Они, конечно, не импотенты мысли, но её крохоборы. Собираются их под своим носом и перерабатывают невесть во что. Я отличаюсь от них тем, что иду не от слова, в котором сформировалась их мысль, следуя законам языка, не отходя от его правил ни на грамму, ни на йоту. Я же иду от самой мысли к слову, навязывая ему понятие логики. Некоторые из мыслителей пропускают правила языка, чтобы отдаться чистой стихии мысли. Наверное, мне они наиболее понятны. И теперь мне становится ясно, как только я начинаю об этом думать, почему мне так трудно даются человеческие языки. Особенно трудно мне даются те языки, где оговаривается существование и имение в качестве свойственности и собственности, быть в себе и иметь для себя. Для меня быть в себе и вне себя неразличимо. Как неразличимо и личное существование в противоположность принадлежности к абстрактно общему.
Вот я призрачное существо из теста, которое сопровождает его в восприятии читателя как художественный эпифеномен. Потому с моей колокольни вполне разумен такой вопрос: «Чем собственно отличается установленный условиями сознания, его окрестностями, рамками (frames), от объективного порядка вещей»? Да, ничем особенным, только масштабом да углом умозрения. Исходя из этого допущения возможен вопрос, обращенный к деятельности тех, кто работает чувственно-сверхчувственным, как, например, с мистиком. Возьмем ту же мадам Блаватскую, адепты которой приписывают ей такую способность, уверенные в том, что она таит в себе бездну премудрости. Знакомясь с текстами Блаватской, я не нашел там такой способности, такого метода, полагаясь на который можно непосредственно получить из сверхчувственного источника, который остается чувственным ля мистика сверхчувственное же знание. Не знаю-не знаю, не является ли эта премудрость хитростью колдуньи? Не наколдовала ли она сама то, что признается за автоматическое письмо?
Представим себе, вдумчивый читатель, что вы оказались на месте мадам Блаватской, находящейся в трансе. И вот вы, наконец, вышли из него и, к своему изумлению или к ужасу, что более вероятно, обнаружили, увидели, что наделали, - написали загадочный текст, который вам самим непонятный. И что вы будете делать с ним? Заниматься его толкованием? Или будете молиться на него? Нет же. Конечно, постарайтесь его разобрать.
Может быть, я не те тексты читал? Признаюсь, я читал глазами автора только те тексты, которые находятся в свободном доступе для массового читателя.
Или важны е сами тесты, а тот опыт, который может быть, неверно, неадекватно передается рукой и сознанием мистика? Или мне, чтобы догадаться о том, что хотела сказать Блаватская, следует читать ее сообщение между строк?
Мадам Блаватская, как женщина, не может не быть женщиной, и поэтому, как необычная, но женщина, она в преувеличенной (гиперболической) форме, как в телескопе, отражает то, что свойственно женщине в духовной сфере. С одной стороны, она остается чувственно-душевной, приземленной, то есть, смотрит не сверху-вниз, а снизу-вверх. Кстати, таковы многие мистики, которые при всей своей демонстративной отстраненности в словах и поступках (лучше сказать, поведении), не могут полностью скрыть своего магического, прагматического корыстного) происхождения. Замечу: все мистики земного происхождения и их человеческое ничтожество не может не давать о себе знать. Особенно наглядно это видно на так называемых пророчицах, ясновидящих и прочих колдуньях, к которым имеет честь принадлежать мадам Блаватская. Конечно, эта натуральная принадлежность только иногда проговаривалось в ее словах и действиях, когда жизнь заставляла ее снять маску посвященной в тайны неких махатм, как сомнительного порождения ее богатой эротической фантазии фригидной женщины.
С другой стороны, у такой женщины дамский инстинкт (женское счастье) отдаваться самцу из-за невозможности реализоваться физически превратился в сублимированный тип абстрактной духовности. Выражением его стала некоторая рационалистичность иррациональной женской, учтите, внимательный читатель, не тела, а души, как наиболее ценной женской части. Эта часть женщины, к счастью, не востребована грубыми мужиками (джентльмены – худшие, утрированные из них), не могущими не гордиться своим телесным признаком (знаком, символом), который находит соответствующее приложение (означивание) к женскому телу (вещи), ее телесному признаку (знаку).
Вместе с тем в силу своей женской имманентности уже не природной, а социальной или культурной, она скользит о поверхность вещей, снимая с них пенку популярности. О, женщины, ваше имя не только вероломство, но и тщеславие, что не раз подчеркивали англосакские литераторы.
Впрочем, все означенное старо так, как мир людей с допотопных времен. Это я сужу по моему автору, наименее приспособленному к такого рода означиванию. Вероятно, поэтому мне и ясно вышеизложенное. Он так и не прибился ни к какой категории людей и поэтому не смог состояться. Кое-как защитившись по Достоевскому, он продолжал витать в облаках. О даже духовность требует категорической определенности в качестве специалиста. Если ты занимаешься духовной, интеллектуальной работой, то специализируйся, ссылайся на других специалистов. И тебя поддержат. Так нет же,- все сам с усами. Вот и пролетел мимо признания. Кто его знает? Один я, да и то все ругаю про себя.
У людей пресловутая специализация дошла даже до мыслителей. Вот научился человек думать, - так думай. Нет, он спрашивает разрешение, справляется с тем, что об этом думали другие мыслители. Какое тебе до них дело, до этих Аристотелей, Гегелей и Шопенгауэров вместе с Хайдеггерами? Если они думают тоже самое, что и ты, так зачем тебе знать их суждение? Если они думают разное, то пускай думают. На то они и мыслители.
Традиционно принято считать, что мышление исчерпывается уровнем понятия. Как только ты сумел уложить в "прокрустово ложе" категории содержание опыта чего угодно, - чувств или переживаний, представлений и убеждений, - так дело сделано: гуляй, Вася.
Однако это не совсем так для вас, как только вам будет угодно подумать, и совсем не так для меня, - существа не физического, но метафизического, трансцендентального плана. Вот так, а как вы хотели?
Что делать тому, кто не связан путами языка и в мысли находит от них освобождение?!
Здесь в тексте я чувствую себя чужим, но все уместным, вне текста я же переживаю свое отсутствие.
Как литературный герой, я разделяю эстетическую позицию чувственного выражения и художественного представления того, что может чувствительно пережить публика. Мерой эффективного заражения публики замыслом, волей автора и материальным воплощением их в героическом виде может служить адекватное понимание в форме единодушия или душевной гармонии между автором и публикой. Как я понимаю моя роль заключается в том, чтобы быть посредником в их согласии, синергии.
Но я в реальности не ограничен сферой красоты. Я задействован и в сфере сверхчувственного опыта. Меня влечет мистика, которую я хочу сделать понятной моему умозрению. Это мне сподручно, как призрачному существу. Но этого мне мало. Я желаю осознанно проницать трансцендентное. Мне совсем недостаточно того, что оно непосредственно меня проницает. Для меня важно, осмысленно быть е объектом мистического внушения или, чаще всего, самовнушения, но субъектом понимания представления и переживания непредставимого и не пережитого.
Глава вторая. Мир
Интересно, в каком мире я живу? Это мир текста. Он находится «за кадром» природной и социальной жизни. Но я так смело не говорил бы о культурной жизни. Текст моего автора в качестве артефакта есть акт культурной жизни в черте оседлости русского языка.
«Ну, сколько можно писать одно и то же, - «мой автор», - не может не возмутиться, наконец, я надеюсь, «мой читатель». – Уж, будьте добры, - назовите его, конце концов».
К сожалению, не могу вполне удовлетворить вашу просьбу по причине своей безопасности, - вдруг он обидится на свое разоблачение и откажет мне в моем существовании. Дело в том, что тот роман, который сочиняет автор про меня, он пишет только для себя. В лучшем случае роман будет опубликован, если, конечно, автор допишет его, после смерти. Я боюсь того, что неведомым мне образом автор узнает, что я обладаю недопустимой для героя свободой мысли и уже довольно часто на страницах романа подменяю его, когда он находится, мягко говоря, «не в духе». Может быть, мой страх надуманный, но это так. Потому назову моего автора условно «Писателем», как в свое время Аристотеля стали именовать «Философом».
Так вот Писатель свободно чувствует себя лишь в «клетке текста». Этим он похож на меня. Только Писатель свободен в словах («на словах»), я же свободен в мыслях. Мой мир зазеркален миру живущих в обществе. Но это е значит, что мир романа есть зеркальное отражение социальной действительности, в которой находится автор. Это отражение не социума, а сознания, точнее, его бессознательного. Однако это не только отражение автора, но и мое излучение – излучение (фульгурация) из иного мира, чье обналичивание или объективация достигает предельной остроты, причиняющей мне неминуемое страдание. Чем ближе к истине, тем ты дальше от нее. Это особенно становится явным, очевидным для меня, как только я понимаю всю чуждость того мира, в котором живет Писатель. У людей я заметил такой странный пунктик, который говорит о многом. Как только больше они вдохновляются, так, неизбежно нарушая меру, усерднее устремляются к цели воплощения. И тем вернее губят задуманное достигнутым. У них всегда желаемое расходится с реализованным, с действительным в смысле действия. Хотели лучшего, а получили худшее, чем хорошее, как это всегда бывает, всегда случается. Счастливый случай – чудо, а не закономерность, точнее, это закономерно, как чудо.
Не является ли чудом приход во сне покойников? И что он такое, если они в самом сне приходят к нам в гости, например, стучатся в дверь и стоят на пороге, ожидая нашего приглашения? Следовательно, есть сценарий сна. Кто его автор, кто