об шкаф. «Я чо так и буду теперь в час по стакану херачить, чтоб она меня не трогала?!». «Не знаю. Для меня это все также пока не познано, как и для тебя». «Ты – фашист! Ты просто доктор Менгеле! Над живыми людьми опыты ставишь!». «Я – писатель. И я знаю только одно: красота спасет мир. А пока она родится, знаешь, сколько чурбаков будет истесано на уродливые бесформенные щепки!». «Ну понятно: «лес рубят – щепки летят». Слышали мы уже такое!» - в его глазах, поминутно стрелявших назад, плескалась ненависть, разбавленная ужасом в той же пропорции, как спирт - водой - у него в руках. А Достоевский был невозмутим, как мамонт. На него эти эмоции не действовали: «А ты как думал? Литературоведение – это тебе что? Только статейки сионистские строчить?! Литературу надо по-настоящему ведать! Своей шкурой ее чувствовать! Каждой клеткой своего организма! А если придется, то и... сам понимаешь... . Сапер иногда ошибается...». Ходорковский ничего не отвечал, а лишь затравленно зыркал вокруг. Наконец как-то ядовито и тоскливо выдавил из себя: «Я думал ты – писатель. Вредина, опасный для нашего дела, не поддающийся перевоспитанию, но все ж писатель. А ты оказался маньяк-убийца,» - после этих слов он сразу как-то стал трезвее. Белка сделала шаг от шкафа к нему, но пока еще не приблизилась. Он услышал сзади шорох и судорожно опрокинул стакан. «Да, кстати,» - вышел из задумчивости Федор Михайлович, взял бутылку за горлышко и покачал ее перед глазами, как маятник – «кончается, однако. Аллка! Водки еще».
Она долго не решалась выйти. Но требовательный вопль Хозяина несколько раз повторился. Аллка посмотрела на змею. Та утвердительно кивнула головой. «Сколько прошло времени с момента первого вызова?» - она запуталась во времени. И теперь справедливо рассчитывала получить взбучку. Осторожно подойдя к двери с подносом в руке, она постучала.
«Не надо!» - сказал из-за двери голос Ходорковского – «Прошу, не надо!» - казалось, что он находится буквально с той стороны у порога. Аллка в недоумении отступила, и это оказалось весьма кстати. Через секунду дверь с яростью отворил Федор Михайлович. И если бы она была на прежнем месте, он бы ее сшиб. «Чо телишься, так твою, растак! Сколько раз звать можно?» - он схватил с подноса бутылку и ринулся обратно, забыв закрыть дверь.
И благодаря этому Аллка увидела страшное. Гость сидел на стуле в глубине кабинета в какой-то странной позе. Даже не сидел, а как-то полулежал. Тело его словно было помещено в корыто, похожее на панцирь, изогнутый дугой, края которого в свете настольной лампы можно было различить. И ростом он стал как-то меньше, чем раньше, и если бы сел по нормальному, то не достал бы ногами до пола. А сзади него над спинкой стула возвышалось чудовище. Глаза его светились садистской радостью и адским весельем. А кроме них, все остальные контуры были как-то в тени и с первого взгляда сливались с мраком.
Но стоило напрячь зрение, повергаясь, отважившись на это, невольно в шок, они начинали выступать. Существо проявлялось по частям, словно с окружающего его пространства сантиметр за сантиметром смахивали пыль, которая была одного с ним цвета. Первыми стали видны покрытые клочковатой шерстью лапы с когтями длиной в кинжал. Затем - широченные плечи, башка, завершающаяся мордой, похожей на беличью. И над всем этим торчали ободранные окровавленные уши.
Аллка заворожено разглядывала монстра, пока тот не вывел ее из офигения, оторвав Ходорковскому одну руку. Тот затравленно тихо заскулил. Достоевский сделал какой-то тягучий шаг в их сторону, словно его вдруг начал разбивать паралич. Брошенная на пол конечность также была весьма странной. Из нее в разные стороны, как из розы, шли короткие отростки, напоминающие шипы. «Белка» повела головой из стороны в сторону и издала звук, представляющий собой нечто среднее между всхлипом плачущего человека и рыком тигра.
«Я не виноват!» - заныл Ходорковский – «Это они все упрощают. У них нет интеллекта. Они – примитивное быдло. Они не знают, что такое конъюнктура рынка, инфраструктура демократии и диверсификация прав человека...». «Да брось ты этот дешевый наукообразный пиздеж,» - прошептала «белка» с надломленной хрипотцой, и насмешка в ее глазах содержала что-то столь реальное, чуждое болтовни, идущее к цели прямо, без обиняков, что Аллка сразу замерзла, и ее тело затряслось, как на телеге при быстрой езде по дороге в родном селе.
Затем «белка» оторвала Ходорковскому другую руку. Тот дернулся, как ударенный током, и из носа и из ушей у него пошла кровь. Достоевский еще на полметра замедленно приблизился. И тут Аллка поняла, что конечностей у литературоведа осталось не две, как это произошло бы с человеком после подобной экзекуции, а четыре. Еще пара странных рук росла у него по краям живота. Пока Федор Михайлович, преодолевая новое измерение, в котором оказался, добрался до несчастного, чтоб плеснуть ему в рот водки, «белка» оторвала ему и эти то ли руки, то ли ноги. И наконец, когда спасительный глоток был уже совсем близко, горизонтально поведя одним из когтей, она срезала его теперь ставшую какой-то треугольной голову. Из нее – отваливающейся - тянулись вверх, а потом взмахнули по воздуху две длинные колеблющиеся антенны. Аллка грохнулась в обморок.
Первым, что она увидела, когда очнулась, было нереально близко поднесенное к ней лицо Достоевского и какая-то склянка в его руке. Эти два предмета, казалось, были подвешены во мраке, и кроме них нигде ничего не было. «Мы уже умерли, Хозяин, и теперь в аду?» - спросила Аллка слабым голосом и глубоко вдохнула пары нашатыря. «Вставай, дура, и иди проспись. От тебя водкой тянет,» - пробурчал Достоевский в ответ и повернулся, чтоб идти. «А что с этим...?» - крикнула вдогонку Аллка. Федор Михайлович остановился и с секунду стоял к ней вполоборота. Аллке показалось, хотя в сумерках она не очень разглядела, что лицо его широко улыбается. «Он ушел. Но перед этим принял для себя одно очень важное решение».
Вернувшись к себе, Федор Михайлович, довольный проведенным испытанием, рухнул на диван и вырубился. Выспался он как следует, утром пить не стал – лишь хлебнул воды из кувшина - и с утроенной силой взялся за работу. Она двигалась легко и непринужденно, словно он танцевал в обнимку с какой-то нимфой, которая с каждым пируэтом все больше и больше обволакивала его своими чарами.
И странно было: никто его не беспокоил. Никакого нигде шума. Ни Анна Григорьевна, ни Аллка, никто из издателей или собутыльников не приставал. Дом, как будто, вымер. Работа шла час за часом – словно по маслу. И хотя страницу дополняла страница, строчку – строчка, у него было ощущение, что он совершает возвратно-поступательные движения. Точно, наглотавшись каких-нибудь африканских препаратов, теперь день и ночь занимается неким трансцендентным сексом.
Питался он лишь изредка, на автомате зачерпывая горсть уже очищенных тыквенных семечек из большой миски. Так прошло почти трое суток. И тогда Достоевский наконец вышел из транса. Неожиданно, как внезапную боль, он почувствовал голод, а также желание посетить сортир.
«Аллка,» - позвал он. Никто не откликнулся. «Аллка, ебить твою!» - крикнул достаточно громко. Тишина. В раздражении он вскочил, вылетел из кабинета и ударил ногой дверь в комнату горничной. Там было пусто. «Сука!» - выругался Достоевский – «Ебется где-то, хозяина не покормив!». И тут он увидел, что по полу в большом количестве ползают тараканы. Он раздавил с остервенением одного, другого, третьего: «Антисанитария! Горничная называется! Скоро с крысу размером будут тараканы!». «Оставь,» - сказал кто-то, вроде как, совсем рядом – «уймись».
Федор Михайлович пристально вгляделся в полумрак. Окошко было маленьким, мутным. На дальний по диагонали от него угол, как будто бы, легла тень. Он помнил, что там обычно стоял стул. Но сейчас, казалось, что это были две лежащие на полу ноги и туловище с головой человека прислоненное к стене. «Что за хрень?» - он взял со стола свечу, а из кармана достал спички. Через секунду он чуть не сблеванул от отвращения. В углу, развратно растопырив ляжки, сидела Аллка. А по всему ее телу, покрывая его плотным ковром, хаотично копошились стада громадных тараканов. Блестели только широко открытые остановившиеся безумные глаза. Все новые и новые эти существа выползали из ее промежности. Достигшие лица исчезали в открытом рту, ноздрях, ушах. «Таракан может жить без головы, но голова не может жить без тараканов!» - по слогам с расстановкой произнесла Аллка, сплюнув нескольких насекомых с губ. И тут Достоевский вспомнил, что «Тараканы» - это ж название его нового романа, и в голову ему пришла гениальная мысль. Надо было срочно ее записать. Он выбежал в коридор и бросился к себе.
«А я голодная! Мне нужна пища!» - услышал он вдруг сзади голос своей супруги, и повернувшись, увидел ее стоящей на пороге своей комнаты. Еще издалека ему что-то не понравилось в ее облике и голосе. Последний звучал необычно для нее бесстрастно и шепеляво, как будто у нее не было зубов. Он сделал несколько шагов навстречу. Перед ним стояла, вроде как, Анна Григорьевна, но из ее халата, вместо головы жены, выглядывала голова огромной кобры с раздутым капюшоном. Раздвоенный язычок то и дело выпрыгивал из пасти, а сама голова плавно качалась вправо-влево. Шипение раздавалось даже не изо рта этой твари, а откуда-то снизу. Примерно из того места, где у человека должны располагаться половые органы. «Белочка,» - прошептал Достоевский и рухнул на спину.
В эту же ночь в двери храма Иконы Владимирской Божией Матери на углу Кузнечного переулка громко постучали. Служба уже давно кончилась, но настоятель - протоиерей Александр Соколов - еще работал в своем кабинете. Он писал статью по заказу одного православного издания. Недоуменно подняв брови, отец Александр встал из-за стола и пошел открывать. На пороге его ждал удивительный сюрприз: в гости пожаловал известный еврейский деятель Ходорковский, который хаял Православие на страницах либеральной прессы на чем свет стоит.
«Не иначе, провокация,» - подумал священник, но вид у визитера был какой-то уж очень жалкий, поэтому он сразу не захлопнул дверь. «Что же привело вас, ребе, в храм Христов, да еще в такой поздний час?» - спросил он, саркастически сощурившись – «Или Машиах шепнул, чтоб его не ждали?». Ответ заставил отца Александра уменьшить скепсис, но и еще больше насторожиться. «Я хочу крестится,» - произнес Ходорковский. «Вот как?» - настоятель даже впал в некоторое замешательство. А гость слегка теснил его, пытаясь проникнуть внутрь храма. Но здесь отец Александр встал стеной, все более уверяясь в провокационном характере выходки еврея. И чтобы просто что-то сказать, спросил: «А вы крестное-то знамение сотворить сумеете?».
Ходорковский с готовностью попытался вскинуть трехперстие ко лбу, но здесь произошло неописуемое. От предпринятого рывка рука вывалилась из рукава и упала на крыльцо. Священник округлил глаза и, отпрянув, потянул на себя дверь. «Нет!» - умоляюще простучал зубами гость – «Разрешите мне еще раз попробовать!». Отец Александр приостановил движение, руководимый не столько состраданием, сколько отвратительным для самого
