Чемодан из Хайлара

вскричал хлипкий мужичонка в разодранной телогрейке и перекинул через плечо трос. — Во, как раз не хватает. Хозяин щас спустится, будет полный квартет. Хватай веревку давай...
А вот на это я не подписывался. Я даже на «Зарю коммунизма» не подписался, а уж на поднятие бегемота из болота подавно.
Под крышей щебетали птички. Из гнезда высунулась головка. Весна, однако.
— Да ты не ссы, мужик, — тыкал концом троса в лицо напарник. — Хозяйка каждому рупь обещала... И закусь.
— Токо не побейте углы, умоляю, ребята, — вынырнула из-за угла пианино низенькая полная женщина. — Дочке на пианине еще гаммы учить.
— Ага, гаммы, — поддакнула девочка с косичками, копия мамаши.
Стукнула дверь подъезда. Вывалился человек в тельняшке, ковыряясь спичкой в зубах. На животе полоски тельняшки были реже.
— Во, полный комплект! — засуетился мужичонка в телогрейке. — А ну, с четырех концов! Подхватили на счет «три»... И раз, и два...
— Минуточку, — пролистнул я блокнот. — Где тут Худяковы живут, квартира девять?
— Дык это мы и есть! — вынырнула из-за пианино хозяйка.
Я пощурился вверх. Квартира для пианино находилась на третьем этаже. А ведь она могла быть на втором, а то и на первом...
— А вам зачем Худяковы? — Вопрос спустил меня с вершин на землю.
Я сказал, что мне, собственно, нужна «Заря коммунизма», что я из газеты.
— Из газеты-ы? — протянула женщина-колобок и оглядела меня с ног до головы. — Я думала, ханыга какой...
Ага, фингал, штаны заштопанные.
— А удостоверение есть? — пожевал спичку во рту человек в тельняшке.
Изучив документ, он его не вернул, а сунул в бездонный карман спецовки. В ответ на мои протесты выплюнул спичку и сказал:
— Слушай, не кипешись, корреспондент. Поможешь с музыкой — получишь ксиву, газету и рупь в придачу. Чем тебе плохо? Десять минут делов-то.
Я прикинул: утром фотокор Гриша предлагал сброситься, - в гастроном как раз завезли классное «Бяло мицне» — рубля не хватало.
— Кстати, а зачем тебе газета? — буркнул муж хозяйки.
Он ухватился за угол пианино — взъерошил загривок, выпучил красный глаз, вены на шее вспухли. Я путано объяснил насчет опечатки и бракованного номера.
Путь на Голгофу начался с того, что на мою непокрытую голову прицельно какнула птичка. Я рефлекторно опустил свой угол — и взревел от боли. Носок туфли лопнул.
Делов оказалось больше, чем на десять минут. Подъезд был узкий. К исходу первого часа возни пианино «Енисей» застряло в пролете, наглухо перекрыв проход жильцам. Молодые сигали через перила, пожилые поминали Сталина.
И тут с улицы послышался протяжный гудок.
— Мусорка приехала! — донесся радостный мальчишеский крик.
Подъезд наполнился людьми с ведрами. Ведра с мусором передавали через наши головы. Волосы посыпали картофельной кожурой и полили чем-то мерзким.
Худякова раскудахталась по поводу оцарапанного угла музыкального инструмента. Пианино купили для юного дарования с рук. Девочка делала успехи в сольфеджио.
Когда мы одолели пролет, юное дарование на ходу сбацало гаммы. От неожиданности я отпустил угол «Енисея» и придавил ту же ногу.
Не было сил кричать — лишь мычать.
Девочка сыграла форте сонату № 2 Шопена. Тема сочинения: гроб с музыкой.
Между вторым и третьим этажами туфля окончательно развалилась. На финишной дистанции хозяин с подачи жены подарил старые кеды. Дар холопу с барской ноги. Кеды были сорок четвертого размера и воняли.
На вершине Джомолунгмы, на пике Коммунизма взошла его заря. Шерпы с трехэтажными матами победно вскинули руки с зажатыми рублями. Кроме честно заработанной денежки и удостоверения мне вручили приз читательских симпатий —подписное издание. За ним девчонка сбегала вниз, к почтовому ящику. Знал бы маршрут восхождения — украл бы газету, и, видит Создатель, сие не считалось бы грехом.
Оба номера «Зари коммунизма» я запихнул в целлофановый пакет, пакет сунул за пазуху.
Спускаться было несравненно легче. И руки свободны. Я цепко держался за перила.
У дома горбатилась мусоросборочная машина. Водитель, кривя уголок рта с папироской, утрамбовывал палкой пахучее содержимое спецтранспорта.
И тут выяснилось, что идти я не могу. Спускаться по лестнице могу, а идти — кеды отказывают. Водитель отдал палку и сел за руль. Опираясь на нее, я доковылял до зева мусорной машины, швырнул туда свои туфли, но промахнулся. Руки от всей этой музыки дрожали, как с похмелья.

Зря. Зря поминал гроб всуе.
Палимый солнцем, шел по улице, аки паломник с посохом. Птицы летали низко и молча, целясь в макушку. Хвала небу, идти недалече: подписчики жили в околотке.
Покусанный, оплеванный, хромой... Терять было нечего. Стукнув палкой в калитку, решительно шагнул внутрь. На всякий случай выставил впереди себя посох.
Собаки во дворе не просматривалось. Просматривался гроб.
В гробу лежал старик, задрав кадык и острую седую бороду. Гроб стоял на табуретах, к ним прислонили крышку и пару венков. В изголовье фото в рамке. На красной атласной подушечке тускнели орден и медаль.
— Шо тебе, убогий? — прошепелявила сидевшая на лавке у стены бабушка, едва я шагнул во двор. - Шо тебе, сирый?
К ней лепилась старушка-горбунья в таком же черном платке.
Я поклонился покойнику и застыл надгробием, забыв о цели визита. Горбунья неожиданно резво подкатилась ко мне и вложила что-то в руку. На ладони с мозолями, окровавленными о пианино, лежал пятак.
— Жди покамись на вулице, милай. Кормить будут опосля кладбиш-ша, — молвила бабушка.
Слова явно относились ко мне. Я взглянул на себя чужими глазами: фингал, старые кеды, драные штаны, слипшиеся волосы, не рубаха — рубище...
Я достал блокнот:
— А где Макаров Иннокентий Маркелыч?
— А пред тобой, милай, — прошепелявила бабушка и перекрестилась. — Упокоилась, виш-шь ты, душ-ша раба Божия воина Иннокентия...
Все правильно. И гроб, и фото в траурной рамке, и подушечка с наградами. Покойный был ветераном войны и труда, одним из тех верных подписчиков, на ком держался тираж районной печати. Вспомнил: Люба Виляк писала о нем заметку ко Дню Победы.
Я объявил, что прибыл из газеты. И отбросил посох.
Последние слова услышал вышедший из дома мужчина в темном костюме, похожий на покойного ветерана. Только лицо не бледное, как на фото и в гробу, а красное.
— Еще чего! — возмутился он. — За некролог мы платить не будем. Нам сказали, что за ветерана войны заплатит райком, и баста.
Я успокоил: платить не нужно, нужен свежий номер «Зари коммунизма».
— Еще чего! — снова возмутился Макаров-младший. — Там же некролог о батяне!
Пришлось объяснять, что на первую страницу вкралась опечатка. Газету принесли, местами почему-то мокрую. Но опечатка и некролог читались.
— Вот подвезло батяне! — побурел сын покойного подписчика. — «Зря коммунизма»... И баста. Да он за коммунизм кровь проливал! Похоронить без ошибок не могут, сволочи!
Я поклялся газетой «Правда», что новый, без ошибок, номер «Зари коммунизма» доставят еще до заката.
— Хм... А зачем вам вся газета? — задумался Макаров. — Ошибка-то на первой странице. Зато у нас будет два некролога, усек?
Сын подписчика мыслил прогрессивно, по-рыночному. Некрологи публиковались на последней, четвертой полосе.
Разделить мокрую газету надвое — особое искусство. Я попытался сделать это на пухлой спине Макарова-младшего и испугался за кривой разрыв. Пальцы саднили: я придавил их крышкой пианино между вторым и третьим этажами.
— Стакан держать сможешь, брат? — посочувствовал подозрительный тип в рваных туфлях. — Он взялся разрезать газетные полосы, взмахнул складным ножиком: — Шеф, сделаем в один удар!
На похороны стали подтягиваться окрестные бичи и старичье — обычная в таких случаях публика.
Оркестр состоял из одного музыканта — аккордеониста. Он раздвинул меха и мастерски заиграл сонату № 2 Шопена. Гроб с музыкой.
Я вертел головой, высматривая типа с газетой и ножиком, когда на мое плечо обрушился угол гроба.
— А ну, захлопни варежку! Выпить хошь? Держи, уронишь, твою мать!
Во время траурного шествия про опечатку я не вспоминал. Все мысли были об одном: как бы не отстать от квадриги гробоносильщиков, оправдать доверие группы товарищей.
После того как гроб накрыли крышкой и задвинули вглубь кузова ГАЗ-66 с бумажными венками вдоль бортов, я осел на влажную землю. Грузовик взревел и обдал черной струей. У меня закружилась голова.
Надо мной возник давешний тип с раздвоенным номером газеты. Первую страницу с опечаткой он ухватил левой рукой, правой — нож и вторую половину номера.
— Ну? Тебе какую страницу? Первую или заднюю?
— П-первую... — пролепетал я.
— Первая дороже будет, брат, — заметил доброхот.
— П-почему?
— Пэ-пэ-пэ! — передразнили меня. — Пэ-пэ-пэтому что пэ-пэрвая всегда дороже, пэ-понял?
Я огляделся. На окраине поселка мы были одни.
— А з-зачем тебе з-задняя страница? — тянул я время.
Авось на дороге кто-нибудь появится.
— Некролог там, з-зайчик? А некролог это пропуск на поминки, з-засек?
Он рассмеялся, показав беззубый рот, и сплюнул себе под ноги. Ноги были обуты в мои туфли, лопнувшие под тяжестью пианино. У меня не было сил удивляться.
— Ну? Гони капусту, не то пэ-первая страница станет твоей пэ-последней пэ-полосой жизни. С некрологом.
Я вывернул карман. На ладони уместилось все, заработанное кровью и потом, — рубль и пятачок. В киоске районная газета стоила копейку. По подписке и того дешевле. За стократную цену еще никто в мире не покупал свежую прессу.
Забрав наличность, продавец склонился, похлопал по плечу:
— Не делай больше ошибок, брат.

До редакции меня подвезли на милицейском «уазике». Повезло: дойти я бы не смог. Гусеницей полз по обочине, потом, не доковыляв до скамейки десяти метров, опустился на мусорную тумбу. И тут меня взяли под ручки. Уж больно вид подозрительный.
Я опережал время. Прическе, обильно сдобренной птичьим пометом, могли позавидовать панки из «Секс пистолз», кеды хипстера. Синяк под глазом смотрелся органично, по-рокерски.
Но менты захолустного райцентра придерживались консервативных взглядов. Кроме того, я подходил под ориентировку лица, находящегося в розыске за неуплату алиментов и изнасилование.
При обыске нашли три номера «Зари коммунизма» с очеркнутыми опечатками.
— Так он еще диссидент! — проскрежетал некто в штатском.
Газеты не стали выбрасывать, как хотели, а поместили в сейф.
Меня опознал старший лейтенант, с которым ездили в рейд по самогонщикам. Больше всего нам тогда понравился первач на кедровых орешках. Статью подписали двумя фамилиями. Соавтор признал не сразу. Пришлось окликнуть его из окошка ИВС — изолятора временного содержания.
Стараниями старлея меня отпустили и даже дали скоросшиватель для измятых номеров районной газеты. На скоросшивателе значилось: «Дело №».
Когда желтый «уазик» затормозил у редакции, к окну прилип редактор Жапов. Я приветственно помахал папкой. Жапов смылся из окна. Из редакции с криками вывалились коллеги. Впереди Гриша Лаврухин и Надя Шершавова, за ними семенила Люба Виляк. Последним тащился на костылях заместитель редактора Саня Гуторов. Родные лица!
Я заплакал. Как писал Гуторов в очерке про передового бригадира плавикошпатового карьера, коммуниста, орденоносца, «скупые слезы прочертили две светлые бороздки на его