Проект "ХРОНО" За гранью реальности

русской печи, свинина в горшочке, куча закусок. Простых, но от того не менее вкусных. Слабо соленая сельдь, нарезанная маленькими кусочками под душистым подсолнечным маслом, с лучком, нарезанным кольцами. А еще различные соления, грибы, небольшие пупырчатые огурцы, капуста с клюквой. Хозяйка выставила из погреба на стол кувшин с компотом и бутылку водки с зеленой этикеткой. Но, к удивлению женщин, и Сергей и их гость к водке отнеслись очень спокойно. Выпив грамм по пятьдесят, Горохов отодвинул пустую рюмку в сторону, а Юрий сказал: «Спасибо хозяйка, больше не хочу». Но на аппетит это никак не влияло, ели с удовольствием, но вот обычного застольного разговора что-то не получалось. Маша сидела пунцовая, не поднимая глаз на Сергея с женой. Юрий сосредоточено двигал челюстями, чуть косясь на сидевшую рядом девушку. Милиционер был непривычно угрюм. Лена то встревоженно поглядывала на мужа, то, чуть улыбаясь, на подругу.
Закончив ужинать, мужчины засобирались в баню. Перед завтрашней дорогой следовало привести себя в порядок. Решили помыться по-быстрому, без долгого парения. Смыть с себя дорожную пыль, на большее после обильного ужина и не рассчитывали. Баня у Гороховых оказалась больше и новей, чем на заимке у Василия. Рубленые из сосны стены еще не потемнели и давали замечательный хвойный дух. Сергей с Кудашевым, не торопясь, разделись в просторном предбаннике со стоящим посредине комнаты столом с керосиновой лампой и лавками вдоль стен. В парилке, несмотря на то, что печь истопили уже давно, стоял приятный влажный пар, не обжигающий и сухой как в саунах у финнов, а настоящий русский. Три ряда полатьев поднимались и огибали парную углом, у темного, сейчас маленького, окошка стояла лавка с тазиками. На верхней полке можно было только лежать и сейчас мужчины уселись на среднюю, Сергей сразу приоткрыл дверцу каменки, плеснул туда ковшиком воды из бадьи с замоченным веником. С каменки туго дохнуло горячим паром с запахом березы и трав.
— Спасибо тебе, Сережа, за все! — сказал Кудашев негромко. Горохов не ответил. Слышно было, как то ли в предбаннике, то ли за стеной бани стрекочет сверчок, да потрескивают, прогорая, угли.
Немного погодя, хозяин, расслаблено откинувшийся на полке, так же не громко ответил:
— Вот не знаю, чем все это закончится… Живешь ведь, просто живешь и все. Все вроде хорошо… жена, любим друг друга, жить есть где, да и на что, тоже не жалуюсь. Служба, хоть и не мед, но нужная, людям польза, да и мне на душе спокойно было. И вот, не тебе! Ты нам на голову… И что дальше и как, никому не ведомо, но уж точно, как прежде не будет!
— Что… проняло тебя, я предупреждал, но знал, что не поверишь! — ответил обершарфюрер.
— Проняло?! Да ты хоть знаешь, что я теперь вижу там, где раньше и не было ничего? Ты…
— Знаю, Сережа, знаю., — прервал его Юрий, — но мне легче, я это стал видеть уже зная, что такое есть вокруг, а тебе не завидую, но молодцом держишься.
— Знаешь? А знаешь, что я, здоровый мужик, милиционер в форме и с оружием, теперь боюсь мимо складов колхозных ходить. Иду, а у самого душа в пятки уходит. Сердце останавливается и пот холодный по спине. Там церковь была при старой власти, при царе. Когда колхоз организовали, закрыли ее, а потом стали как склады использовать. А священника там убили еще в Гражданскую. Так я, Юра, друг мой сердечный, уже два раза его видел, вот как Кольку. Жутко мне.
Кудашев положил руку ему на колено, не зная, что сказать, а Сергей продолжал:
— Я тут поспрашивал стариков, что да как. Да почти никто те времена не застал, а другие и не хотели, видно, говорить, мол, не помню… Деда Архипа в ту пору не было в селе, он хрыч старый, ну ты знаешь, в Сибири воевал, но кое-что узнал. Звали его батюшка Афанасий. Он уже старенький был совсем, дряхлый, годам к семидесяти. В каком году и не знаю точно, то ли в 1919 или 1920, приехали чекисты из Смоленска с продразверсткой. Хлеб у мужиков забирать. До того только хлеб брали, а в эту пору и картофель с мясом отбирать стали. Ну на селе поначалу стон да крики. А потом мужики за вилы взялись, да кое у кого и винтовки припрятаны были… Так чекисты деревню окружили, да пулеметы выставили. Тут батюшка с наперстным крестом к ним и вышел. Пытался унимать и тех и других. Одних образумиться просил, других о милосердии молил. Мужики оружие свое положили, а их повязали да в район увезли, с тех пор и не видели больше. А отца Афанасия мучали долго и били, заставляли смотреть, как чекисты на образа ссут и гадят на алтарь, а потом заставляли убирать. Он, сказывают, плакал, когда все это видел, но убирал. И молился громко, просил Бога, простить разбойников. Говорил, что Господь, терпя крестные муки, разбойников простил, а и он подавно прощает. Главным у чекистов еврей какой-то был. Он как услыхал, что священник за коммунистов молится, совсем озверел… Живым похоронили отца Афанасия, в церковной ограде, справа от входа. Мужики местные, кто посмелей, ночью хотели его откопать и перезахоронить тайно, по-людски. Однако их продотрядовцы словили и штыками покололи. Специально, твари, засаду устроили, знали, что кто-то из местных придет. Вот его и вижу теперь…
Кудашев почувствовал озноб, будто не в парной сидел, а посреди поля в снегу. Одно дело читать о таком или слышать дома от отца и других очевидцев. А тут, будто сам рядом был и видел все наяву.
— А хуже всего, что я жил себе тут всю жизнь, от рождения и не ведал, не знал о таком. На других историях, на других книгах и фильмах вырос. Люди, кто знал о зверствах тех, многие умерли. Другие молчать будут, потому как боятся. Привыкли бояться. И мне не так вот сразу рассказали, потому что с детства знают, и то шепотом. Появился ты, и весь этот ужас отчего-то полез… И теперь, я как подумаю, сколько я не знаю и даже не предполагаю знать, мне, Юра, страшно. За жену, за Лопатиных, за другую родню, всех нас, за весь наш народ.
— А хуже всего, — тут Сергей замолчал и молчал, так долго, что Кудашев уже подумал, что исповедь эта, завершилась, но милиционер, вновь заговорил, — а хуже всего, что я не знаю, что мне и делать! Я ведь комсомолец, как и те звери, что старика-священника заживо похоронили. Да, много лет прошло, другое время сейчас. И на фуражке моей, звезда красная, такая же, как у еврея-комиссара, который над стариком издевался…
Хлопнула вдруг дверь с улицы, звонкие девичьи голоса загалдели в предбаннике. А через мгновение, с визгом, в парную влетели завернутые в простыни подруги.
— Мы уж думали, не спать ли вы тут улеглись! — весело сказала Лена, усаживаясь к мужу на колени и обвивая его шею руками. Маша, быстро схватила большую кружку, стоявшую на лавке и, зачерпнув холодную воду из ведра, со смехом обдала Кудашева. У того перехватило дыхание, он вскочил машинально, прикрывая срам рукой, были они с Гороховым нагие. Не думали ждать в баню еще кого-то. Смех Маши неожиданно умолк. Она смотрела на его грудь с огромным кровоподтеком. В первый день уже видела, но как-то не впечатлил ее, не то, что сейчас.
— Больно? — спросила она участливо, чуть коснувшись его бока кончиками пальцев, и села рядом.
С женщинами тягостное настроение, повисшее после рассказа Сергея, развеялось. И если тот чувствовал себя нагишом при двух женщинах вполне спокойно, то Кудашев дико смущался, чем веселил всех. Наконец, Лена смилостивилась и сходила в предбанник еще за двумя простынями, которые они захватили с собой. Потом по очереди помылись. Сначала они с Гороховым, затем женщины. Минут через сорок, обершарфюрер, распаренный и обессиленный после насыщенного событиями дня сидел в горнице у самовара. Лена с мужем хлопотали на кухне. Маша прибиралась в бане и должна была прийти с минуты на минуту.
Маша вошла в приоткрытые сени и уже взялась за ручку двери, ведущей в кухню, когда услыхала спор подруги с мужем. Они шептали, видимо, не желая, чтобы слышал сидящий в зале Кудашев, а о ней кажется не вспомнили.
А я говорю, давай им вместе постелем! Мне Машуня, как вы ушли мыться, все уши прожужжала про Юрия своего. Вижу, серьезно у них! Я ее не первый день ведь знаю. Да и у тебя глаза есть, видишь поди!
— А я говорю, нет! — голос Сергея, несмотря на шепот, показался Маше злым и немного растерянным, — не слепой, вижу все, но нет. Он со мной в комнате ляжет, а вы как в прошлый раз в комнате.
— Милый, да что с тобой, ты последние несколько дней на себя не похож стал! Вот как приехал этот Колин приятель, ты места не находишь, а как у Маши с ним стало ладится, ты вовсе бесишься. Не знай вас, я бы ревновать стала! — Лена, говоря это, гремела посудой, почти заглушая свои слова, — Ну чем он ей не пара, скажи? Отличный парень. Умный, интересный, да и красавчик… Вот что?
— Чем не пара? Чем не… Все, Ленка! Молчи, очень тебя прошу, молчи!
Ну, Серега, ну гад, погоди, припомню тебе эту заботу, подумала Маша, но саму, отчего-то разбирал смех, и никакого зла на друга она не держала. Тихонько она попятилась назад к двери на крыльцо. Нащупала ее рукой, громко хлопнула и, уже не таясь, прошла в дом. На кухне увидела только широкую спину несшего в руках кружки с блюдцами Сергея Горохова. Лена, повернувшись к вошедшей подруге, только пожала плечами и развела руками.
Чаю напились всласть. гороховское варенье из лесной земляники было вкуснейшим. Юрий подумал, что это лучшее из всех десертов, которые он когда-либо пробовал. Все время, пока пили чай, Лена недовольно поглядывала на супруга. Маша что-то рассказывала из своих институтских историй. Кудашев же чувствовал, что глаза просто закрываются, а голова готова упасть. Но часы на стене уже подводили стрелки к полуночи. Пожелав хозяйке дома и ее подруге спокойной ночи, они с Сергеем ушли спать. Женщины остались убирать со стола, переговариваясь о чем-то в полголоса. Как Юрий уснул, сам не помнил, казалось, только закрыл глаза, как почувствовал, толкает его и теребит Горохов:
— Вставай, путешественник, пора! Но если передумал ехать, это, пожалуй, лучше всего!