Чемодан из Хайлара

прекратил мелкую моторику шеф.
Японский городовой! И этот оккупант ищет коммунистов.
Выяснив, что я не «коммунист», то есть не из коммунальной службы, хозяин подобрел. Кивнув на скоросшиватель в моей руке, обнажил золоченые коронки:
— Хотите продать оптом? Сколько весу? Имеются расценки.
Колыхнувшись животом, он живо вскочил с кресла, аж пружина звякнула камертоном. Я сказал, что ищу змеевик. Медный такой.
— Че-во? Не-е, приборы учета не принимаем, — выплюнул жвачку приемщик и махнул рукой на Ленина: — Даже памятники в разобранном виде. Да и то большевицкие, поял, да?
Приемщик вершил новейшую историю России. Он вдруг заорал на пацанов:
— А ну, пшли отсюда со своим надгробьем!
— Ну ты и жлоб, дядя, — ответили те и покатили крышку прочь — в другой приемный пункт.
Пустить меня в закрома хозяин категорически отказался. Тон беседы изменился. Шеф смотался в вагончик и вернулся, потрясая бумагами.
— У меня все по закону, поял, да? — брызгал слюной хозяин. — Во, гляди. Да я могу принимать все, что не запрещено, поял? Даже твой змеевик, хотя у меня его нет! Между прочим, самогоноварение в стране запрещено. Шляются тут всякие, с папочками... Во, легок на помине! Падла, привез чертей на хвосте...
По узкой колее к нам пылил милицейский «уазик», желтый, что яичко к выборному дню, с синей полосой и синим же колпаком на крыше.
— Зинаида! — заорал шеф в сторону вагончика. — Атас!
Забрехала спавшая под крыльцом собачка. Ленин упал с козлов, вонзившись растопыренной ладонью во влажную с ночи почву. У потухшего костра произошло движение. Бомжи линяли в кусты и ныряли под трубы теплотрассы. Дворняжка, чумазый колобок с заросшей мордочкой, сперва отважно выскочила на шум мотора, но, углядев, что это менты, заскулила и полезла обратно под крыльцо.
Я сел в освободившееся кресло и чуть не провалился в него, ощутив под копчиком жало пружины.
— Эй, на барже! Огоньку не найдется? — вместо приветствия крикнул, выпав из «уазика», капитан с сигаретой в руке.
Его китель был распахнут, галстук скособочен. Сержант-водитель жевал пирожок, облокотившись о капот.
Хозяин подбежал и чиркнул зажигалкой. Проводив взором тающее сизое колечко, капитан пошептался с приемщиком лома.
— Против лома нет приема! — оставшись довольным беседой, гаркнул офицер. Хозяин с готовностью засмеялся.
— Значит, контора пишет?
— Контора пашет, — сверкнул коронками приемщик.
Капитан оглядел Ленина, хмыкнул и тут заметил меня, утопавшего в продавленном кресле.
— Аут! Держите меня двое! —  капитан заорал так, что вылезшая из-под крыльца дворняжка поджала хвост. — Не узнаю, Гендос, ты, че ль?
Буба всегда был громкоголосым. Бывало, кричал, как травмированный, со своего левого края, нудил одно и то же, типа: «Я, я, я!» Или: «Пас, мля!» Или: «Край, край!» Просил мяч. Был жаден до игры.
Я не сразу признал в разбитном, с пивным животиком, милицейском офицере левого крайнего любительской команды «Динамо», за которую мы играли, начиная с детской секции. Позже выступали за юношескую сборную города, потом недолго на первенстве республики «по мужикам», как говорили. Кажется, Витя, однако по имени его звал только тренер Михаил Васильевич Поляков. А вся команда — Бубой, на поле и вне игры, за то, что ловко пародировал в раздевалке киногероя Бубу Касторского. Эдакий живчик. Как раз для левого фланга. Бубу даже вызывали на смотрины в команду мастеров в другой город, но он в гостинице учудил что-то с женским полом. Был жаден до игры и до жизни. Левый такой.
— Ну ты как, старик? — нещадно хлопал меня по плечу Буба. — Контора пишет, да? Культур-мультур? Мяч-то пинаешь, хавбек хренов? А я, мля, иногда вспоминаю молодость. Ты не смотри на трудовую мозоль, — погладил живот бывший форвард, — на ментовском турнире хет-трик сделал, мля, хит-трюк, в натуре!
Капитан захохотал, довольный проходом по левому флангу.
— Чего динамо крутишь, пас на выход не даешь? — опять хлопнул по плечу Буба. — Водочки для обводочки, а? Не ссы, я угощаю!
Приемщик стоял с раскрытым ртом, только коронки тускло отсвечивали.
— Щас, чувак, айн момент, — подмигнул Буба и спросил у приемщика: — Зинка на месте?
Не дожидаясь ответа, зашел в вагончик. Послышался визг, смех. С приклеенной улыбкой капитан выскочил наружу.
— Ну шо, хлопцы, рванули, мля, с низкого старта! — двинулся к машине Буба и удивленно обернулся: — Че отстаешь, Гендос? Есть проблемы? Ты вообще зачем здесь?
Я поведал про змеевик.
— Мля! А я думал, статью кропаешь, — хмыкнул старый знакомый и ткнул пальцем в приемщика: — Э, командир, че встал памятником? Слыхал, чего белые люди тут втирают? Это тебя, меж прочим, касается... Говори, где змеевик, и не говори, что не видел! А то хуже будет. Скажу участковому — живо найдет!
Шеф, уводя взгляд, водрузил карликового Ленина на козлы и лишь потом ответил:
— Дык... того... я его за штуку двинул... Ходовой товар-то... медный к тому ж...
— А это, мля, твои проблемы, хрен оловянный! — сплюнул под ноги капитан. — Сроку тебе двадцать четыре часа. Или медный товар станет вещдоком, сечешь поляну? Самогоноварение в стране запрещено, газеты читаешь? Против лома нет приема!
Водитель захохотал, роняя ливер из пирожка.
«Уазик» рванул с низкого старта. Я ударился головой, ухватился за поручень.
Правая рука серебристого Ленина указывала вектор движения — в светлое завтра.

«Против ЛОМа нет приема». ЛОМ — линейный отдел милиции. Наконец-то я догнал смысл сокровенной фразы, вселяющей дикий оптимизм и служебное рвение.
В ЛОМе и пили. В подвале, где находилась лаборатория фотографа-криминалиста Костика, худенького, с виду абсолютно штатского в ментовском логове человека. Костик носил джинсовый костюм и длинные волосы не по уставу.
Сперва мы расположились с двумя бутылками в кабинете Бубы, но в дверь то и дело стучались, и старый знакомый, процедив, что в конторе развелось стукачей, увлек меня в подвал. Капитан команды блюл правила игры и не собирался получать «горчичники». А в фотолаборатории окна-бойницы и те завешены черной материей.
— Ну че динамо крутишь, насыпай! — подгонял хозяина подвала Буба.
Костик разливал водку по науке. Сперва наливал в мензурку с делениями, потом переливал в стакан.
— Видал? Культур-мультур! — восхищенно цокал языком Буба.
Закусывали домашней снедью, которой Костика снабдила мама. Иногда откуда-то доносился голос, что рашпилем по металлолому. Не голос — глас инквизиции, искаженный селекторной связью.
— Пьете, суки-и-и?!
Я вздрагивал. И с теплым стаканом в руке озирался на дверь, с минуты на минуту ожидая, что в убежище ворвется Католик — учитель моих школьных лет и, воздев корявый палец к потолку, вопросит, почему я не выучил урок истории.
Вместо Католика в подвале «на минутку» возникал двухметровый старлей с красной повязкой «Дежурный по ЛОВД». Лицо дежурного было багровым. Он скрипуче вещал уже без помех интеркома:
— Пьете, суки?! А я за вас чалиться должен, да?!
Выпив прямо из мензурки, он хватал секач для обрезки фотографий и, жуя пирожок с капустой, делал вид, что собирается остричь длинные волосы Костика. Эта шутка повторялась в каждый заход дежурного по ЛОВД.
— Не трожь интеллихенцию! — Буба отбирал резак и выталкивал шутника из лаборатории. — Иди служи Родине. Секи там поляну, мля. Свистнешь, коли начальник...
Опростав литр водки, вызвали водителя-сержанта. На сей раз покупку спиртного субсидировал я — это не обсуждалось.
Отдав «пятихатку», я осмелел и попытался вернуться к повестке дня. Например, взять за жабры приемщика.
— Не, чувак, его плющить нельзя, — посерьезнел капитан и понизил голос, хотя Костик уже был в таком состоянии, что пытался прикурить фильтр сигареты. — Он, в натуре... ну, это самое, что, где, когда... Сливает нам оперативку... Наш осведомитель, короче. Пас на выход! — Буба повеселел. — Хочу вот завести информатора в борделе. Во будет культур-мультур!
Фотограф уже дремал на диванчике. Капитан же как ни в чем не бывало стоял на ногах-тумбах левого крайнего форварда. О количестве выпитого можно было лишь догадываться по легкому присвисту:
— Не ссы. Найдем мы твой з-змеевик, как пить дать! Как два пальца об ас-сфальт... А пирожки, мля, классные, с-скажи, с-старик?

Очнулся в чужой квартире. Я спал на ковре, точнее, завернувшись в него и подложив под голову чужие вельветовые тапочки. Они, собственно, и заставили проснуться. И так башка трещит, а тут еще вонючие тапки у носа.
На тахте всхрапывал, свесив ногу в носке, хозяин. Бубы нигде не было.
За окном раздался гудок. Маневровый тепловоз тащился по узкоколейке на мясокомбинат. По всем приметам, я находился в квартире видного бурят-монгольского драматурга Базара Э. У черта на куличках. Однако ж как я тут очутился?
— Тебя мент приволок, — сообщил, сходив в туалет, Базар. — Я даже струхнул малехо. Из-за самогонки. — Хозяин квартиры подтянул трусы.
Сомнений быть не могло. «Малехо» — любимое словечко Базара.
Я попытался восстановить цепь событий. Что, где, когда... Приволок меня сюда, как видно, водитель-сержант, которому Буба поручил доставить мое тело. Но как я оказался у Базара? Так... сливаем оперативку... ориентировка — змеевик... Стоп. Базар гнал самогон из томатной пасты, о чем неоднократно хвалился: типа «Кровавая Мэри», выпивка и закуска в одном стакане! Так и есть. Ключевые слова «змеевик» и «самогон» слились в моей забубенной Бубой башке, и я продиктовал адрес Базара.
Морально стало легче. Провалы памяти бывают только у законченных алкашей. Выходит, по классификации Католика, я всего лишь начинающий алкоголик. Это бодрило. Но в голове шумело, глушило левое ухо.
— У тебя с собой бутылка была, початая... И про какой-то змеевик долдонил. Хорошо, жена в деревне... Малехо ум болит. — Базар взялся за голову. — И пил-то вроде малехо. Однако не помешает. Поправиться малехо.
Денег не было. Даже на пиво. Все деньги я спустил в ментуре. Против ЛОМа нет приема.
Имеется брага, сообщил хозяин. Из томатной пасты. Это было ноу-хау, по выражению Базара. Паста продавалась в пятилитровых алюминиевых банках и стоила сущие рубли. Кроме прочего в томатной пасте содержался сахар, дефицитный в условиях полусухого закона.
Мы прошли на кухню. Нас приветствовал почетный караул — квартет растопыренных резиновых перчаток, надетых на горловины трехлитровых банок. Банки стояли под раковиной. Мутное их содержимое напоминало разливное вино «типа Кеши» пополам с киселем из школьного буфета. В жидкости плавали бордовые прожилки.
Хозяин выбрал банку с самой упругой резиновой рукой, с хлопком стянул с горлышка перчатку, бережно взял емкость в обе руки, хлебнул забродившего киселя, закатил глазки, глубокомысленно почмокал губами, как сомелье, определяющий год урожая и сорт марочного напитка.
— Э! Эта уже созрела!
Приложился и я. Определить год урожая томатов не успел. Ринулся в туалет.     
Лирическое отступление. Выше и ниже журчания данного унитаза, пожалуй, многовато блюют. Аж пиджак заворачивается. Чистоплюев может затошнить. Лирическое наступление: герои загибаются в три погибели на сломе исторических эпох, по капле выдавливая из себя наследие тоталитаризма. Ответ на вызов времени. Акция гражданского неповиновения, политический протест в русле, точнее, в струе прав и свобод