любимый, сказочный, это всё безнадёжно. Моя семья не пустит нас друг к другу. Мы будем бедны и несчастны, любовь обратится в ничто. Пусть хотя бы память о ней останется светла и чиста. Да, я слаба. Я очень нездорова (у нас не могло бы быть детей), у меня больное сердце. Если я ещё раз увижу Вас, оно просто не выдержит. Простите меня. Авг.».
Они ведь погибли потом, мамины родители, летели откуда-то, думала Герда, спрятав стихи в сумочку и заполнив специальный формуляр, уже понимая, что уносит сборник с собой навсегда; как страшно, как больно; после Августе досталось всё — дом, деньги, тайна вечной юности, Август, они с Каем — подарки эльфов...
Был уже вечер, такой же тёмно-синий, и Герда возвращалась в отель к принцу с глазами-льдинками, с изящным томиком в бледной благородной руке; к сказочным королю с королевой, полным горьковатого счастья; через двадцать, тридцать, бессчётное количество лет у них с Каем будет маленький принц, а король с королевой будут всё так же прекрасны. Эта мысль наполнила чистой радостью всё её существо, а тёмная синева вокруг, сверкая своими золотистыми глазами-фонариками, укутывала и баюкала; поднимаясь по лестнице отеля, Герда вдруг поняла, как сильно устала, словно проходила не день, а целую маленькую вечность...
28.09.2024
~ Срез лунного света ~
Август коллекционировал картины. Бесценные или нет, значения не имело; главное, чтобы затрагивали что-то особое в душе, чтобы хотелось летать, мечтать, восторгаться — или замирать в созерцании. Августа смеялась, ты слишком красив, чтобы оказаться гением, вот и окружаешь себя чужим искусством, лишь бы почувствовать мимолётную причастность... Август дулся, уходил в кабинет, наливал вишнёвого сока в хрустальный бокал; ему нравилось притворяться, что это вино, вина он не пил никогда. Бросал взгляд в зеркало, которое с наслаждением отражало россыпь длинных льняных кудрей, синие глаза, тонкий стан; утешал себя мыслью, что красота есть такая же гениальность; особый дар, редкий и хрупкий, растворяющийся во времени, будто и не было ничего. Когда смотришь на красивого человека, всегда хочется плакать, как хочется остановить этот краткий миг, пока он остаётся ещё невыразимо прекрасен... Августу повезло; за что только даётся такая судьба, такая великая милость, неслыханная щедрость, не требующая ничего взамен: это лицо, эта тяга к искусству, понимание прекрасного, вечная невозможность насытиться, звёзды в душе; Августа рядом, как он любит её; прекрасные тонко чувствующие дети... После таких размышлений ему вдруг хотелось любви, и он забывал о своей полусерьёзной обиде, шёл к Августе в гостиную, где она печатала на машинке свой огромный фантасмагоричный роман, упрямо целовал её, а она его упрекала, что мешает, отвлёк, безобразничает, но отказать ему было совершенно невозможно...
Герда любила подолгу рассматривать картины. Выбирала какую-нибудь, устраивалась перед ней и придумывала историю за историей, вариацию за вариацией; вымышленные люди увлекали её бесконечностью возможностей, почти неисчислимым множеством интерпретаций, целой бездной противоположных друг другу судеб, счастливых, случайных, несчастных, которые по очереди представали перед ней, словно наяву.
В отцовском кабинете висела нежная пастораль художницы XVIII века; пастух, маленький амур, спящая нимфа; фа мажор, «Пасторальная симфония», хрупкие ласковые цвета, запах робкого, чуть разнузданного лета, изящно-невинная чувственность и нега; пастух приложил палец к губам, невыразимо красивый, похожий на её обожаемого Кая; может быть, и не пастух вовсе, переодетый принц, которому до смерти наскучили его обязанности, и он решил сбежать; амур предлагает принцу прелестную нимфу, смотрит лукаво, ему давно всё известно и понятно, пусть принц ещё раздумывает, ещё сомневается; нимфа потом окажется богиней, вознесёт его на Олимп — и он останется вечно юным, вечно любимым, не знающим страдания и печали...
Здесь же стоял кабинетный рояль; старый, в едва заметных мелких морщинках, как хорошо проверенный старинный друг. Герда открыла крышку и взяла пару нот. Август играл довольно обыденно, просто, хотя постановка рук у него была естественной, абсолютно свободной; музыку он чувствовал на уровне мельчайших вибраций, и техника у него была не всегда безупречная, но отточенная; однако чего-то не хватало, особого состояния, воздействия на других, особого преломления каждого звука, которое отличает хорошее исполнение от священнодейства. Белые и чёрные клавиши, как шахматная доска, казались Герде чем-то таинственным, недоступным; даже научившись играть, она безотчётно боялась этого инструмента, как боялась призраков в холле, особенно в те ночи, когда в трубах завывал ветер, а Кай бархатным театральным голосом читал ей вслух Эдгара По; молния вспыхивала в окне и обдавала опасным светом их бледные лица и фигуры, почти слившиеся воедино.
В библиотеке, рядом со шкафом, сплошь забитым поэзией, висела ещё одна картина, тоже художницы, только жившей позднее; дети за столом, склонившиеся над карточным домиком — девочка в глухом чёрном платье разбирает карты, один из мальчиков помогает ей, второй то ли смотрит внимательно, то ли немного скучает, подперев щёку рукой, третий, в центре композиции — большие серьёзные печально глаза, непослушные волосы... Лицо то ли гения-в-себе, то ли будущего святого; неуловимо похожий на Кая в детстве — та же нутряная потусторонность, нездешность; во взгляде — разгадка бытия. Герда сидела в кресле напротив с тоненькой книжкой в руке («О, пусть душа страдает смело, надеждой сердце бьётся вновь»), изучала, пытаясь познать суть; она могла бы написать про него повесть, полную нежной скорби, нездешней светлой тоски; звучащую бережно, осторожно, бесконечно трогательно; соль минор, «Пассакалия» для скрипки Генриха Бибера (она часто слушала её, сама работая над картинами), средневековый монастырь, роза в окне, щемящие безоблачные небеса, завтра — смерть, сегодня пока ещё жизнь...
Августа использовала бы это для своего романа, поэтому Герда молчала, хранила для себя, чтобы возвращаться снова, даже Каю не говорила; пусть принадлежит только ей, словно прекрасная тайна, её выбравшая; больше чувство, ощущение, чем история, которое ей сложно было облечь в слова; проза не давалась, лишь стихи. Этого мальчика хотелось обнять, покормить запечёнными яблоками с мёдом, подарить ему срез лунного света, ярких книжек с диковинными иллюстрациями, пообещать, что детство не кончится никогда, а если и кончится, то дальше тоже будет счастье, как у них... Он не поверит, конечно, потому что видит то, что другим не дано — или сделает вид, что поверил; улыбнётся, хотя так странно представлять улыбку на его строгом недетском лице; если останется с ними, может быть, ему повезёт, и он забудет, что когда-то знал о страданиях; здесь нет времени, пойдём с нами в страну чудес...
Родители сидели в столовой; Августа читала вслух свеженаписанный отрывок, Август ел гранат, перебирал пальцами зёрнышки, обнажая его суть, наслаждаясь его уязвимостью; оба чёрно-белые из-за своей одежды, гранат алым пятном, алый бисер на блюдце...
— Будто фламандский живописец соединил два полотна, — меланхоличным голосом произнесла Герда. — Портрет графа с графиней, натюрморт с гранатом... Висите у кого-нибудь на стене, и он смотрит на вас, заполняя деловые бумаги...
— Хороша же Вселенная, где мы всего лишь герои какой-то картины, — сказал Август и лениво обтёр пальцы кружевной салфеткой.
30.09.2024
~ Море и яблоко ~
Кай любил море, но очень его боялся; не хотел подходить слишком близко, плохо плавал. Когда он смотрел на картины, где было изображено море, ему казалось, что в любую секунду оно оживёт, вытечет за раму, затопит комнату — и его самого заберёт себе. Однажды, ещё в детстве, он сказал родителям, что хочет играть на арфе; Август удивился, потому что думал сам заниматься с ним фортепиано, но Кай упирался; они даже были чем-то похожи, но фортепиано стучало бесконечностью молоточков, арфа же звучала, как море, переливалась тысячами оттенков, как волны на солнце. Кай был очарован. Инструмент шёл ему, будто был его продолжением, сутью; бледный ангел, играющий колыбельную. Герда, и маленькая, и взрослая садилась на подушки подле его ног, смотрела созерцательно-серьёзно, как ходят по струнам его длинные мягкие пальцы, слушала море, вытекающее из-под них...
Кай смущался её присутствию, играл хуже, более нервно, когда она сидела рядом; боялся, что ей не понравится, что чудес не случится, что он разочарует её навсегда — и море из звуков арфы навсегда перестанет подчиняться ему. Он боялся потерять её любовь, её внимание, словно она любила его за что-то, кроме того, что он просто есть; высокий нежный голос, огромные глаза, плечи в россыпи хрупких родинок, бархат волос; как-то в четырнадцать он сильно заболел; Август, бледнее снега, постоянно мерил ему температуру, а он лежал в бреду, ничего не понимая, вместо лиц — неясные образы; скорбное море тогда почти им завладело. Его кудри хотели остричь из-за болезни, но Герда так сильно плакала...
«Ангелы носят длинные волосы, играют на лютне, поют серебряными голосами и никогда не занимаются любовью, — нараспев говорила Герда. — У них серьёзные тонкие лица, и кажется, что они слишком строги, но это всё от огромной печали, которая живёт в их сердцах...»
Ангелы не тонут, даже те, кто просто похож на них; Кай думал, если бы в ту болезнь море унесло его с собой, где бы он оказался? Август говорил, после смерти они просто уйдут в свой настоящий дом, но Кай не верил ему, не хотел верить; с тайной вечности, с вечной юностью разве возможно однажды умереть от старости или от болезни? Дом был здесь, и Кай тонул постепенно, терялся, бился о волны; особенно когда узнал, что Герда не родная ему по крови. Он любил её ангельски, иногда спускаясь на землю; в его сказках на ночь всегда была червоточинка, потаённый смысл; она всё понимала. Её дыхание часто пахло вишней; Август опять готовил пирог, который ели все, кроме Кая; Кай ругал её, потому что у него была аллергия...
«Я знала, что так будет, — смеялась Августа, перебирая яблоки, Август собирался делать варенье, — почти нечестно иметь таких красивых ангельски детей...»
Кай с детства любил яблоки; разрезать на дольки, посыпать сахаром, грызть бесконечно, вместе с кожурой; взял одно, кокетливо повернувшееся к нему золотистым наливным боком; брызнул сок. Августа налила ему чай; Август быстрым жестом перевязал волосы, чтобы не мешали, так же быстро поцеловал её в губы; Кай смутился, опустил голову, ткнулся носом в плечо сидящей рядом Герде; она поцеловала его в затылок в одно лёгкое мурашечное касание, и его охватило чувство небывалого восторга, счастливого трепета, он словно взлетел; море отступило в картину, больше не посягая на него. Кай закрыл глаза; он был дома; он слышал голоса родителей, в шутку спорящих о чём-то, дыхание Герды, тиканье напольных часов в гостиной; в детстве он боялся, что они оживают по ночам...
Всё было неважно, ничего не имело значения, кроме этой минуты; он был уже взрослый, но юный, печальный, хрупкий и очень счастливый, как все в этой семье; он вдруг вспомнил, что скоро должен приехать
Причудливый мир одной семьи. В который хочется тихонько вглядываться, не нарушая покоя домочадцев.