Нежный благодатный полдень, тёплый, но не жаркий, светлый, почти белый, абсолютно невинный расцветал в небе.
Он созерцал розы в своём маленьком саду, прижимался щекой к бархатным нераспустившимся бутонам, рассматривал каждый, подсчитывал, сколько их осталось. В хорошую погоду она всегда выходила на прогулку; путь её пролегал мимо его жилища и чудесного сада.
— Добрый день! — произнесла она, как делала обычно, и он откликнулся на её слова.
— Посмотрите, какое чистое небо сегодня! После того как почти неделю шли дожди... А какие розы! Белые, хрупкие, эти лепестки с нежной каймой... Идите сюда.
Она приблизилась и коснулась рукой одного из бутонов.
— Они так прекрасны, словно их вывели на небесах...
Она посмотрела ему в лицо. У него был блаженный потусторонний взгляд, глаза распахнуты в умилённом восхищении. Она даже не была уверена, что он видит её. Будто она сама была нужна ему лишь для того, чтобы разделить с кем-то это восхищение. Он был очень худой и бледный, спутанные локоны, давно не знающие ножниц, струились по плечам. Она подумала, что он бледен, потому что мало ест и мало спит, всё время посвящая молитве, уходу за садом и созерцанию.
Каждый раз во время их встреч она забывала, что ему исполнилось уже двадцать пять лет, до того он был хрупок, почти прозрачный и бесплотный, играющий в своём саду, как восторженное дитя. Она знала, что он из состоятельной семьи и дядя посылает ему деньги, но это мало касалось его. Летом, в жару, он мог, босой, в простых штанах и в разорвавшейся на плече рубахе, не замечая ничего вокруг, прийти в маленькую церковь, единственную в этом городке, сесть где-нибудь в углу и просидеть так весь день. Его давно никто не пытался выгнать и никто не трогал, хотя девушки, завидев его на улице, посмеивались над ним и выкрикивали непристойности, которых он, казалось, не слышал или не понимал, только глядел на них растерянно, будто они говорили на чужом ему языке. Он любил говорить сам с собой, спорить и обличать самого себя; несколько раз она слышала, как он доказывает что-то кусту роз. Он читал религиозные и философские трактаты, но это не делало его взрослее и приспособленнее к земной жизни.
— Вы не хотите зайти? — спросил он, часто моргая глазами, как делал всегда, когда волновался. Она улыбнулась и кивнула.
Нежное сияние словно исходило от его тонкой фигуры, от его светлых волос, бледного лица, больших восторженных глаз; это сияние грело, обволакивало, обнимало её. Когда она находилась рядом с ним, ей всегда казалось, что он делает её лучше, чище, достойнее одним своим присутствием. Это сияние, это ангелоподобное состояние, в котором он пребывал, которое он взлелеял в себе, отвергнув любую другую природу, оторванный от земли, стремящийся к вечному блаженству, приводило её душу в состояние возвышенной экзальтации. Она видела в нём совершенное создание Божье, человека, наиболее приближенного к духовному идеалу. Бог создал его наивным и невосприимчивым ко многим вещам, оградив от тягот выбора и нужды постоянно усмирять самое себя. Ей хотелось упасть перед ним на колени, хотелось, чтобы он коснулся поцелуем её лба, ощутить на своём лице дуновение Божьего дыхания.
Они вошли в дом. На кухонном столе стояли оставшиеся после завтрака стакан с недопитым молоком и тарелка с порезанным хлебом.
— Я заварю чай, — сказал он и чуть улыбнулся.
От солнечного света, ударявшего в окно, его сияние стало ещё ярче. Она едва слышно ахнула, охваченная чувством, которое обычно посещало её в церкви, когда свет проникал в огромные витражные окна — и всё наполнялось им, разгоралось ослепительным Божественным пламенем.
Чай был терпкий и горячий; она, кажется, обожглась, но почти не заметила этого. Он молчал, о чём-то задумавшись; тонкие пальцы, не знавшие работы тяжелее, чем ухаживать за розами и складываться в молитвенном жесте, рассеянно поглаживали ободок чашки. Она боялась, что он в любой момент может очнуться от размышлений и прогнать её, подумав: что эта незнакомка делает в моём доме? Но когда его взгляд упал на неё, он снова улыбнулся своей тихой странной улыбкой, вмещающей то, что невозможно облечь в человеческие слова.
— Давайте вернёмся в сад, — предложил он, когда с чаем было покончено.
Каждый раз, когда она бывала у него, когда он хотел её присутствия, она не могла понять, имеет ли на это право — и повторится ли это. Они гуляли по саду, и он показывал ей, где что растёт, сам — главный цветок этого дивного уголка.
— Я хочу ещё посмотреть на розы, — произнёс он, когда они подошли к небольшой деревянной скамейке.
— Могу я посидеть здесь? — спросила она.
Он кивнул. Когда он ушёл к розам, она достала бумагу, карандаш — и стала рисовать его. Завиток к завитку, чёрточка к чёрточке... Она знала, ей не дано передать его сути, но ей так хотелось его запечатлеть, пока он отчего-то нуждается в ней — и его черты совсем свежи в её памяти.
Она не слышала его шагов и не успела спрятать листок. Она не знала, смутился он или нет; взгляд его был печален.
— Вот, возьмите, — он протянул ей розу, благоухающую и чудесную. Он держал её так бережно, будто она была бьющимся у него на ладони сердцем. — Засушите на память обо мне.
— Но почему? Разве вы уезжаете?
— Нет, — грустно проговорил он. Она не знала, каким нелепым он часто кажется себе, а особенно в такие минуты. — Наверное, однажды вам надоест навещать эту отшельническую обитель. Когда-нибудь вы откроете альбом и найдёте там мою розу... Оставьте мне рисунок. Я никогда не думал, что меня можно так изобразить.
«Не говорите так, — хотелось сказать ей. — Для меня вы священны, вы смысл, который так трудно обрести на земле. Вы вечность, Божественная радость, ангельское сияние, спасение моё. Я живу для того, чтобы видеть вас, чтобы ощущать ваше присутствие. Я бы хотела слиться с вами в единое существо, иначе, чем это обычно пытаются сделать, стать единым сиянием, единой мыслью, идеей, светом. Чтобы наши души, минуя телесные преграды, соединились в единую духовную благодать. Только это есть истинно, ценно, вечно, и рядом с вами я чувствую, как моя душа облекается вашей, как она очищается чудесным преображением».
— Если я когда-нибудь не приду, это будет значить, что я умерла, — сказала она тихо.
Приблизившись, он едва ощутимо коснулся поцелуем её лба. Она увидела, что он плачет, и, обняв его, погладила его по волосам. На скамейке лежал её рисунок, а на рисунке — белая роза, такая же хрупкая, невинная и прекрасная.
