Чемодан из Хайлара

окно? — тихо, как жеребец в ночном, заржал сосед. — Да ты не боись, не скажу никому. Ты че куришь, земляк?
Курить в детском отделении было запрещено. Полночный свидетель, раскуривая сигарету возле туалета, успел рассказать, как застукал пацана. Пошел по-малому и увидел, что Серя раскатывает шланг — из коридора в палату к окну.
— А че, нормальный ход! — пыхнул брат главврача. — Мужик по бабам пошел. Пусть привыкает!
Он помог пацану водрузить тяжеленный шланг обратно на место.
Я сказал, что мальчик ходил к родной матери.
— Во, бляха, дают мамаша с сынком! — озадаченно притушил сигаретку. — А я думал, он за бабами подглядывать полез... Но ты не боись! — захихикал сосед. — Всегда есть выход, когда имеется вход сзади!
Оказывается, можно обойтись без пожарного шланга. Брат главврача давал деньги санитарам, и те устраивали встречи на темной лестнице с дамами из нижнего отделения. Ночью или в выходные дни. С пациентками легкого поведения обычно расплачивались водкой. За отдельную плату тебе могли предложить рандеву в комфортных условиях — в подсобке на груде грязного белья.
Я подумал, что эдак можно устроить свидание Сери с матерью.
— Свидание с женщиной? Как два пальца!.. — громко сказал брат главврача и осекся. Добавил тише: — Токо бабки готовь... Героиновая или «синячок»? Мой совет: с нарками не связывайся, брат. «Синяя» лучше будет... Как швейная машинка... отвечаю.
Я вернулся в палату. Ровное дыхание спящих мальчишек вернуло душевное равновесие. Засыпая, увидел белый квадрат.

Спираль 5

...И тяжела же работа маньяка! Взять ее важнейшую фазу — расчленение трупа. Он же теплый еще, не из холодильника, а мясники знают, что рубить легче в меру оттаявшую плоть.
Под потолком с тихим свистом крутились лопасти вентиляции, разгоняя мух и пух. Все было мокрым: фартук, руки по локоть, лицо, волосы. То ли от крови, то ли от жира. Рукоять топора скользила в ладони — приходилось то и дело протирать ее ветошью. Вдобавок я потел; по цокольному этажу диспансера волнами катила июньская жара и тополиный пух. Уже через полчаса я стянул влажную футболку, потом спортивные штаны и вскоре остался в одних плавках и шлепанцах.
Утирая пот, я поднимал глаза и видел в узких, что щели дота, зарешеченных оконцах белеющие ноги поварих, вышедших покурить. Ноги как ноги. Кровавая работа не рождала ассоциаций.
Я выковыривал из волос комочки, сгустки и косточки и думал: если это не ад, то его предбанник. Однако я был неловок. За годы офисной работы утратил всякие навыки физического труда. Топорная работа! Я никак не мог попасть в след предыдущего удара. Лезвие весело влетало в раскисшую говядину, пузырилась кровавая пена, топор, ускользая, не слушался рук.
И тут мне дали помощника: видимо, кто-то из кухни заглянул в разделочную и — ужаснулся. Или посмеялся.
Но помощником мгновенно стал я, как только напарник взял в руки топор, хищно оглядел искромсанную коровью тушу и глухо сказал:
— Передохни, братишка...
Я с трудом узнал его без бороды. Тощий, как подросток, заросший, будто столетний дед после векового запоя, грязный, нечесаный, он два дня мычал связанный в палате интенсивной терапии (там всегда открыта дверь) и вонял на весь коридор. А тут побрился, помылся, и оказалось, что он моих лет. Чуток за сорок. Его звали Саней.
Саня разделся догола. Я тоже сбросил плавки, иначе не отстираешь потом. Предстояло расчленить три туши. Кроме того, набить филейными кусками пакеты для главного врача и заведующего отделением. Я понял, почему котлеты в столовой — единственное мясное блюдо за весь день — разваливаются от прикосновения алюминиевой вилки.
Саня набросился на труп коровы с патологическим энтузиазмом. Дергая кадыком и корча зверские гримасы, он смачно, хлестко и метко всаживал топор, тютелька в тютельку в линию топорного фарватера, и ухал, словно филин:
— У-у! Суки!.. Суки, получайте!.. У-у! Суки!..
Что-то было в этом крике. Этот оскал похож на улыбку.
Так идет в атаку штрафбат.
Так орет роженица — и в роддоме, и в кустах. Именно так, по-русски, верещала и всхлипывала в тайге орочонка, дочь бригадира оленеводческой фермы, не доехав до акушерско-фельдшерского пункта какой-то сотни километров.
Так дерутся зэки и пьяные работяги. Так усмехается третий номер орудийного расчета, уплотняя деревянным досыльником, похожим на бейсбольную биту, снаряд в зеве 122-миллиметровой гаубицы.
— У-у! Суки, получайте!..
Однако в крике Сани был свой обертон. Эхо сорванных бинтов. Унижение, бессилие, злость на приходящего по ночам черного человека, на сумерки запоя и секунды просветления, от которых еще горше. Черно-белое отчаяние. Страх перед свободой. Теснота барака и внезапно, так что больно глазам, раздвинувшиеся стены. Открывшаяся даль горизонта проводит и подводит черту. Под упущенными возможностями — безжалостно и бесповоротно. Не крик — резюме бедовой житухи.
Сперва я подносил снаряды, по кивку соратника разворачивал туши под удар, с хрустом отламывал, подхватывал падающие куски и относил их в сторонку, но заразившись напором, схватил второй топор.
— У-у! Суки!.. Суки, получайте! У-у!
Теперь мы орали хором.
Дикое, должно быть, зрелище: два голых мужика, тряся яйцами, машут окровавленными топорами посреди трупов животных и матюгаются, что буйные пациенты. В проеме появились озабоченные лица санитаров.
Саня с грохотом бросил топор на оцинкованный стол, обернулся к двери:
— Э, начальник, закурить нема?
Санитар возобновил процесс жевания чуингама:
— А мы думали, у вас «белочка» началась!

«Белочка» — это белая горячка. Принято считать, что она рождается в апогее алкогольного пике. Это не всегда так. На то и штопор, чтоб выйти боком. При мне мужчина интеллигентной наружности, получая выписные бумаги и бюллетень, уже переодетый, на вахте, где его ждала жена, вдруг начал озираться по сторонам.
— Что-то забыл, Федя? — шагнула навстречу жена алкоголика. — Вещи — вот они, в пакете. И тапочки я положила, и ложку, очки...
— Палки!.. — заглянул под диванчик Федя. — Где мои палки?
— Палку ты дома бросишь, чувак! — заржал, проходя мимо, кто-то из «маечников».
Медсестра привстала из-за перегородки:
— Какие палки ищете, больной?
— Я сказал — лыжные палки! — буркнул выписывающийся. — Лыжи, елки-палки! Нам еще до сто второго квартала добираться, правда, Галя? Туда автобус плохо ходит.
Галя заплакала. А был июнь, кстати.
— Где мои лыжные палки, девушка?! — уже раздраженно чинил допрос медсестре. — Я, когда поступал, здесь, за диваном, оставил... А лыжи внизу сдал в приемном покое. Думаете, пьяный, не помню ничего? А палки здесь тут...
Так и сказал: «здесь тут»!
— Тут, главное, мазь подобрать, — вякнул, проходя в обратную сторону, тот же остряк.
Раздался хохоток. На вахту потянулись зеваки. От скуки «здесь тут» рады малейшему инциденту.
— Да-да, кажется, я видела какие-то палки, наверно, их унесли на вещевой склад, — весело и громко сказала медсестра, делая знак возникшей в коридоре подруге.
Та поспешно ушла в ординаторскую — спустя минуту послышался ее деловитый говор по телефону.
«Лыжника» выписали. Вместе с тапочками, очками, зубной щеткой и ложкой его увезли санитары, рослые, холодно-вежливые, трезвые — не наши.
Зато другого чудака и не думали увозить. Привыкли. Он был абсолютно нормален, за исключением малости: в кухонном закутке в ожидании кипятка под бульканье разнокалиберных посудин разговаривал с электрощитком.

Каждому свое. Бывшему боксеру как воздух нужна доза, мне — устроить свидание Сери с матерью. Вот ведь повадились лазить за птицей счастья в окно, когда есть дверь. Нет, это мы уже проходили. Тушить из пожарного шланга убежавшее молоко. Ночью у щита «ПК» было подсказано цивилизованное решение.
А через день меня перевели обратно в мужское отделение. Я остановил трусившего по коридору санитара — парня с узким, как судно, лицом. Про Серю-скандалиста и его мать я говорить не стал. Санитары, если не сойдешься с ними в цене, могут настучать администрации.
— У тебя там баба, что ли? — Узколицый задумчиво сунул палец в нос. — Хм-м... С этим тут строго, брат. Ежели насчет бухла или «колес» — проще... А тут трешь-мнешь. Даже если по-бырому. Это ж другое отделение, сечешь? А ключи у дежурной сестры. Мой тебе совет: передерни в туалете. Не ты первый. После запоя прет — обычное дело.
Я обмолвился насчет денег.
— А сколько у тебя? С собой? — перестал тот ковыряться в носу. — Давай...
Он засуетился, багровые прыщи на щеках чуть не лопнули от нетерпения.
— Только гарантий, учти, никаких... — бормотал он, засовывая купюру под стельку тапочка. — Сегодня Тонька в ночь заступает. А у ней у самой хахаль. Придется с ним делиться... Ты пока не дергайся. Ежели что, я тебе вякну после отбоя. Будь в палате.
Из его торопливой невнятицы понял одно: в этом деле много посредников.
Вечером, после ухода врачей, санитары напились. Пили с размахом: набрали снеди, фруктов, купили торт, пригласили боевых подруг. Медсестры удивлялись: откуда деньги? Сперва крутили в основном тюремный шансон, нестройно, как козлы, подпевая; потом — песенку про девчонку-малолетку. И так без конца. Правда, после отбоя по требованию дежурной они убавили громкость музыки, зато стали громче говорить. «Бу-бу-бу!» — разносилось по коридору.
Я лежал в палате и слушал этот аудиопонос со скрипом зубовным, не без основания подозревая, что пропивается мой аванс.
Стука в дверь они не услышали. Когда я вошел, одна медсестра сидела на коленях у лысого санитара в спортивном костюме - это у них вроде спецодежды. Второй кавалер разливал по стопкам и что-то взахлеб рассказывал, наверное анекдот, — компаньоны застыли с улыбками манекенов в ожидании сигнала, где смеяться.
— Больной, а почему вы входите в служебное помещение, да еще без стука?! — наконец ожила медсестра, тон был ледяной.
Грязные тарелки щедро усыпаны кожурой от мандаринов — под цвет маникюра. Торт растерзан прямо на столе.
— Вечер добрый, как насчет моего дела? — Я прикрыл за собой дверь.
— Мужик, ты че, с койки упал? — тряхнул косичкой прыщавый. — Дела у прокурора, а у нас истории болезни.
— Да он же пьяный! — хохотнул его дружок.
Он расстегнул молнию трикотажной куртки, то ли от духоты, то ли с целью демонстрации накаченных мышц.
— Больной, вам что, вызвать бригаду? двадцать пятую? — сморщила личико девушка.
Белый халат она сняла. В уголке рта белел крем от торта. Моего торта!
Бригаду-25 из психоневрологического диспансера боялись, как ночного кошмара.
— Да привязать его — и все дела!
Знакомый санитар начал теснить меня к двери, изрыгая мандариново-чесночный дух и нашептывая:
— Ну не получилось, брат, дежурный врач сменился... Я тебе потом другую приведу... — И громко: — Иди проспись!.. Он, точно, пьяный, чуваки!
Я оттолкнул провожатого:
— Тогда гони бабки! Взад!
— Че-во? Какие бабки? В чей зад? — встал под одобрительные смешки амбал с койки.
И снял куртку. Бицепсы были что надо.
— Уж не те ли это деньги, что он пытался всучить нам как взятку?.. Они приобщены к делу, как вещдок, понятно тебе, лошара?
Амбал был выше на полголовы. Иногда это полезно. Обратить недостатки в достоинства. На его горле алел засос. В этот дергающийся кадык, в просвет между небритым квадратным подбородком и кудрявой шерстью,