Вера должна покоиться, как некогда сказал Эпикур, на непосредственном ощущении. Но я не ощущал, как ни тщился. Ни в православной церкви, ни в дацане, ни на шаманском тайлагане, даже во время камлания, ни во время эвенкийского «Больдёра».
Главное – верить, не раздумывая. Без рефлексии и интеллигентских штучек. Говорят, узники ГУЛАГа, верующие, намного легче переносили самый строгий лагерный режим.
Неизлечимая хворь – одиночное заключение, когда душа заключена в карцер, где вместо решеток – ребра.
Лори подвинулась, уступая окуляр телескопа. Она была босиком, без халата, в одной ночнушке, и ведь не мерзла, ее не била лихорадка последних дней.
Голые щиколотки огладил бархат Кешиной шерстки. Кот вскочил на подоконник. Теперь мы глядели в небо втроем.
И боль ушла. И кровь перестала течь.
Звезды, помигав на прощание, пропали. Я взглянул в окно. В свете фонаря мерцала водяная пыль. Дождик. Воробей, нахохлившись, цеплялся за деревянные перила балкона. К нему подлетел собрат, чиркнул клювом о клюв, сообщая: «Все норм, бро». Упорхнули под навес крыши. Ветра не было. Когда ночью моросит, не холодно. У нас в Захолустье слабый ливневый дождик сулил богатую охоту.
«Дождь… - тихо сказал я. – Не видно».
Безбожнику сокрыты тайны Вселенной.
Я повел Лори к дивану, накрыл пледом.
Засыпая, она держала меня за палец и невнятно шептала.
«Что? Что?» - нагнулся.
«Ом…» - донеслось.
Понятно. Извечная мантра. Так легче. Не утонуть в пучине боли.
Дождь шел пополам со снегом. А снег по буддистским поверьям – добрая примета.
Пацаном я тонул. Тонул – сам не верил себе. Какашкой меня тащило вниз по реке.
Известное дело, какашки не тонут, но и к берегу не пристают. Течение, мощное, упругое, холодящее ноги, уносило меня прочь от берега. Я то и дело ложился на спину, запрокидывал голову, но силы утекали с нарастающим шумом в ушах и болью в груди. Собственно, мне уже было все равно.
И, подняв голову из последних сил, я оглядел в тоске неоглядную синь неба и, не отводя глаз от разящих мозг снопов солнца, сказал то, что хотело мое тело. И, откашлявшись, повторил уже спокойнее, глядя в белые клочковатые облака. Я сказал:
- Боженька, миленький мой, спаси, я еще не любил!
И сей же миг встал, как вкопанный, посреди реки. Течение вынесло меня на песчаную отмель, на косу, узкую, в пять шагов, туда, где в реку впадал ее правый приток.
Я постоял над скорчившейся в позе эмбриона Лори, не зная, что сказать. Молитвенных слов я не знал. Ни мантр, ни священных писаний. Но, авось, кривая вывезет на отмель? Дай Бог.
«Ом мани…» Дай-то, Небо, кривая вынесет страдалицу на узкую, шириной в пять парсек, отмель Млечного пути. Туда, где нет боли и смерти.
Когда заканчивалось действие обезболивающего укола, Лори не кричала, лишь задушенно мычала в подушку. И это было страшнее крика. Кеша, лежавший в ногах хозяйки, прижимал уши и сигал с постели.
Боль приходила волнами. В коротких промежутках отлива я ловил на себе испытующий взор моего самого дорогого существа - после Вареньки, конечно. Нет, они равно дороги – все мы варежки на одной пуповине.
Но, пожалуй, главный показатель телесных мучений был в том, что Лори охладела, если это слово уместно, к дочери. Была равнодушна. Она не просила дать ей Вареньку в руки.
Оксана, не выдержав пустого взгляда подруги, покинула нас. И я ее не винил. Это был мертвящий взгляд. По моему звонку прибыла Нюра, но через полдня, надавав кучу советов, сбежала.
Опытный врач, которого рекомендовала заведующая клиническим отделом Тришина, диагностировал «отсутствие интереса к жизни». С достоинством сложив в прихожей долларовую купюру, добавил, что «причина не в физиологической сфере, а скорее в психофизической».
Он пригладил перед зеркалом седины, и так лежавшие волосок к волоску вдоль косого пробора, снял с блестящих штиблет голубые бахилы, поправил шейный платок (такой вот пижон!) и привел цитату Авиценны: «Спокойствие – половина здоровья». Визитер, обдавая горчичными нотками дорогого одеколона, был рангом пожиже средневекового целителя, но тоже не лыком шит – доктор шизоведческих, как выразилась Тришина, наук, земляк. Прибыл на побывку из столичной клиники, и по старой памяти заглянул в Центр (главврач Бузина устроила прием и фуршет), где когда-то работал пару лет перед аспирантурой.
Антидепрессанты тут бессильны. Здесь нужна другая «химия». С этим согласилась врач-клиницист Л.А. Тришина.
В переводе с шизоведческого на русский предписывалось «лечить душу». («Что же, сударь, можно сказать и так», - поклонилось, коснувшись края шляпы, заезжее светило). Люди в богадельнях сгорают не от отсутствия лекарств и должного ухода, хотя и это, наверное, имеет место. Дело в потерянности средь чуждого окружения. Жертвы в одночасье лишены внутреннего спокойствия, которое дает семья, дом. Спокойствие это поближе к буддизму будет. Но закавыка прежде всего в перворелигии Захолустья, темной, дремучей, как не расчесанные космы шамана, именно ею провозглашено понятие «убежавшей души». Закреплено ударом колотушки в бубен камлающего шамана. Прописано на узких дощечках дацанского обихода.
Кровожадное языческое «долё» из уст Лориго - первый звонок веры. Этот звук вырос из робкого перезвона шаманского плаща-оргоя, отороченного железными фигурками человечков, влился в пентатонный лад колокольчика в руках буддийского монаха, отлился в мощный набат колокола на подходе к храму. Ветер веры, сорвавшийся с гольцов Икатского хребта, просвистел в рогах белого оленя, крутанул барабанчик-хурдэ на крыше дацана и унес людские молитвы в небо. Олень-орон на родовом стойбище и его собрат на фронтоне ламаистского храма – из одного небесного стада. Ибо практика язычества, вера таежных аборигенов органичны, - так речушка молча припадает к мощному плечу главного русла, вливаясь в буддизм, древнейшую религию.
Провести полноценный обряд возвращения души, пояснил Васька Арпиульев, вряд ли получится. Он предполагает выезд на лоно природы. Надо заколоть барана, развести костер, устроить, по выражению Васьки, натуральный кипиш. И провел указательным пальцем с обгрызенным черным ногтем под закопченым носом-пятачком. Подвел черту.
Васька не врал. Потому что от обряда получал двойную выгоду: дармовой выпивон, ибо без «огненной воды» не обходится ни один языческий ритуал, плюс жратвы немерено. Ваську, это шаманское отродье, я отловил в ближайшем от моей конторы подвале. Летом он спал в большущей коробке из-под телевизора в ворохе тряпья, одурманенный «фунфыриками» - настойками типа «боярышника».
- Она ж того… не транс…- запнулся подвальный житель
Я напрягся: сейчас выдаст нечто трансцендентальное. Но Васька справился с лингвистической задачей.
- Она не транспортабельна, начальник.
Обитатель подворотни, Васька знал все новости околотка, режим работы близлежащего вино-водочного магазина, помойки и фирмы-спонсора под названием «Белый квадрат». От этого зависело, будет ли он к вечеру сыт.
А вот Лори приходилось кормить силком. Аппетит ненадолго возвращался к ней после обезболивающего - я научился ставить уколы, пройдя краткий курс ликбеза в процедурной Центра. В основном супы, бульон, буквально с ложечки. Впору было готовить молочные смеси на двоих. Кабы не Нюра, я бы с недосыпа ошпарился на кухне.
Если Варенька требовательно выражала свои запросы, то ее мать помалкивала. По-прежнему безучастно глядела в окно и повторяла неизменное: «Ом…»
Ну что ж, запрос ясен. Ом мани падме хум.
И тут Алдар сообщил, что есть такой марамба-лама, или эмчи-лама, доктор тибетской медицины. Чимит-лама прославился тем, что излечивал женские болезни, в том числе неизлечимые, даже – attention, please - ВИЧ-инфекцию. Мой водитель не знал диагноз Лори, хотя на пятом году моего «гостевого брака» это было секретом Полишинеля. («Какая еще шинель? – изумился Алдар, вертя баранку.– Я десять лет как дембельнулся, шеф. И сорвался в крик.- Куды ты прёшь, баран?! »). Что-то я слышал про чудо-лекаря – сорока по имени Оксана в клюве принесла. Выпалила, что его знают аж в Америке. Хотя это мог быть очередной шарлатан, собирающий жатву на людском отчаянии и на горячей теме «чумы ХХ века». Тем паче, женская паства на Западе падка на восточную экзотику.
Я позвонил в СПИД-Центр.
- Ну, если вам денег не жалко, - отреагировала заведующая клиническим отделом. Я представил, как Тришина пожимает плечами в тесноватом белом халате. – Должна официально предупредить: вакцины против ВИЧ пока в мире нет. – В трубке зашуршало. Сквозь шумы донеслось. – Ну, куда вы лезете, маадой чиаэк!.. Тут не наливают!.. Как, как? Не какать тут! А так: в порядке живой очереди, ясно? Если доползешь… живым! – Децибелы в мембране упали до задушевного минимума. - Хотя что вам терять?
Я не сразу сообразил, что на том конце провода обращаются ко мне. К нам.
Терять нам с Лори было что – жизнь. Этот тезис я и артикулировал абоненту.
- Извините, Борис, запарка… Думаю, хуже не будет. Ну и чудес ждать не стоит.
Пленка 23е. Бассаров. Кеша – буддист
Примерно то же самое сообщил сам лекарь, чем с ходу завоевал мои симпатии. Его «офис» в гостинице «Подлеморье» представлял собой слегка преображенный номер эконом-класса, отнюдь не «люкс». По своему опыту знал, что люксово стремятся выглядеть те, кому нечего больше предъявить пастве. Точнее, клиентам. Здесь не хотели казаться лучше, значительнее, чем есть. Конечно, антураж наличествовал: буддийские иконы-танка, увеличенная копия рисунка скелета и мышц человека из «Атласа тибетской медицины», тонкие коричневые свечи с благовониями, блестящий барабан-хурдэ, небольшие бронзовые скульптурки по бокам божницы. Но выглядело все это в меру, не крикливо. В рамках эконом-класса.
Едва вышел из подъезда - закружилась голова. Немудрено после недельного затворничества в полумраке спальни, разгоняемого вспышками Варенькиного ора, дребезжанием детской погремушки да стуком падающих игрушек. Контраст с кислым амбре обмоченных пеленок –
