Осколки витража

~ Подарок эльфов ~

Понедельник для Герды всегда пах кофе со сливками, который варила себе Августа; четверг — яблочным пирогом, который готовил Август; без корицы, сиропа, с минимальным добавлением сахара (потому что у Кая была аллергия). Герда слабо понимала, сколько родителям лет. Вечный юноша Август, Мальчик-звезда; медовый голос, хрустальные глаза, иконописные черты, волосы до плеч, в которых жили солнечные блики, алые цветы, золотые звёзды, багрянец (август — преддверие осени); Герда любила играть с его прядями, улёгшись на полу. Принц несуществующей страны, хрупкий полубог, изгнанный на землю. Странная Августа, вроде бы старше, и здесь же — неловкий подросток, ветвь диковинного растения, полумифическое существо. Герда чаще звала их по имени; они были для неё друзьями больше, чем кем-либо ещё, и прибегала к жалобно-капризному «ну, па-а-п» только когда ей необходимо было что-то выпросить. Вас принесли эльфы, говорили они ей и Каю, который был младше на год, и мы отдадим вас обратно, если будете плохо себя вести, пусть сами разбираются...
Не ставь мне эту музыку, говорила Герда по вечерам, она чёрная и пахнет ноябрьским днём; мне сразу хочется плакать. «А эту можно?» — спрашивал Август; лунный свет проходил сквозь него, подсвечивал его бледное лицо, и Герда просила поставить ей «Лунную сонату»; она пахла дождём в тихую ночь, тёмно-синего цвета, и звучала, как голос Кая. Те же волосы до плеч, только тёмно-каштановые, и кудри крупнее, тяжёлой россыпью; нежный, печальный и сильный, как до диез минор; улыбка светлая и тёплая, цвет сирени на палитре, где Герда смешивала краски. В любом ноктюрне Шопена, щемящем вечернем небе или раннем рассветном луче был её милый братец Кай. А сама она была призраком, бледным росчерком пера, скорбно-прозрачным ми минором, пустой аллеей в парке, серебристым туманом, которого невозможно коснуться, потому что его не существует на самом деле...
Математика никак ей не давалась, и Герда сводила с ума учителей в школе; цифры для неё были людьми, она придумывала про них истории; примеры и задачи рассыпались на части, и она никак не могла удержать их в голове. Юноша-единица хотел быть с двойкой, поэтому в ответе вместо «15» значилось «12»; Август пытался что-то ей объяснить, но в ответ слышал только: «Ну па-а-а-п».
— Так не получится, принцесса, это наука, а не фантазия, не холст, на котором ты можешь изобразить что угодно... Эльфы, наверное, уже заждались, — притворно вздыхал он.
— Мне всё равно, где жить, лишь бы не расставаться с Каем, — серьёзно отвечала Герда.
— Значит, ты совсем нас не любишь? И не захочешь остаться даже ради яблочного пирога?
И она забиралась к нему на колени, зарывалась носом в его волосы, чистый шёлк и бархат; от него всегда пахло сказками Андерсена, морем, ёлочными игрушками и тайной; тайной, к которой, как ей казалось, у неё получилось прикоснуться однажды, когда они с братом увидели родителей целующимися на кухне; мифическая нежность, от которой слепит глаза.
Она боялась засыпать одна — и забиралась под одеяло к Каю; его волосы будто светились в темноте, когда на них падал лунный свет, и Герда целовала их, еле прижимаясь губами.
— Расскажи, расскажи ещё про куклу Олимпию и старика Коппелиуса, — шёпотом просил Кай, который слушать истории любил даже больше, чем читать самостоятельно.
— Нет, сегодня я лучше расскажу тебе про студента Ансельма и зелёных змеек, — отвечала Герда. — Сегодня четверг, а четверг всегда пахнет яблоками и старыми манускриптами...
Через полчаса они обычно уже спали, и пряди их волос сплетались, как на старых картинах; родители заходили посмотреть, спят ли они, и поправить им одеяло. Все вчетвером они казались воплощением прекрасного, персонажами средневековой фрески, застывшими во времени...
Герда писала картины, странные, эфемерные, жутковатые; карлики в огромных расписных башмаках с феями под ручку, корабли с крошечными людьми (часть дамской причёски), тонкие юноши без лица со змеями вместо волос... Кая она рисовала в образе принца, печально-прекрасного, с лебединым крылом вместо левой руки. Ей было уже семнадцать, ему на год меньше, но они оставались подарком эльфов, невинными детьми таких же невинных детей, только чуточку старше.
Четверг, как и все предыдущие годы, пах яблоками; они остались одни дома и забрались на чердак. Герде очень хотелось найти свои старые рисунки; она точно помнила, что как-то рисовала, слушая «Ноктюрны» и «Утешения», но не могла вспомнить, что именно. Рисунки были в старой коробке, не могли не быть; она достала папку с какими-то розовыми листами, пахнущими пылью и — отчего-то — «Похоронами куклы». Документы на усыновление. Другие имена и разные фамилии. Ей было два с половиной, Каю полтора.
— Не надо, — сказал он, убирая бумаги.
— Ты знал?
— Нашёл год назад. Это всё неважно. Нас принесли эльфы, помнишь? Это ничего не меняет. Всё дело не в реальности, а в том, как мы её воспринимаем.
— И ничего не сказал... И они не сказали...
— Зачем? — Кай пожал плечами. — Наверное, они не хотели, чтобы мы чувствовали себя чужими. Или благодарными. Но я и не чувствую. Родство — оно в душе. Я похож на них, и ты похожа...
— Мне всегда нужен был только ты, — тихо сказала Герда. — И Август с Августой.
— Я всегда буду с тобой, — ответил Кай. — Странно, что они выбрали именно нас. Это как удар молнии. Сначала тебя, потом меня... Мы всегда будем жить в этом доме. Ты всегда будешь рисовать. А если нам будет недостаточно нас самих, мы сделаем то же, что сделали они. По эльфийскому подарку на каждого.
Герда зарылась носом в его кудри, пахнущие сентябрём и тёмно-синей прохладной ночью.
— Сегодня четверг, — сказала она. — Значит, придётся перечитать историю студента Ансельма.

12.09.2024

~ Тёмная синева ~

Отдыхать поехали в сентябре, у Августы был отпуск; Август от этого не зависел, предоставленный сам себе. Многоцветный дух чемоданов, едва уловимый ритм дороги, едва слышимая её музыка в какой-то бирюзово-лиричной тональности захватывали Герду. Кай взял огромный, почти безразмерный рюкзак, чудом уместив туда всё, что ему требовалось; хотел взять несколько самых любимых книг, будто уезжал навсегда и боялся больше никогда их не увидеть. Влезла только одна; захотелось плакать, как в детстве, хотя ему было уже семнадцать, а может, и все двадцать пять; что-то здесь случилось со временем. Родители вообще не менялись, но Кай отмахивался от этой мысли, как от назойливой мухи, боялся сглазить.
Запах отеля (солнце, корица, ля минор; куда без него, если отель рано или поздно приходится покинуть) нестерпимо радовал Герду; в номере было парко, она распахнула окно. Узкая мощёная улочка, золотистые фонари, дома со ставнями; смотри, чистый Андерсен, сказала она Каю, и он подошёл сзади, обнял её, склонив голову; его кудри защекотали ей шею, и она улыбнулась сама себе.
На следующий день (первый, потому что день приезда всегда как будто нулевой) у Кая обнаружилась лёгкая простуда; он лежал с печально-смиренным видом; томик стихов Набокова в руках, тёмные волосы струятся вдоль лица; матовая бледность, туман больших глаз, безвольные тонкие пальцы; принц изволит остаться в постели. Герда расстроилась, вздохнула, преданная одиночеству; родители ещё с утра удрали на выставку? к морю? радоваться друг другу.
Безупречный Август, Мальчик-звезда; шёлковый шарф, чёрная шляпка, чёрные брюки, белая воздушная рубашка, которую мог бы носить какой-нибудь паж; синие глаза, тонкий нос, губы, вечно впечатанные в Августу, носящие на себе её след, как не способную затянуться рану. Обманчиво небрежный, не позволяющий себе ни одного лишнего жеста. Августа, ему по плечо, всегда ускользающая до невозможности запечатлеть её облик, запомнить, во что она одета; кажется, рубашка болотного цвета, узкие брюки, плащ, вид усталого от жизни подростка. Они составляли ослепительно серебряное сияние, ми мажор (а может, ля? Герда всегда путала их цвета). Когда они были вместе, ничто вокруг не имело к ним отношения.
Кай тоже повязал шарф; сказал, горло воспалено, купи ещё пастилок со вкусом земляники; какое вкусное слово, зем-ля-ни-ка; Герда перекатывала его на языке; бархатная сирень, сладостная нежность. Надела немыслимо длинное платье, хотя Кай говорил, что оно ей не идёт; рукава словно с рубашки пажа.
Было влажно, немного прохладно; улочка под ногами цокала между нот, в неопределённой тональности. Герде хотелось целоваться, забраться под кожу, поселиться там навеки; ещё лучше — в ложбинке у ключицы, спать где-нибудь на плече, укрываясь тёмной прядкой вместо одеяла. Она решила выпить кофе, поймала солнечный луч маленьким камешком на кольце, потом увидела за столиком в углу знакомую чёрную шляпу; они были похожи на студентов, сбежавших с лекции, и она не стала нарушать их покоя, их зачарованного состояния отделённости; взяла кофе, заплатила, допила уже на улице, в душе отругав Кая, что оставил её одну в такое чудесное время.
Она гуляла почти час; не замечала времени, совсем не устала, потом зашла в какой-то незнакомый музей. Фигурки из фарфора, картины — странновато-нежные, чудные, прелестные; коты, играющие в шахматы, юноша со свирелью, напоминающий Пьеро, арлекины со скрипками, перевёрнутые пейзажи... Музей всё не заканчивался; она распахнула дверь в очередной зал и ахнула. Книги повсюду, не зная конца и края; совсем потрёпанные, почти новые, огромные и миниатюрные, с выцветшими страницами, со страницами белоснежными, шелковистыми, почти идеальной текстуры... Восторг охватил её; откуда-то издалека доносился «Щелкунчик»; наверное, кто-то из служащих поставил пластинку. Невозможно было объять взглядом это великолепие, оранжево-серебристо-бежевое, шершаво-бархатное, горько-сладостное.
Герда скользила пальцами по корешкам, выхватывая отдельные названия, имена, инициалы, с досадой обнаруживая, что не знает ни одной стоящей здесь книги. Вытащила наугад мемуары какой-то графини, единственный сохранившийся экземпляр; нежный бархат переплёта ласкал пальцы; текст, немного сбивчивый, но красивый, тоже цветной (тёмно-фиолетовый, подумала Герда, Лист или Шопен, не совсем ясно); всё, что осталось, а ведь когда-то она блистала на балах; трепет в груди, касание локтей, рука, выводящая эти самые строчки, неловкий шёпот куда-то в волосы, в пространство, в бесконечность... Вдруг стало понятно, что всё здесь в единственном экземпляре; потерянное, исчезнувшее, похороненное, обречённое на забвение, потерявшее свою планету, но, может быть, ещё кому-то необходимое.
Маленький сборник стихов словно сам выпал ей в руки, когда она хотела взять соседний том; её фамилия и крошечное изображение автора поразили Герду (при усыновлении ей дали фамилию Августа, Каю — Августы). Она знала, что Август не пишет стихов, но эта книжечка опровергала всё. Память о любви, которую он решил уничтожить от горя, но которая сохранилась чудесным образом, была куплена кем-то — или потеряна им же, а потому осталась. Герда читала стихи, невинные, прекрасные; они становились всё печальнее (тёмно-синие, до диез минор, «Лунная соната»); она увидела в конце записку, написанную больно и стремительно, неаккуратным мелким почерком, и поняла, кому принадлежала эта книжечка.
«Милый мой,