Чемодан из Хайлара

гражданина демократического правового государства. Они концептуально не блюют (sic!) коньяком и шампанским, что было бы  чистой воды декадентством, плевком в гущу народных масс. Страдальцы высокоидейно изрыгают второсортные напитки.
— Это же брага, — виновато подтянул трусы драматург. — Не конечный продукт. Малехо заготовка для самогонки...
Слушали: пить или гнать? Хотя кворума не было, постановили: гнать, потом пить. Во-первых, первач. Во-вторых, из второй банки.
Базар надел треники с вытянутыми коленками. Его большое и усатое лицо выражало решимость. Хозяин отчаянно загремел кастрюлями. Выяснилось, что самогонного аппарата, о чем он хвастался, как такового нет. Сочинил для фабулы. А народный напиток гонит примитивно — способом конденсации с помощью двух разновеликих кастрюль.
Классический кворум обеспечил ворвавшийся на кухню режиссер Алмазов. Русский режиссер бурятской драмы. Дверь была открытой, пояснил он.
Алмазов отменил наш генеральный прогон с воплем:
— Не верю!
Алмазову можно верить: хронический алкоголик. Кроме того, закончил с синим, как он говорил, дипломом престижный ГИТИС и служил очередным режиссером в столичном театре. Оттуда его выгнали после того, как на премьере он громко кричал актерам из-за кулис: «Текст!», «Не верю!», «Куда прешь?» и прочее. Перепутал в пьяном виде спектакль с генеральным прогоном. Алмазова временно сослали на задворки советской империи с официальной формулировкой: «Для повышения художественного уровня национальных театров и укрепления их репертуара». Однако через год, данный штрафнику Мельпомены на исправление, над СССР опустился занавес. Не железный — финальный. И про Алмазова забыли. Ссылка стала бессрочной. Чем отчаянней опальный режиссер барахтался в складках тяжелого занавеса, в бархатных объятиях провинции и запойного катарсиса, время от времени выныривая и грозя вернуться в Москву с новыми задумками, что потрясут столичную сцену, — тем меньше ему верили.
Алмазов с ходу заявил, что художественный уровень творческой задумки не отвечает сверхзадаче. Репертуар не тот. И мы, дикари аборигены, не ведаем, чтó есть катарсис, он же первач, в посконной сермяжной ипостаси. В патриархальной русской деревне, инда взопреют озимые, самогон-де варили совершенно по-иному.
Но спектакль провалился. Гость схватил трехлитровую банку с полуфабрикатом, влажную от конденсата, — она выскользнула и разбилась.
Накануне тесную кухню Базар покрыл линолеумом. Будто чуял.
Артель старателей застали за странным, непрофильным занятием. Вооружившись совками для песочницы, троица гоняла из угла в угол вонючую лужицу. Затем золотоносную жижу кругообразно трясли на противне из духовки, подражая старателям Аляски и Алдана, и переливали из лотка в детский горшок внука. При этом двое из классической тройки находились в трусах, благоразумно развесив штаны на спинке стула.
Сивушная вонь достигла первого этажа подъезда, сообщила появившаяся без стука Света, жена Базара. На площадке собрались соседи, шпана на галерке взбудоражена.
Раздались аплодисменты. По набрякшим щекам драматурга. Света с грохотом сбросила с плеча рюкзак с деревенской бараниной, отобрала противень и замахнулась им. Мы отвернулись. Раздался звук, коим в кукольном театре обозначают гром и молнию и разные там превращения с ужасами. Алмазов бежал за кулисы скверно пахнущего действа, путаясь в штанах.
Собранного хватило на полный горшок, равнозначный двум третям литровой бутыли самогонки. Несмотря на фильтрацию, в бутыль попали соринки, волосы, горелая спичка и дохлый таракан. Кроме того, в прозрачной таре напиток обрел цвет детской неожиданности. Выяснилось, что впопыхах перед авралом горшок внука опростали не полностью. Ничего страшного, уверил хозяин, в южных провинциях Апеннинского полуострова и на Балканах детей до сих пор заставляют писать в чаны с давленым виноградом. Для придания напитку крепости и оригинальных ноток в послевкусии. Два пальца об асфальт. Мы ползли — колено в колено — с просвещенной Европой!
От ползания по линолеуму коленки треников Базара намокли. Тонкие, малоразвитые ноги представителя национальной интеллигенции походили на конечности большого кузнечика. Он подскочил к супруге на задних лапках, расшнуровал кроссовки и подал тапочки. При ходьбе подошвы и носки отрывались от пола с громким шелестом. У плинтуса лежал влажный носок бежавшего Алмазова.
Базар шустро протер липкий пол трениками. Все одно трикушке капец.
Оттаяв, жена подала стаканы и немудреную закуску. Я натянул джинсы. Базар на правах хозяина остался в исподнем.
Пили, отплевываясь от мусора. Первач отдавал детской мочой.
Базар снял с языка длинный вьющийся волос.
— Дай-ка... Откуда тут женские волосы? — Хозяйка подозрительно оглядела находку. — Добро пожаловать, как же. Не успела отъехать в деревню... Кажись, крашеный.
— Да ты чего, мать? Светка, мать твою! — привстал драматург в семейных трусах с орнаментальной надписью «Love». — Гендос, скажи ей!
— Внимательно слушаю вас, Геннадий, — развернулась ко мне Света, брезгливо зажав волос двумя пальцами.
Когда меня называют полным именем, например моя законная, я внутри напрягаюсь. Жду подвоха. Вот в Гендосе нет подвоха. А в Геннадии сплошь фальшивый пафос. Напрягаюсь, но собираюсь. С мыслями. И мгновенно выдаю оптимальную версию.
— Ха! — вполне натурально засмеялся я. — Сэсэг, тут самим не хватает, баб еще поить... Да это Алмазов крашеный волос из театра притащил! Сэсэг дорогая! Да там все актрисы крашеные. И вместо цветов парики на подоконниках.
Сэсэг — аутентичное имя хозяйки. В переводе — цветок. Но окружающие звали ее Светой. Фонетика посконного бурят-монгольского имени говорила об искренности переговорщика и взывала к объективности. Эдакая психологическая тонкость.
Цветок расцвел. Сэсэг порезала вареный бараний язык, привезенный из родового улуса. Потом еще раз ловко процедила через марлю урожай, собранный с поля, пардон, с пола.
За столом воцарился мир. Мы дружно поругали Алмазова — бабника и алкоголика. Хотя, выбирая из двух соблазнов — женской груди пятого размера и бутылки размером ноль пять, — Алмазов однозначно присосался бы ко второму дару. А пускай. Натворил дел, смылся — пускай послужит громоотводом.
Развивая успех, Базар вспомнил про змеевик. Я понял товарища. То тоже была психологическая тонкость — увести беседу подальше от крашеных женских волос. Мол, такое богатство пропадает зазря. Чистая медь. Начальный капитал. Базар давненько, лежа на диване, мечтал вписаться в рынок, открыть свое дело. «Малехо бизнес».
— Лизинг, слыхал? — вскочил со стаканом драматург и подтянул трусы.
Его одутловатое, объемом в трехлитровую банку, лицо обрело цвет медного змеевика. Детская моча и в самом деле придавала крепости домашнему напитку. Его в отличие от хозяина я больше пригублял. Самобытный первач с оригинальными нотками в послевкусии был на любителя.
Я буркнул:
— Лизинг? Лизать с пола?
— А ты не корчи рожи, всем малехо польза! Ноу-хау!
— Поматерись мне тут еще, — вставила Света-Сэсэг.
— Темные люди! С кем я живу!.. Короче. Дашь змеевик на пару месяцев, жмот?.. Сам не ам, другим не дам, да? Собака на сцене! Лопе де Фига! И тебе малехо капать будет! — кричал индивидуалист-надомник, чуток спятивший на почве капитализма. — Томатная паста — это копейки, понял? Лизинг! Франшиза!
Хозяйка вечера оглядела кухню и помрачнела:
— Какая там франшиза, тут одна шиза.
Провожала меня уцелевшая в заварушке одинокая резиновая рука. Одна из четырех. Подрагивая, она трогательно махала вслед. Судя по крепкому приветствию, содержимое банки созрело для малого бизнеса и рвалось наружу, дабы вписаться в рынок.

Но малый бизнес у Базара не прошел регистрацию по месту прописки: Света запретила франшизу. Цветок коммерческого успеха не расцвел.
Зато место моей постоянной прописки пробили по адресной базе ЛОМа, и спустя сутки подросток с грязным носом принес медный змеевик вместе с запиской: «С тебя пол-литра, хавбек. Привет семье. Буба».
Жена увидела змеевик вечером: он клубком свернулся в прихожей, как нагулявшийся мартовский кот.
— Сам приполз, — пошутил я.
Жена серьезно кивнула.
Привет от Бубы был кстати. Пьяная болтовня драматурга с рыночным именем заставила вспомнить опыт предыдущих поколений. В сухом осадке от самогонки, разбодяженной мусором, насекомыми и детской мочой, выпарилось здравое зерно.
Змеевик деда Исты пошел по рукам. Лизинг, бартер, мир-дружба. Всем малехо польза. Мутная огненная вода органично влилась в смуту тех дней. Органическая химия. Культур-мультур.
Зарплату кругом задерживали. За неимением живых денег я поначалу брал продуктами. Жена одобрила бизнес-план. Но арендаторы норовили всучить в счет проката оборудования проросшую картошку, червивую муку, твердокаменную лапшу, китайскую свиную тушенку «Великая стена» (жрать это мыло в трезвом уме было невозможно), избегали поставок дефицитного сахара и вообще всячески ловчили. А то повадились расплачиваться продукцией родных предприятий: им ее впаривали вместо зарплаты.
В результате на балконе и в темнушке нагрелся десяток кипятильников местного «Теплоприбора», пылились залежи кастрюль и тазов завода эмалированной посуды имени Кирова, электробигуди с «Электромашины», дюжина кружек Эсмарха завода РТИ и прочая бесполезная утварь. Кипятильники в конце отопительного сезона я дарил родственникам, а раз с похмелья притаранил эмалированный таз беременной официантке ресторана «Селенга». Таз испуганная девушка надела на выпирающий живот, - пришелся аккурат впору, - прикрыла его фартуком и унесла в служебное помещение. Взамен принесла коньяку (спиртное разрешалось посетителям с четырнадцати ноль-ноль) в чайном сосуде тонкого стекла в мельхиоровом подстаканнике, с ложечкой внутри и двумя кусочками сахара на тарелке — для конспирации. Позвякивая ложечкой, я выдул напиток чайного цвета. Сахар-рафинад пошел на закуску. В другой раз бартером за кружку Эсмарха налили доверху, под самую крышку, кастрюлю «жигулевского» на вынос.
Но то редкие удачные опыты. Требовалась наличка. Ее мог обеспечить главный дефицит — водка. Сорокаградусную давали на талоны, розовые в крапинку, — литр горячительного на каждого члена семьи. Засада в том, что после полудневной вахты в гигантской очереди водки тебе могло не хватить. И тогда уставший, обозленный гражданин, проклиная новые времена, готов был выпить все что угодно. Особенно хорош, говорят, был лосьон «Огуречный». Выпивка и закуска в одном флаконе.
Пробил звездный час медного змеевика. Истинные ценители самогона без лишних слов платили за лизинг розовыми талончиками. Большинство людей на самогонку смотрели со смутным подозрением. Первач, даже на кедровых орешках, в качестве платежа никем не рассматривался. Нужна была прозрачная как слеза, валюта, а не мутноватая жидкость внутреннего сгорания. На запечатанную же пол-литру беленькой, пусть даже на низкосортный «сучок», глядели ясным взором и сантехник, и воспитательница детсада. Водка была лучше денег. Рубль стремительно терял в цене. Стоимость водки росла как на дрожжах.
Одновременно вырос авторитет