вопросительно. – А лечить-то тебя некому… ай? – Пока некому. – Олег с трудом стянул пиджак, свитер, снял ботинки, сел к столу.
Развешивая на шестке одежду Сарина, бабуся проговорила, – меня баба Маня кличут. Все бабу Маню знают. А чего ж я тебя не видела, ты, по всему, где-то тут обитаешься? Или недавно прибыл?
-С полгода как живу.
-Ну, понятно, ищё, как говорит мой внучек, не засветился. Ну, покаж, чего у тебя там? – тётя Маня, в обрезанных валенках и безрукавке, уже успела и в ту комнату сбегать, чем-то там позвенеть, и за печку слазить. Села напротив Олега, глаза её, вроде уже поблекшие, смотрели остро на Сарина, немигающе.
-Ну, покаж, покаж. – Повертела халат, осмотрела пуговицы, подёргала за обтрёпанные рукава кофту. Подольше крутила полушалок. Глаза её затуманились… – тут ты мне, сынок, ой, и упакал, ой, и упакал. Это-то я Таньке, дочке снесу, кофту и халат. Ей ничего нового нельзя – пропьёт, – хитро глянула на Олега, а може вас вместе свесь, во заживёте!
Олег кряхтел. С испугом думал, сколько у старушки просить.
-Не мучайся, сынок, – баба Маня прошуршала в коридор, и на столе появились солёные огурцы, варёная картошка и сало. Вытирая фартуком бутылку, – как-то нехотя вынесла она её из большой комнаты – проговорила, – И грех-то ведь… Куда денешься? Ел-то хоть?
-Я не хочу…
Старушка сердито поджала губы, – Не хочет он, вишь ли… ешь, пока дают. Ты, чать, и дорогу боле ко мне не найдёшь?
Олег наливал себе в стакан самогонку, весь съёжившись, стараясь не дышать, лишь кивнул головой.
-Ну, выпей, на вот, запей морсом, из красной смородины делаю.
Сарин выпил, долго гонял самогонку, забивая её в желудок судорожными горловыми движениями. Схватил огурец… – уф, вроде затолкал.
Старушка горестно смотрела на него, – Ну, расскажи чегой-то о себе. Ты, как я поняла, в железнодорожном дому живёшь, где сёстры Онучевы жили, учительницы?
-Наверное…
-Полушалок-то мой, милок. Уж и не помню, сколь лет прошло, как мой Петяша таким же образом пропил его, – безбровые глаза жалобно заморгали, затянуло их мутью, – ить он, паразит, с первой получки мне его купил. Ох, когдай-то было, и не вспомнить. Только вагонное депо открыли, он сцепщиком устроился. Как принёс деньжищ… батюшки святы, я и он, мы столько и не видали, и в руках не держали. Ну-к, налей-ка и мне… Давай за моего старого. Шебутной был… упал пьяный под колесо: с горки вагон катился… не услыхал. – Баба Маня выпила грамм пятьдесят, вся сморщилась, передёрнулась, – Ух, зверюга! Так ты что ж молчишь? Я ль тебя не спрашиваю?
Олег повеселел. Улыбнулся, – ты, баба Маня мне и рта раскрыть не даёшь.
-Ай, милок, и правда. Соскучилась по живому. Ты думаешь, вот старая говорунья, хлопотунья, самогонкой торгует, меняет на что-либо, народ спаивает, – старушка опять пригорюнилась, – это ить ты мне чем-то приглянулся. А может, и полушалок в сердечко торкнулся. Самогонку я гоню. Отдаю Соловьихе на Вокзальную, рядом с тобой, ты и не знал, наверное. Танька моя ей всё несёт: и деньги, и одёжку какую. Мы с Соловьихой в договоре: я ей самогонку, она мне – Танькино. Так она ж, паразитка, не завсегда к ней бегает, а тогда пиши пропало, следов не сыскать. Счас отнесла ей три литра, с трёх – Соловьихе за беспокойство – бутылка. – Тётя Маня строго посмотрела на Олега, – вот так-то, сынок. А ты о себе, о себе расскажи.
Сарин задумчиво посмотрел на бутылку. Вроде полегчало, но внутри всё ещё прыгало, язык цеплялся за зубы, в бутылке заметно убыло.
-Ну, выпей маленько, весь трясёшься, не преступник какой?
Олег даже поперхнулся, – да что ты, баба Маня, лётчик бывший. Ваше училище заканчивал. И работа была, и жена. Запиваю сильно, не часто, но запиваю.
-Ну и расскажи, поговори, всё легче будет, – старушка накинула на плечи полушалок. Лицо её разгладилось, быстрые руки устало легли на стол, – не смотри ты на эту бутылку! Я тебе и с собой дам. Родные есть? Где они? Чего ж ты тут один? Семью сторожишь? Нет, милок. Вот внучек мой, запивоха, не дай боже, и молодой совсем. Хоть в дом не пускай, чегой-то да сопрёт. Отсидел уже, вот и подумай, живёт, паразит! То там поработает, то тут, а больше шляется с дружками по вокзалу. Посадят, или свои прирежут, – баба Маня быстро поднялась, сбегала в комнату, поставила на стол бутылку самогонки.
-На! Не смотри! Ох и горе. Ты ж должен себя в руки хоть как взять. Подмоги у тебя нету, один, почитай в окруженьи. Если чего найдёшь принести, то лучше Соловьихе, я ей подскажу, чтоб не обижала тебя. Может, и Таньку подошлю, вы с ней, по всему, ровесники. Она тож запивается не часто, а так девка добра, и телом и умом. Работает сейчас в депо, в локомотивном. У неё и образование сеть, ухажёр у неё курсант был. Сбежал, паразит, вышел к ней за проходную с чемоданчиком, поставил, мол я сейчас: и нет, и нет, а Танька уже брюхата, – немигающе уставилась на Олега, – и ты, наверное, такой же прощелыга.
-На третьем курсе женился.
-Ну, молодец, я сразу почувствовала. …Открыли чемодан, а там портянки старые, газеты да кирпич. Внучком Костей брюхата была. Вышла замуж за местного: не хулиган, и попивал в меру, оказывается, наркоман, счас сидит, если живой… разошлись, и не вспомнить, когда. И стрельба тут, и всё было, – баба Маня осовело мигала покрасневшими глазами, – что-то меня разморило. Иди, сынок, пообсох маленько, согрелся, печку дома затопи. Картоха есть у тебя?
Олег отвёл глаза, – есть маленько.
Старушка рассеяно кивнула, – картохи свари, хоть в мундире.
Дождик, совсем было поутихший, опять начал сеять плотной влагой и изморозью. Зажав бутылку подмышкой, Олег споро вышагивал по задворкам, спеша к себе: «Сейчас печку затоплю… корочка хлеба вроде где-то лежит. А вечером Соловьихе сапожки отнесу…»
