Чемодан из Хайлара

«окончательного решения актуального вопроса». Выпускник ВПШ положительно не умел говорить человеческим языком. В переводе фраза звучала банально: рой носом землю, авось нароешь прощение.
На планерке Жапов беспрерывно пил воду из графина. Хотя в конце апреля в наших краях не жарко. Мухи по редакторскому кабинету летали робко; одна, отбившись от коллектива, вкравшейся опечаткой сонно ползала по пыльной, немытой с зимы, странице окна.
Поиски других виновных хозяин кабинета тоже отложил до лучших времен. Хотя бы потому, что редактор обязан последним подписывать полосы в печать. Не будешь же самого себя искать? Жапов был профессиональным бездельником.
Почтальон-шатун опоздал на планерку, явился сразу в отдел экспедиции. И до ареста подписных изданий успел набить сумку двадцатью восемью экземплярами идеологически вредного номера «Зари коммунизма». Их-то и следовало в течение дня «экспроприировать», по выражению редактора.
Жапов энергично прибил свернутой газеткой муху. Одним ударом резюмировал разбор полетов и утвердил план операции.
Редакция насчитывала семь штыков. На каждый штык-перо приходилось четыре-пять экземпляров. Но это грубая арифметика. Кроме меня, Гришы Лаврухина и Любы Виляк в бой планировалось бросить отозванную из липового декрета корректоршу (в законном декретном отпуске находилась Аннушка, ответственный секретарь), заместителя редактора Саню Гуторова и молодую литсотрудницу Надю Шершавову, писавшую под псевдонимом Н. Остроумова. Комсомолка Надежда отдаленно походила на киноактрису, была перворазрядницей по лыжам и без пяти минут кандидатом в мастера спорта. Надежда района, а может, республики. Однако когда у Нади перестала расти грудь и начали расти усики, она бесповоротно, наплевав на причитания тренера, ушла с лыжни и принялась писать про спорт в газету. В итоге грудь у незамужней Надежды развилась до нормальных размеров. Мужские голоса регулярно названивали ей в редакцию.
Размер имел значение. Стратег Жапов нацелился, следуя куплету революционной песни, дорогу грудью проложить. Женской грудью. Половину номеров «Зари» доставили в рабочее общежитие треста «Бурмежводхозспецмелиорация». Это была удача. Семей тут мало. В общежитии жили мужчины в расцвете сил: буровики, водители, экскаваторщики, сварщики, а также вахтовики и командировочные. Цельные натуры с мозолистыми руками: схватят, что клещами, — не отпустят. В мужское общежитие редактор откомандировал лучшие женские силы. Лучшие спереди и сзади.
Замужняя корректорша Ольга Борисовна возмутилась. Была она блондинкой натуральной, не говоря о груди восьмого размера. Ее муж работал ассенизатором, много зарабатывал и, судя по репликам корректорши, желал, чтобы жена сидела дома. Но дети достигли школьного возраста - домохозяйке стало скучно на кухне.
— А вы бы, Ольга Борисовна, лучше вообще помолчали! — Редактор прихлопнул газеткой муху на столе. — Это по вашей милости, между прочим, мы тут разгребаем. Вляпались, понимаете ли, по уши... как мухи в дерьмо. Учтите, Ольга Борисовна, хоть вы у нас на полставки — отвечать будете по полной.
— Что вы, Вячеслав Баирович, ей-богу, сразу про дерьмо? — оскорбилась она и покосилась на золотой кулон, который провалился в Марианскую впадину грудей. — Да меня Сергей с говном съест, ежели я в мужское общежитие зайду...
Что верно, то верно. Супруг корректорши Сергей, невысокий, большеносый, в темно-синем комбинезоне, имел привычку оставлять свою гавновозку, так звали в народе автоцистерну с гофрированным шлангом, за углом. Подкатывал с подветренной стороны. Вроде внезапной ревизии. Нестерпимо воняя одеколоном, без стука совал нос в кабинет ответсека, где обычно шла корректура и где в отсутствие Аннушки вечно толкался мужской люд. Ревизовать, как вы уже поняли, было что. У Ольги и «нижний бюст» (выражение фотокора Гриши) был выдающимся. На него засматривались рабселькоры.
— Надо будет — и пойдете, и зайдете, и отдадитесь... э-э... отдадите силы, — поправил очки Жапов.
Худосочная Люба Виляк бездумно поддакнула.
Надежда загадочно помалкивала.
Я поддержал редактора. Насчет отдаться.
Лаврухин и Гуторов прыснули с задних рядов. Саня от смеха уронил костыль.
— А вы бы помолчали! — развернула ко мне корабельные жерла грудей Ольга. — Остряк! Без году неделя... По вашей милости мы тут разгребаем, правда, Вячеслав Баирович? Вы, вы, это вы первый сказали про эту зрю... зру... тьфу... зря коммунизма! Кругом и давай повторять: зря, зря. Вот и не зрю ни фига. Сбили с панталыку...
Я признал, что острота сомнительная. Попросил прощения у читателей.
Ольга Борисовна успокоилась и согласилась отдать силы в мужском общежитии. Комсомолку Надежду отрядили ей в помощь. Перворазрядница ступила на тернистую лыжню молча.
С остальными членами коллектива разобрались быстрее. Люба, нацепив очки на резинке, огласила адреса, с торжествующим квохтаньем нашла знакомые фамилии и заявила, что берет на себя пять подписчиков. Фотокорреспондент взялся нейтрализовать четверых из списка. Люба и Гриша выросли в райцентре и знали многих. Замредактора Саня Гуторов, стуча костылем, подошел к редакторскому телефону, поговорил с кем-то из адресатов и с пафосом сообщил, что абонент — его кореш и он сей же момент, не читая, изрежет газету ножницами и повесит на гвоздик в уборной. К процессу подключили ответственного секретаря Аннушку. На том конце провода она пообещала, как только уснет ребенок, сходить к родственнице-подписчице и лично опустошить почтовый ящик.
Редактор Жапов в счет не шел: ходить по домам ему не позволял авторитет члена бюро райкома.
Был еще водитель редакции Анатолий. Но его в суть операции решили не посвящать из боязни огласки. Чего стоила кличка шофера: Джин-с-Толиком. Сам водитель за глаза обзывал шефа Славой КПСС.
Редактор проинструктировал: подписные номера при невозможности экспроприации  уничтожить на месте. Но лучше принести крамолу в зубах.
Таким образом, на мою долю досталось три подписчика. Фамилии счастливых обладателей бракованных номеров мне, неместному жителю, ничего не говорили. Передовиками производства они вряд ли были. По крайней мере, среди героев первополосных материалов не мелькали. Два подписчика жили в частных домах, один в благоустроенной трехэтажке.

Так и знал. Едва постучал в высокую калитку, как донесся бешеный лай. Собак я люблю, конечно, но больше на привязи.
Долго не открывали — собака за забором чуть не подавилась слюной. Я уж хотел ретироваться, как калитку распахнула заспанная женщина в ситцевом халатике. Между тем день будний.
— Вы Курбаткина? — сверившись с блокнотом, спросил я.
— Ага, — зевнула хозяйка. — Че надо?
Я сказал, что из газеты.
— Ха! Здрасте! — Она перестала зевать. — Че, интервью брать будете?
Курбаткина рассмеялась. Глаза у нее были пыльно-зеленые, как стеклотара, личико мятое, дряблое, тянуло на полтинник, но короткий халатик открывал странно молодые ноги. Они на моих глазах покрылись гусиной кожей.
— Да вы входите, не то прохладно, — отступила назад хозяйка, теряя шлепанец.
Дом был шлакозасыпной, беленый. Крыша наполовину покрыта рубероидом, наполовину шифером. Во дворе темнела полусгнившая теплица, с краю румянилась новым пролетом.
Над крышей жидкие облака тянулись к слабо зеленеющим грядам. Над ними уже высоко поднялось солнце. Дело шло к обеду, типография на полных парах печатала новый тираж.
— Шарлотта, фу! — прикрикнула Курбаткина на собаку.
Шарлотта оказалась маленькой рыжей дворняжкой. С лая она перешла на рычание. Так и у людей. Мелкие твари самые вредные.
Я не знал, как ловчее объяснить цель визита. Пока думал, Шарлотта зашла сзади и цапнула за ногу. Я рванулся — штанина затрещала.
Шарлотту побили шлепанцем по морде. Но вельвет это не спасло: на уровне щиколотки зияла дыра. Я чертыхнулся.
— Что ж вы сразу-то... — узнав об экспроприации «Зари коммунизма», закручинилась Курбаткина. — Да вон она, в почтовом ящике, забирайте, пока целая. А штаны новые, поди... У, тварь! — замахнулась хозяйка на собаку.
Раздался скулеж. Я тоже готов был заскулить. Вельветовые брюки жена купила накануне.
— Что ж вы будете ходить с дырой? Проходьте в дом, я зашью скоренько, — засуетилась подписчица.
К дому вела дорожка из старых выгнутых досок.
Внутри было тепло. От печи вкусно несло тушеной капустой. На свежевыкрашенных досках лежали узорчатые круги половиков. У двери висел мужской плащ.
— Так, — сказала хозяйка, — сымайте бруки.
— Что? — не понял я.
— Че-че? Я грю, бруки сымайте. Штаны, ну... Да не бойтесь, одна я, — засмеялась Курбаткина. — Как в анекдоте, ха!
Когда хозяйка смеялась, то мгновенно становилась моложе и привлекательней. Снизу вверх.
Поколебавшись, я снял «бруки». В самом деле, не ходить же с дырой? Мне еще двух подписчиков окучивать.
На голени алела царапина. Курбаткина запричитала:
— Да не бойтесь, Шарлотта — она не бешеная, год назад Матвея-пьяницу укусила — ниче, по сию пору ходит пьяный...
Хозяйка вынула из шкафчика графинчик — прижечь ранку водкой. Я присел на табурете в плавках и уставился в телевизор.
Не успела Курбаткина вдеть нитку в иглу, как за окном стукнула калитка, взвизгнула собака. В дом, кашляя, вошел мужчина в промасленной робе и громко сказал:
— Алло, Катя, ты где? Давай быс...
Увидев меня, вошедший осекся.
— Че, Паша? Че давать? — выглянула из-за телевизора Катя.
— Да ты, я вижу, уже дала...
Получилось как в анекдоте. Полуголый гость, водочка на столе, жена с чужими штанами в обнимку.
От удара кулаком я сковырнулся с табурета и приземлился на горку поленьев у печи. В руке у меня очутилась кочерга. Но защищаться ею не пришлось.
Курбаткина изо всей силы хрястнула сожителя шлепанцем по лбу. Однако Паша все равно не верил:
— А че водка на столе? А че он голый?
Хозяйка посоветовала спросить об этом Шарлотту. Я показал редакционное удостоверение. Но и это не убедило гражданского мужа. Убедила, как ни странно, опечатка. Политическая диверсия районного масштаба.
Женщина принесла очки. Двухметровый Паша подошел к окну с газетой в руке. Ногтем с черной каемкой провел по первой странице:
— «З-зря коммунизма»... Твою мать! Ну вы там, в газете, даете! Зря коммунизма!.. Ни фига се... Зря, мля! Это ж другое дело. Тут, брат, не встанет!.. Что ж ты сразу-то не сказал, дорогой?
— А ты че, спрашивал, буйвол? — фыркнула подписчица. — Люди, можно сказать, завтра по этапу пойдут, а он ручищами махать!
Под глазом чесалось. Фингал расцветал зарей. Радугой коммунизма.
Паша с виноватым видом приложил холодный графин к моей скуле (водки не налил, жлоб). Хозяйка предложила чаю. Даже Шарлотта во дворе виляла хвостом.
— После обеда вам принесут новый номер, — помахал я газеткой на прощание.
— Не-ет! — хором вскричали оба.
— Оставьте себе, — добавила Катя.
Паша наклонился и душевно рыгнул:
— Не знаешь, скока щас за политику дают?

После бурного визита к Курбаткиной я взял курс на благоустроенный жилой сектор. Там собак меньше.
Еще на подходе к трехэтажному дому заметил странное шевеление у подъезда. Два мужика, женщина и девочка облепили что-то черное. Я затормозил ход: а если это гроб?
Громоздким черным предметом оказалось пианино.
— Во! Четвертым будешь! — радостно