веселились на балу. Что скажешь, брат?
Павел Алексеевич: - Ну… Значит были на то причины.
Игнатьев: - Потом августейший с таким же равнодушием отнесется к цусимской трагедии, к расстрелу 9 января - в Кровавое воскресенье. Хорошо, говоришь, у нас все?
Павел Алексеевич: - Если рассуждать про сегодняшний день… Ты здесь не был. Ты не понимаешь.
Игнатьев: - Куда мне? Что скажешь про манифест от 17 октября? О частичной передаче полномочий Думе. Вольнодумство?
Павел Алексеевич: - Конечно! Что было делать – бастовали 2 миллиона. Пришлось пойти на уступки. Его все равно не исполняли. Фикция. Мираж.
Игнатьев: - Паша, а ведь мы с тобой когда-то 20 лет одну комнату занимали. Вместе выросли, вместе детство прошло. Теперь говорим на разных языках. Странно…
Павел Алексеевич: - 21.
Игнатьев: - Что 21?
Павел Алексеевич: - 21 год были мы вместе.
Игнатьев: - Тем более…
Павел Алексеевич: - Знаешь, я хоть и моложе тебя, но дам совет: не повторяй, пожалуйста, дома всего того, что ты мне сейчас наговорил. У нас никто не поймет…
3.
Петербург. Дом на Гагаринской. На сцене мама в ночном пеньюаре. Появляется Алексей, бросается к ней.
Игнатьев: - Мама, здравствуйте! Как хорошо, что вы еще не спите! Мама?!
Мама шарахается в сторону, желая уйти.
Игнатьев: - Куда же вы?
Мать: - Ночь на дворе, не одета я.
Игнатьев: - Дайте хотя бы обнять!
Мать: - Подожди обнять. Подожди. Дай в порядок себя привести.
Игнатьев (смеется): - Не одета. Ох уж эти средневековые предрассудки!
Мама уходит. Появляется Отец. Они обнимаются.
Отец: - Алеша! Здравствуй, сын! Здравствуй, мой кавалергард! Дай-ка на тебя взглянуть! Орден Святой Анны, Святого Станислава, Святого Владимира… Хорошо. Был ранен?
Игнатьев: - Нет.
Отец: - Слышал, ты в госпитале лежал. От меня ничего не скроешь.
Игнатьев: - Пустяки. С лошади неудачно упал.
Отец: - Чтобы ты, да с лошади! Знаю я тебя.
Игнатьев: - Все хорошо, отец. Жив, здоров, вернулся.
Отец: - Ну и ладно.
Игнатьев: - Что до орденов, так Пашка в поезде сказал - награды с русско-японской в столицах надобно скрывать. Люди почитают нас за трусов. Вот так.
Отец: - Сказал бы я кого и за что почитать надобно. Да ты и сам, наверное, все уже понимаешь. Только на войне глаза открываются, рассудить можно, в каком мире живешь…
Игнатьев (оглядывается): - На Гагаринской все по-прежнему, словно не уезжал.
Отец: - С матерью поздоровался?
Игнатьев: - Убежали маменька. Сказали - не одеты.
Отец: - Тьфу! Ну, ей Богу!... Да. На Гагаринской все как раньше. Ну, располагайся. Чего тебе сейчас хочется? Голоден?
Игнатьев: - Сыт, отец. А хочется мне ванны! Чистого белья!
Отец: - По своему опыту скажу - долго еще будешь ощущать особое блаженство, раздеваясь, ложась в кровать под белоснежную простыню! Люди в тылу ценить этого не умеют, как не понимают люди, что за прелесть не слышать над головой стрельбы, полета разных “твердых” тел… Ну, отдыхай.
Игнатьев: - Хотел вас спросить, отец… Хотел знать ваше мнение. Мы действительно трусы? На моих глазах гибли солдаты. Они сражались за отчизну, честно выполняли свой долг. Почему все так? Вы все знаете. Что думаете про русско-японскую? Может быть отсюда виднее? И еще… Что у вас творится, что происходит в стране?
Отец: - Перво-наперво ответь ты мне - что думаешь по поводу русско-японской?
Игнатьев: - Пашка же сказал. Мы трусы – и все тут.
Отец: - Да не Пашка… Что Пашка? Ты что думаешь на сей счет?
Игнатьев: - Отец, это долгий разговор. Не все укладывается в голове, нужно время осмыслить. Расскажу последнюю мою встречу с главнокомандующим. С Куропаткиным - начальником моим. Узнав о моем отъезде, пригласил к обеду. Ему интересно было, что я стану говорить о нем в Петербурге. После трапезы позвал в свой салон-вагон…
Темнота. Тусклый свет вагона. Куропаткин и Игнатьев сидят в креслах.
Куропаткин: - Ну, милый Игнатьев, возвращаетесь? Извольте спросить, что же вы станете обо мне рассказывать? Кто, по-вашему, более всех виноват?
Игнатьев: - Что же, ваше высокопревосходительство, вы нами командовали, вы и останетесь виноватым.
Куропаткин (улыбнулся): - Чем же я, по-вашему, особенно виноват?
Игнатьев: - Прежде всего, что мало кого гнали...
Куропаткин: - На кого вы намекаете? Фамилии?
Игнатьев: - Да на высших генералов, которым сами же не доверяли. На командира семнадцатого корпуса, на командира первого армейского. Долго можно перечислять.
Куропаткин встал, прошел в угол полутемного вагона, открыл сейф, протянул Игнатьеву телеграмму:
Куропаткин: - Читайте!...Смелее! Вслух!
Игнатьев: - “Ваши предложения об обновлении высшего командного состава, в частности о замене барона… Так… Так… Здесь целый список… государь император находит чрезмерными. Подпись: министр двора барон Фредерикс”.
Долгая пауза.
Куропаткин: - Еще вопросы есть?... Конечно, давно назрела необходимость коренных реформ. В укомплектовании, в выдвижении унтер-офицеров, с успехом показавших себя в бою. Надобно избавляться от столичных кабинетных крыс, наевших животы. Ответ вы держите в руке.
Игнатьев: - Позвольте, ваше высокопревосходительство, и мне в свою очередь задать один вопрос. Вы знали русского солдата в турецкую, в Средней Азии, были свидетелем его доблести. Чем объясните панику, что овладевала целыми полками в эту войну. Отсутствие стойкости в обороне некоторых частей, сводившей на нет храбрость соседей?
Куропаткин: - Это война велась впервые армией, укомплектованной на основании закона о воинской повинности, вина наша в том, что не обратили в свое время должного внимания на боевую подготовку запасных формирований. Много еще чего можно сказать…
Игнатьев: - А не находите ли вы, ваше высокопревосходительство, что одной из причин является наша культурная отсталость?
Куропаткин: - Страшные вещи говорите, Игнатьев… Но вы правы! Нужны коренные реформы.
Свет меркнет. На сцене Игнатьев с отцом.
Отец: - Рыба гниет с головы… Что творится у нас, спрашиваешь? Что твориться… Больно сознавать ничтожество Николая. Мечтаю об одном – нужен сильный царь, который сможет укрепить пошатнувшийся монархический строй. Кадетскую партию к чертям! Общество считает ее оторванной от России, от народа. А ведь народ, несмотря ни на что, остается монархии верен. Пока остается. Но всему есть предел. А сколько предателей! Банки, по большей части состоящие на службе иностранного капитала, растлители государственности. Политики, которым на страну наплевать. Болтают языками почем зря. На деле - видимость, фикция. На кого они работают – понять невозможно. Благодушие, алчность, себялюбие, жажда власти. Где граница между этим убожеством и предательством? Я презираю как ненужную уступку манифест 17-го октября! Хотя с гордостью нес государственное знамя при открытии 1-й Государственной думы. А ведь Куропаткин прав. Мы попали в тупик… Тебе могу довериться: Иной раз даже мысли приходят – а не пойти ли нам в Царское и военной силой потребовать реформ? Но реформы эти должны сводиться к укреплению монархического принципа. Спасение в возрождении старинных русских традиций, форм управления с самодержавной властью царя, с подчиненными только ему главами областей. Для этого готов даже на государственный переворот. Да-да. Вот что думаю я. С кем идти, спросишь ты? Армия меня знает. Можно положиться на вторую гвардейскую дивизию, наименее привилегированную. Из кавалерии - на полки, которые лично мне доверяют. На кавалергардов, на гусар, кирасир, казаков. Нужно действовать! Даже список составил кандидатов на министерские посты. Вот о чем думаю я.
Игнатьев: - Как далеко вы зашли, отец, в осуществлении этих планов? Кто-то знает еще об этом?
Отец: - Какие-то слухи, может быть, до них и дошли. Отношения с двором портятся, с правительством тоже. Чья-то рука направляет травлю в статейках бульварной помойки вроде “Биржевки”, “Петербургской газеты”. Малюют на меня карикатуры, как на председателя таинственной, в действительности не существующей «Звездной Палаты». Честно скажу - все здесь надоело. Болото. Но ведь нужно что-то делать, нельзя сидеть сложа руки. Если коротко - на старости лет решил выставить свою кандидатуру в земские гласные Ржевского уезда. Дальше будет видно. У тебя, сын, великий род. Игнатьевы не сдаются. Игнатьевы всегда в строю… Ну, отдыхай, утомил я тебя. Да, еще… Не повторяй за семейным столом всего того, что я тебе наговорил. У нас никто не поймет…
Темнота.
4.
Квартира на островке святого Людовика. Игнатьев на сцене один. Входит Наташа.
Наташа: - Не помешала?... Не могу заснуть//. Не хочу оставлять тебя одного.
Пауза. Игнатьев начинает неловко играть вторую часть 17-й сонаты Бетховена. Отходит от рояля, музыка продолжает звучать.
Игнатьев (бормочет): - Смогу ли я служить моей родине так, как служил при царе? Чьи приказы я должен буду исполнять? Кому подчиняться? Кто эти люди? Временные! Я их не знаю. Куда они заведут страну?... Нейтральным оставаться не смогу, нейтралов всегда презирал... Революционером тоже не был… Можно отойти в сторону, приказ не подписывать, сделать Францию своей новой родиной, в рядах ее армии продолжать выполнять воинский долг…
Наташа: - Перестать быть русским?
Игнатьев: - Верно. Как могла такая нелепость в голову прийти?! (пауза) Хорошо, что ты со мной… Понимаешь… Все, что я решу сегодня ночью,… мы решим… останется до конца наших дней… И ведь рядом ни одного русского, с кем мог бы посоветоваться, поговорить. Одни растерялись, другие уже мыслят как иностранцы, сотрудники ни черта в политике не смыслят… Западня…
Наташа: - Я с тобой, милый. Все хорошо, я с тобой… Ты истязаешь себя уже не один час.
Игнатьев: - Я должен принять решение.
Наташа: - Знаю.
Игнатьев: - Поговори со мной.
Наташа: - Ночь… Какая тишина…
Игнатьев: - На твоем островке святого Людовика всегда тишина. Здесь другой мир. Мир, который создала ты.
Наташа: - Мы создали.
Игнатьев: - Какую же неразбериху принес я в твое гнездо.
Наташа: - Это наше гнездо.
Игнатьев: - Теперь все кажется другим… Кресло… Недавно мы на нем напевали любовные дуэты. Кажется – как давно это было. С вешним льдом уплыло... Гитара. Ты так любишь мою гитару. Теперь не до песен… За окном двухсотлетний куст сирени. Даже он раскололся на две части, погиб. Цветы. Теперь тоже не до них. Молчит рояль. Не играет на нем твой друг композитор Дюкас, не садятся за большой обеденный стол под венецианской люстрой элегантный Барбюс, твой друг экспансивный Жемье.
Наташа: - Это наши друзья.
Игнатьев: - Все куда-то исчезли, растворились… Или это мы исчезли, сгинули без следа?
Наташа: - Перестань. Все будет хорошо. О чем ты размышлял без меня еще?
Игнатьев: - Словно повстречался с отцом.
Наташа: - Что он тебе сказал?
Игнатьев: - Не успел. О многом не успели мы с ним поговорить… Будь проклята политика, порочные служаки, провокаторы, лжецы… В конце сентября 1906-го, возвратившись в Петербург, я застал его постаревшим, усталым, казалось даже отчаявшимся. Государственный совет потерял для него интерес. “В Петербурге мне делать больше нечего”,— сказал он тогда. А потом… В тот день я хотел ехать с ним. Он сказал, что у каждого из нас своя служба. Поехал один. Накануне ему прислали письмо с нарисованным черепом и костьми, требовали отказаться от своей кандидатуры, пожалеть жену, детей. Незадолго до этого в газетах напечатали
