острожную подклеть. Видно, я примелькался стражникам в качестве помощника боярина-мечника.
Ефрем, позвякивая цепями, метнулся мне навстречу, приняв за кого-то другого, но, разглядев, быстро остыл. Его полное тело колыхнулось, словно бурдюк с водой на тряской дороге. Из-под заросших надбровных дуг озадаченно сверкали темные глаза. В них не было давешнего осуждения, но и смирения я не приметил. Всем видом он по-прежнему выражал строптивую самоуверенность, являя себя невиновным агнцем, терпящим напраслину. По слухам, знаю — случается, опозоренным еретиком овладевает неуемная гордыня. Почитая себя кем-то великим, он насылает проклятья на окружающих, грозит всему миру небесными карами. Ведет себя так, как будто на нём попрана сущая правда. Впрочем, Ефрем еще не дошел до того, чтобы возомнить себя обездоленным пророком.
Я обратил внимание, как мелкой дрожью тряслись его руки. Заблудшая овца?.. Тонкие губы эконома искривились в горькой вопрошающей улыбке:
— Быть может, отче, ты рассудишь меня, — предвосхитил Ефрем мой запоздалый вопрос. — Знаю о твоей учености, почерпнутой за морем. Ты не чета тем, — ткнул пальцем в дверь, — закосневшим в невежестве недоумкам. Ты многое повидал, встречал необычных людей, кругозор твой не замутнен дикими предрассудками. Ты другой, ты лучше...
Я приятно поразился, услышав лестные и, как казалось, справедливые слова о себе, — сразу и не нашелся, что ответить. Промямлил что-то невразумительное, в то же время лихорадочно соображал, как вести себя дальше. Но инициатива решительно была в руках богомила. И он уже обволакивал меня сетью липких словес:
— Я совсем не виню тебя и боярина Андрея в том, что по вашей милости подвергся заточению. Я догадываюсь, кто и зачем подослал вас изобличить радения, якобы доселе никому не известные. Знаю, чьими стараниями пал игумен Кирилл, а меня облыжно обвинили в ереси. Будто никто не ведал, что в обители существует наше братство. Чай, не одно оно такое?.. Много по русским пограничным обителям нашего брата. Собрания наши безвинны и непритязательны. По сути, они являются своеобразной отдушиной для иноков, ищущих умственных затей, не согласных прозябать в однообразии монастырской жизни. Наша цель просветительская, нежели вероучительная, и уж совсем не антицерковная. Мы нисколько не помышляем о вмешательстве в дела православной церкви, не хотим ввязываться во властные и денежные пристрастия ее владык, да и за паству христианскую мы не радеем. Просто у нас свой подход, он расширяет горизонты нашего мышления, помогает глубже познавать окружающий мир, делает понятной собственную жизнь.
— Помилуй, Ефреме, — наконец пришел я в себя. — Я ведь своими ушами внимал твоей проповеди. Уверяю, святотатней действа мне еще не доводилось видеть. Уж коль ты считаешь безобидными нападки на святое причастие, наводишь хулу на пречистую деву — то я тогда не понимаю, что, в таком случае, называть ересью?!
— Отче Василий, как тебе объяснить... — Ефрем схватился за решетку. — В словах тех больше игры и позы, нежели искреннего чувства. Понимаешь, есть правила игры — по ним выстраивается цепочка слов и рассуждений, Но они отнюдь не разрушают веры, а, наоборот, исцеляют ее. Ну как тебе растолковать... Ты жил в семье. Ближние порой ругаются меж себя, обзываются в сердцах бранными словами. Зачастую, не совладав с гневом, занимаются рукоприкладством. Но это отнюдь не умаляет их чувств, их любви и приязни друг к другу. Не зря ведь в народе говорят: «Милые бранятся только тешатся...» Так вот и наши литания — через неказистое, грубое осязание чтимого образа они позволяют проникаться к нему истинным пониманием и любовью. Ты долго был у латинян. Надеюсь, ты читал «Пир»(1) архиепископа Карфагенского Киприана? Что может быть богохульней и омерзительней, казалось, какие чудовищные поклепы он возводит. Но мудрые отцы христианства понимали, что порой вывернутая изнанка приносит вере гораздо больше пользы, чем пресные нравоучения.
— Не пытайся меня одурачить, брат Ефрем. Не на того напал! Эти сказочки о духовном опрощении мне давно знакомы. Как учат святые отцы обеих церквей — то, о чем ты говоришь, есть хитрая попытка умалить таинство веры. Низвести ее с горних высот в игрища хамов и в конечном итоге порушить до основания. Коль ты того не понимаешь, мне обидно за твое заблуждение. Ну, а если ты смеешься надо мной, мне не жалко тебя, Ефрем. В обоих случаях ты преступил черту. Ты еретик, и тебя не пощадят! — во злобе я присовокупил. — Твое наказание будет ужасным, подумай о раскаянье, ключарь.
— Отче Василий, я много передумал за эти сутки. Вины с себя не снимаю, но и преступником себя не считаю. Поверь, я лишь пытался найти истину. Единственную истину, что позволяет ясно, без шор смотреть на мир. Не скажу, что отыскал ее, но порой мне до слез казалось, что приближаюсь к ней.
О, как самозабвенно он заговорил:
— Что мне наставления, прописанные в евангельской истории о богочеловеке... Мне не понятна сама жертва его... Говорят — он пошел на крестное заклание и ради моего спасения, в числе прочих. От чего меня нужно спасать — от жизни? Да, мы радоваться должны, благодарно принимать её дары, ибо все, что мы делаем на Земле, разумно и оправданно. Даже грехи наши, плотские и общежительные, вовсе не проступки, а только проявление нашего существования. Коли я живое существо, то и живу по законам природы.
Почему мы считаем, что древние заблуждались? Чем они хуже нас? Они любили себе подобных, страдали... но и возносились разумом в горние высоты.
Почему они не достойны Бога, почему не достойны райских тенет? Я не могу понять этого!
Мы все люди! Нас такими создала мать-природа. Нужно купаться во благах жизни, а не бежать от них. Человек рожден для счастья, радости, а не для тоскливого прозябания в гнетущем ожидании загробной жизни.
Ну хоть убей меня, не понимаю — почему люди так провинились? Отчего презирают плоть и возносят некий дух, якобы доминирующий над их сущностью?
Мне думается, что дух этот есть наш разум, воля, чувства. Это осознание себя личностью, а не тварью смердящей.
Неужто никто не задумывался, почему мир так прекрасен и многолик? Да лишь за тем, чтобы человек вкусил его прелесть, его многообразие и приял безмерные дары его. С тем, чтобы человек возрадовался доступности его благ, а не заточал себя преждевременно в могилу. Почему нас учат, что люди рождены в грехе? Помилуйте, какой такой грех... Любая тварь спаривается ради и во имя жизни. Сие отнюдь не порок, а настоятельная необходимость. Это единственный способ продления своего рода, данный Богом, — другого не существует. Иначе живое вымрет и не станет самого понятия жизни.
Ты скажешь, ну, тогда грешным является плотское сожительство без цели деторождения... И сие ложное утверждение! Разве плохо доставить утеху счастья себе и любящей тебя? Посмотри на ласки голубков сизокрылых, что милуются, нежно воркуя. Неужели их приязнь похожа на мерзость? Да нет — сие добродетель!
Я замахал руками, прерывая нескончаемый поток излияний Ефрема:
— Остановись, неразумный человече! О каком удовольствии ты говоришь? Ты монах... Ты добровольно покинул бренный мир. Ради высших помыслов, оставив его суету во имя спасения самоей души.
О Боже — несчастный! Ты как та самонадеянная птица, что рухнула в кал и прах, обжегши солнцем крылья. Я не хочу осмысливать сказанное тобой. Уверен, то пустота и тлен! — и протестуя, выставил руку навстречу вскипевшему Ефрему. — Мы никогда не поймем друг друга. Оттого и спорить с тобой не стану, не хочу ни опровергать, ни соглашаться.Одно скажу — ты не прав! Но и я не вправе осуждать тебя, не мое то дело.
И пришел я к тебе совсем по другому поводу. Ты твердишь о радостях бытия, а в обители чья-то злодейская рука лишает людей жизни. Сие справедливо, по-твоему? По-моему — так нет! Человекоубийство всегда было и есть злодейство. Оно противоестественно и богопротивно. Даже казнь по решению суда мне чужда. Но она есть выбор людского сообщества, называемый законом, а значит, оправдана. Убийство на ратном поле тоже зло, но и ему можно найти объяснение. В обители же убивают мирных людей тайно, подло, исподтишка. Нужно тому положить предел. Боярин и я ищем убийц. Помоги нам, брат, коль можешь, сотвори благое дело.
— Право, Василий, не знаю, чем и помочь-то. Сам хожу под плахой. Мысли порой путаются... Гадая о собственной судьбе, невольно думаю об участи тех несчастных. Ищу, сопоставляю, вспоминаю всякую неприязнь, бывшую меж нас. Случается, уличаю себя на гаденькой мыслишке, мол, поделом им — заслужили такую участь. А я вот живой и, Бог даст, еще поживу. Ну а потом становится гадко и стыдно за собственное малодушие. Жизнь человека свята! Ну, коли ты настаиваешь, давай поразмышляем... Вместе подумаем над событиями, которых ты не знаешь, уже потому что не здешний.
И он поведал мне вещи возмутительные, но многое прояснявшие. Говорил медленно, порой прерывался, сдерживая волнение, следом повторялся в забывчивости, но сказанное им убеждало меня в собственном наитии в моих прежних догадках.
Примечание:
1. «Пир» — «Киприанов пир», комическое переложение Священного писания, входящее в средневековую традицию пасхальных потех.
Глава 8
Где эконом Ефрем обвиняет старца Парфения и иже с ним во всех смертных грехах
Монастырь испокон века пользовался особым расположением и благосклонностью Галицких князей. Окруженная их попечением и вниманием, обитель стремительно росла и ко времени вокняжения Ярослава Осмомысла по своему размаху и влиянию сравнялась с древними киевскими монастырями, став чуть ли не вровень с Печерским. Расцвела обитель благодаря строгому уставу своему, едва ли не полному списку Студийского, статуту, избранному мудрыми отцами основателями схимником Стефаном и Елизарием-греком, что явились на галицкие веси с Афона-горы, подобно Антонию Киевскому.
Патерик киновии подробно повествует и о других добродетельных старцах — один их обширный перечень украсил бы анналы любой обители.
Обыкновенно в игумены поставлялся человек, довольно близкий князю. Таковым и был старец Мефодий, погубленный венграми вместе с другом, библиотекарем Ефремом. Мефодий и Ефрем пользовались неограниченным доверием старого Ярослава. Стесненный интригами бояр, сторонниками жены Ольги и палачами его возлюбленной Настасьи, князь зачастую наезжал в обитель излить душу старцам и получить дельный совет.
Войдя в силу, повздорив с Киевским каганом(1), примирился он на время с шурином своим, Андреем Суздальским. Уж как они нашли общий язык — Бог знает?.. Ярослав взялся собирать по уделу чернецов, приверженных Суздалю, селил их тут в лучших условиях. Князь преследовал двоякую цель, и Андрею угодить, и ненадежных чернецов определить под присмотр верных друзей. Иноки те, безусловно, подчинились княжьей воле, рассудив, что, соединяясь в одном месте, станут они сильней. И не просчитались... Несмотря на свои убеждения, переселенцы пришлись ко двору. Как правило, они были книжны, владели умственными
Валерий Рябых