Загадка Симфосия. День третий

Византиец распознал в нем особый дар и взялся выучить всему, что умел сам. Афанасий почитал учителя ромея ровно отца родного. И не умри гречин в чумной год, трудно гадать, как сложилась бы участь парня. По смерти наставника алчные кредиторы чуть было не запродали ученика в настоящее рабство, но он сбежал буквально из-под цепей. Испытав немалые мытарства, Христа ради вернулся с паломниками на родину, домой не пошел, был до заносчивости горд, постригся в монахи — его приняли с радостью. Пойди, поищи у нас толкового богомаза? Но Афанасию было мало... Уже иноком по благоволению фатума ездил в Царьград и Афон, где поднаторел в премудрости живописной. Верно, там и повстречал Паисия. Старец, усмотрев явный талант, переманил скитальца в обитель и не прогадал. Афанасий, как губка, умел впитывать самое лучшее. Может статься, он даже превзошел наставника — определенно так... Афанасий стал отходить от сложившегося живописного канона, писал вопреки уставу. Церковь того не понимает — и поэтому не жалует... Зачастую они с Паисием неистово спорили, но старый любил молодого и всячески его опекал, держал сторону своевольного богомаза, не позволял иерархам заесть его.
      Чем жил покойный?.. Да помыслами своевольными, мечтами заоблачными. Был непривередлив и не скуп, простая братия его жаловала. Когда он своими трудами добился известности, то стали приезжать к нему из дальних земель, заказывая парсуны и иконные доски. Пошла о нем круговая молва, почитали чуть ли не вторым Лукой(1). Меж нами, скромными богомазами, он в шутку величал себя —«Зевксисом»(2), надо отметить, всячески превозносил древнего грека, рассказывал забавные истории об его творениях.
      Войдя в лета и славу, возжелал он вырваться на приволье — в Киев или за море куда. Но настоятель не отпускал, говорил: «Послужи нам — сполна!». Блажил Афанасий: страждал увидеть чужие земли, хотел побывать во фряжских пределах, узреть римские древности, дивные дворцы и храмы, что стоят на воде в граде Венеции. А главное, желал схлестнуться в ратоборстве с тамошними живописцами.
      Но, видно, Господь не ссудил. Сгинул Афанасий, пропал во цвете лет и таланта. Да и то сказать — заносчивость виновата, она до добра не доводит. Не зря бают: гордыня и есть самый страшный грех.
      Я настойчиво понудил Филофея продолжить рассказ, подвел к своему интересу. Инок продолжил:
      — Последнее время он сдружился с библиотекарем Захарией. Они одного поля ягоды, надменны умом, чаяли о себе уж очень много. Может быть, их ученость одолела: удумали чего неположенного, все шушукались. Бог их знает — вот и поплатились...
      Хотя чего уж особенного они могли замыслить-то — разве же податься в бега?.. Впрочем, от добра добра не ищут. Однако пойди разбери, их богатых-то? Нам, серым микиткам, вовек не постичь их нужду, — и, окончательно доверившись мне, пояснил шепотом. — Случаем я как-то подслушал их беседу. Рассуждали они о какой-то великой тайне, владей люди коей, весь мир бы перевернулся и все бы пошло по-иному. Этакий страх-то Господень! А может статься, они попросту лукавили, а я сдуру не разобрался. Простому человеку многое непостижимо, да оно и к лучшему. Тише едешь — дальше будешь...
      А их гордыня сгубила! Оборони, Господи, от сего искушения. Известно — все что от нечистого, то душе во зло, то смерть и погибель во веки веков.
      Вот о чем поведал инок Филофей, и, надо заметить, предостаточно рассказал.
     
      Примечание:
     
      1. Лука — св. евангелист, один из семидесяти учеников Христа, сподвижник апостола Павла, врач по профессии, известен также как замечательный художник, первым изобразившим образы Иисуса Христа и девы Марии (ему приписывается икона Владимирской Богоматери).
      2. Зевксис — др. греч. живописец (V-IV вв. до н.э.), стремясь к иллюзорности изображения, применил светотень («Елена», «Младенец Геракл»).
     
     
      Глава 4
      Где Василий разглядывает идолов и выведывает секрет отца травщика
     
      Едва скрылся говорливый инок, как на меня накатила потребность в уединении. Стоило развеяться, чтобы облегчить душевное состояние. Решил я бездумно побродить по монастырскому подворью, поглазеть на ладно скроенные строения и службы, а если удастся, еще что-нибудь вызнать.
      И тут мое внимание привлек старинный растрескавшийся сруб-сарай, местами с провисшей кровлей, зиявший слепыми глазницами забитых горбылем окон. Без задней мысли, не раздумывая, шагнул я вовнутрь. И не пожалел... Увиденное там, всплыв в памяти, и по сей день саднящим трепетом покалывает сердце, будоражит воображение.
      Я оказался в заброшенном хранилище языческих истуканов. Здесь, свезенные с весей Галицкой земли, они нашли последний приют. Идолы те свергнуты с пьедесталов, вырваны из кумирен суровыми сподручниками отцов-крестителей, что обильно засеяли христианство на Руси. Собраны в сарае только каменные изваяния. По всей вероятности, деревянных божков сжигали прямо на месте. Наверняка и каменных болванов, поколов в крошево, зарыли бы в сырую землю, однако нашелся умник — велел свезти сюда. Ай да молодец!
      Окинув взглядом лежбище замысловато тесаных глыб, я поразился их обилию. Вскоре глаза мои, свыкнув с полутьмой, выхватили из сонма корявых божеств диковинную фигуру Триглава. Трехглавый божок сочетает три ипостаси бытия. Явь — видимый, явленный нам мир, её олицетворяет срединная шаровидная голова идола. Навь — невидимый, мнимый, потусторонний мир, сеющий наваждения. И сам лик её ужасен, подобен смерти. Третья (эх, жаль башка-то отбита), Правь — правильная будущая жизнь, заповеданная Сварогом. Жить по Прави означало справедливо думать, говорить и делать.
      Упомянув отца богов Сварога, пытаюсь отыскать его четырехликое изображение. Сварог сотворил, сварганил земной мир. Ага, нашел! Вот он, родоначальник славянских богов! В подпорку треснувшей лаге(1) приставлен истертый обелиск, под куполоподобным навершием соединились четыре мордашки, обращенные в разные стороны. Грозный Сварог — а где же твои сварожичи?
      Брожу без устали меж каменных плит, отгадываю, какое божество скрывается за истертой веками резьбой и насечками. По мечу воина, высеченному на животе, и особой стати среди множества идолищ узнаю бога грозы и войны. Перун, сын Сварога и Лады, — властелин прочих богов, покровитель князей и витязей.
      Отыскал по приметам матерь древних богов — приземисто широкую к низу глыбищу с внятно вспученными титьками. Лада — богиня красоты, любви и бракосочетания. Прежде молодожены приносили ей в дар цветы, живых птиц, мед и ягоды. Сказывали, что до Владимира Святого в Киеве существовал храм Лады. В котором стояла статуя богини несравненной прелести в венке из роз, украшенная золотом и самоцветными каменьями. Ее держал за руку пригожий мальчик, сын Лель — бог любви и страсти. От имени Лады произошли слова «сладкий», «ладить» и великое множество понятий, производных от них. От Леля — «лелеять».
      О Боже!
      Поспешно перемахнув через каменные завалы, замираю перед дивным беломраморным изваянием, укромно поставленным в углу. Различаю, что мрамор изрядно поблек, частью выветрился. Но время не в силах умалить чарующее творение ваятеля из Эллады. Обнаженная женщина! Жаль, нет рук, но и без них она прекрасна и желанна. Налитые груди с набухшими сосцами, чуть вздутый живот с нежной ложбинкой, выпуклый чистый лобок, пряная линия талии и бедер. Лепота! Ханжески подумалось мне тогда, что дева исполнена соблазна, не гоже иноку выглядывать бабскую красу. Но откинем фарисейство. Любой мужчина, коли не евнух, даже в статуе богине видит женщину — своего желанного антипода. Зрит влекущую плоть. И это сладкое тело пробуждает природный зов, а уж он начисто подавляет всякие рассудочные суждения. Да и зачем в обнаженной женской фигуре искать что-то еще, кроме тела — оно самоцель, оно заветный плод, к обладанию которым стремится каждый из сынов Адама. Однако я становлюсь слишком суесловным. Как бы мне не уподобиться праотцу Онану?..
      Так кто передо мной: Афродита, Диана, Леда, какая иная богиня или нимфа? Я уверен — это Лада, великая властительница любви. Любовь! Любовная страсть вторгает в пучину греха, ввергает в безумие...
      Я коснулся пальцами гладкого мрамора. Но не отдернул ладонь, пронзенную хладом. А попытался передать хоть частицу своего тепла женщине статуе — женщине мечте!
      Томление от длительного воздержания тяготило меня...
      Счел я разумным обратить внимание на прочих кумиров, во множестве расставленных по стенам и бесхозно лежащих на продавленных половицах. Из вавилонского изобилия мне удалось распознать лишь нескольких божеств. Набычился рогатый Велес, чьи рожки объясняют его покровительство домашнему скоту. А ведал ли каменотес, что помимо скотьего бога, Велес — отец богатству, покровитель волхвов и сказителей. И уж, конечно, не разумел, что Велес ни кто иной, как библейский Ваал — недруг Яхве.
      А вот махонькая фигурка Крышеня — божка крова. Его можно узнать по шапке, схожей со стогом сена. Вот почему мы говорим «крыша», «крышка».
      Что за ужасная старуха? Марена или Мара. От нее пошли слова — «мор», «мертвый». Она богиня смерти, супруга самого Чернобога или Сатаны. Спаси меня Господи и сохрани! Лучше отойду подальше...
      Но идолы так просто не отпускали.
      Какое сложное изображение, кто такой? В одной руке рог, в другой бубен. Ну, конечно же — Услад! Бог пиров и веселья, наслаждений и блаженства, он же приспешник Лады, покровитель всяческого разврата. Грешно зреть его!
      Остальных древних идолов покрыл мрак обезличенности. Ушла в небытие их суровая власть над умами наших грешных пращуров. Редкий русин угадает в источившейся глыбе известняка давнего кумира, да и громкие прозвища их выветрились из людской памяти. Так и слава земная, будто пролитая вода, уходит в песок. Где вы, герои прежних эпох, забыты подвиги ваши, как и сами ваши имена... Все в мире тлен и прах. Придет день и эти камни, с намеком на телесные контуры обратятся в груду щебня. И уже ничто не напомнит прохожему о былом их поприще. Думать о необратимом ходе времени пустое занятие, лишь нудная печаль. Утешу себя, сказав во след эллинам: «Мир постоянно меняется, но лучше отнюдь не становится».
      Оставив прозябать каменных болванов, оглядев сарай, приметил я почерневшую подвальную дверцу, а на притолоке свечные огарки. «Умные люди говорят, что зуд любопытства еще не порок, но искус», — так думал я, нащупывая в кармане кресало. Моя беззаветная любознательность подвигла меня нырнуть в подземелье. Опасение свернуть шею в кромешной тьме исчезло, едва из мрака пробился еле приметный лучик света. Поспешая на него, смекнул, что очутился в дальнем отроге монастырских подземелий. Я подивился былому трудолюбию здешних иноков, насколько густо проторили они сеть подземных ходов под обителью.
      Вскорости выбрался я к норе-келейке, обшитой темным тесом. Внутри шершавая скамья-лежанка да навесная полочка в углу. Масляная лампадка еле тлела по стенам, ни образов, ни креста. Я перевел дух. Ого!.. На полке помещался глиняный горшок с засохшими объедками. Кто здесь обретается? На