Миллионы парсек_3: Холодное лето 2053-го...

— Сведения точны. Но доступны только нам и Правителю Каффе. Для него эта информация имеет принципиальное значение: по этим коридорам в империю Каффа доставляют материалы и детали к крейсерам.  
— Сунуться к Вафрииму Гор’н Уркат, не к ночи будет помянут, то же, что наложить на себя руки. У меня мурашки по щупальцам! Чувствую, набьют нам морду. Твари Престолограда не хуже нас ползают в подпространстве, и они дома у себя будут.
— Да уж, — согласились с ним.
Под сводами командной палубы воцарилось тягостное молчание. На горизонте сытой жизни, к которой только-только начали привыкать, замаячил призрак войны с Правителями Престолограда — и война не сулила победу.
Потихоньку начали расходится. Последним ушел первый помощник, погладив своего вожака. Дай держался из последних сил, и когда щупальце друга легло на плечо, не выдержал: метнулся к выходу, поднимаясь все выше и выше, пока не оказался в открытом космосе. Издал вопль, а после долго слушал пространство. Никто ему не ответил. Пространство внезапно стало пустым и чужим, словно из него вынули душу. И только колебания подпространства выдавали присутствие гидр, которые слушали его рядом.  

Глава 7. Арест

Ненавижу их, ненавижу! Сволочи!
Классовая ненависть выжигала внутренность, как вулкан. Встретишь такую сволочь на улице, не отличишь от человека, но глаза  — пустые и полные презрения. И хладнокровие, с которым они забрасывали нас, митингующих, шашками со слезоточивым газом, били дубинками и пробивали кожу резиновыми пулями, отсекая самых активных. Холуи, фанаты власти и РПЦ, которые захватили землю моих предков и гонят в неизвестность, где никто не ждет.
Рука вывернута, а может сломана, но не пошевелить, запястья крепко стянуты наручниками за спиной, нос, наверное, тоже сломан, и отбиты почки. Очень хочется пить, в горло еще жжет от дыма  и язык прилип к гортани.
— Достань бутылку с водой, — хрипло прошу я грязное перекошенное от боли лицо  парнишки. Ребенок еще, молоденький. — В сумке за спиной.
Он поворачивается, я наклоняясь, чтобы он смог дотянуться.
— Подержи, — я жадно глотаю воду. На меня смотрят завистливо, и я заставляю себя остановиться. — Давай, теперь ты, — бутылка пошла по кругу.
Нас напихали в фургон, как кильку в консервную банку. Дышать нечем, от стен пышет жаром. Май выдался сухой, с новыми температурными рекордами.
— Интересно, куда нас везут? — спросил кто-то, когда машина тронулась с места.
— В ближайшее отделение, — ответили ему. — Мы теперь вернемся года через три.
— За что? Мы их не трогали.
— Это еще надо доказать! Надавали люлей друг другу, а повесят на нас.
— Ну… зато три года думать не придется, на что жить. Но я думаю, штрафами отделаемся. Им же надо как-то поощрить своих песиков., а где деньги взять?!
— Надо им трубы взрывать. Куда националисты смотрят?
— А они есть? Всех, кто был, давно замочили. Остались проплаченные горлопаны, которые дают выход пару. Никаких решительных шагов они делать не собираются. А если что, власти устроят теракты с десятками жертв и свалят на оппозицию. И снова народ им в рот смотрит. Они ведь не себя взрывают, а там, где простой народ кучкуется. В метро, на вокзалах, на автобусных остановках. Сильные мира сего на автобусах и метро не ездят.
— У меня такая черная полоса… Если закроют, у меня ребенок грудной останется, и мать больная. Она инвалид, ей еще уход нужен. Мы квартиру снимаем. Если выгонят, им пойти будет некуда.  
— А у кого она белая? Ладно, давай адрес. Если посадят, попробую знакомым передать, чтобы инфу в интернет сбросили. Откроют счет, может, с миру по нитке насобираем.
— Нужно искать мирные способы договориться с властями. Они тоже люди, у них тоже семьи.
— Засланный казачок… За нами приглядывать приказали?
— Иди полечись, а то у тебя моча в голову ударила. От жары, наверное. Мы не народ, собрались развлечься, вот и развлекайтесь. Если вас не устраивает власть, езжайте туда, где лучше. Да, я жалею, что рядом проходил.
— Слышь ты, заткнись. У нас оружия нет, за выход на митинг: штраф — два миллиона. Все недра, все предприятия принадлежат иностранцам, местных на работу даже в Москве уже не берут. Отловили на улице, закрыли в гадюшнике, и вот ты — раб. А попробуй откажись, убьют, органы вырежут, а остальное вывалят на свалку. Я еще успела, а последнее поколение разве что подпись ставить научили, а некоторые крестиком расписываются и отпечатками пальцев. У нас же образование необязательное. С двухтысячного года коренное население России сократилось на шестьдесят миллионов. По миллиону в год. Если эти шестьдесят миллионов не народом были, то кто тогда? Из-за власти землю дедов и прадедов не бросают, если не устраивает — меняют. Но что-то я не вижу такого желания.
— Кишка тонка, народ голосует за власть.
— Сами за себя они голосуют. Понятно, что у кого семья, квартира — не выйдут на улицу, но это не значит, что они думают иначе и нас не поддерживают. Дайте ему кто-нибудь в клык, пусть заткнется, без него тошно, — поддержали меня. — Не удивлюсь, если это он ругался с полицейским.  
— Их там трое было.
— Вас было человек триста. Даже одного процента нет. а валить на меня не надо, да?! У вас митинг был несанкционированный.
— Да я ему сейчас…
— Э-э! Им только того и надо, чтобы мы сломали ему пару ребер. Успокойся! В чем-то он прав, мы проиграли, только бежать нам некуда, — испугалась я за пацана. —  Мы на оккупированной территории, и вести себя надо соответственно. Враги кругом. Конечно, он про себя не орал: «я провокатор, я провокатор!» Он нас с вами вычисляет.
— А ты, тетка старая, че поперлась? — рассмеялся провокатор. — Сидела бы дома, внуков… А, хотя откуда у тебя внуки.
— Я? Ну, если правду скажу, она тебя вряд ли устроит.
— А ты попробуй! — сверкнул глазами парнишка.
— Хочу, чтобы Дьявол видел, на чьей  я стороне. Помогаю по мере сил.
— Женщина, вам в больницу надо! — влез в разговор провокатор. — Кто бы сомневался, что ваши митинги — сборище психов.  Надо было не ОПОН, а санитаров вызывать.
— Это вам, христанутым в больничку надо. Ваш Бог уж как две тысячи лет назад умер, а вы все к нему, как к живому. А Дьявол жил, жив и будет жить. Спросите у любого пастуха, они вам подтвердят. А если Дьявол не удостаивает их чести, это не значит, что другие ему не нужны. У вас, молодые люди, неправильные представления о Боге. Он не раб, чтобы по пастухам бегать.
— Женщина, прекратите пороть чушь.
— И какой он — Дьявол? — спросили меня.
— Обычный. Голос, который приходит, как ветер, и уходит в никуда.
— Ага, и убивать просит.
— Не надо путать меня с порождением ваших пастырей. Еще одна сторона вашего Бога. Трудно быть терпилой, когда избранные называют тебя быдлом. Меньше сказки рассказывайте на ночь, чтобы не воплощались, — ответила я провокатору, который решил пресечь мою просветительскую деятельность.
— И сколько надо жертв, чтобы твой божок насытился?
— Никогда не насытиться.
— Вот с этого места поподробнее.
— Есть три вида жертвоприношений. Мирная, когда благодарят за то, что имеют. Повинная, когда искупают вину. Очистительная, когда человек достает мерзость и получает власть над сыном человеческим. Праведник начинается с субботних жертвоприношений, пророк с каждодневных. А вы о каких подумали?
Зря я это сказала. Философия Дьявола для необрезанных крайней плотью сердца, как китайские иероглифы русскому человеку. Чувства ведут людей по жизни, как слепые поводыри слепых, и не позволяют услышать правду о себе. Любовь не может быть злом —  а что такое любовь, если не знаешь, откуда она взялась? Разве пряник другой? Надежда объявляет завтра лучше, чем вчера, и человек терпеливо ждет, когда наступит завтра, упуская шанс изменить его в настоящем, а когда наступает завтра, он снова ждет. Вера — еще один камень, который обращает человека в раба. Да, можно верить, что божок с добрыми намерениями приказал украсть осленка и сломал хребет, чтобы на мученике въехать в город Иерусалим, возвысившись до писаний. Можно,  но действительность не бывает возвышенной или униженной. Сколько бы ни прошло веков, кража скотины останется кражей, сломанный хребет — инвалидностью, а могильщик вечным ловцом живых.
У меня нет единомышленников — я одна.
Отчасти, наверное, Дьявол тому виной. Он мог бы сделать для людей больше, но предпочел обвинить человека, что тот его в упор не видит и идет вслед демонов (Молох), которые сутками вещают (молотят) по заданной программе. Потомки змея, которым он сам отдал землю человека (внутреннее пространство), не думают, не меняются, не умирают. И как человек найдет их, если ему не объяснили, что это такое? Но Дьявол решил так: «Я создал Бога, который, подобно мне, имеет память, умеет мыслить, судить, творить, и если он делает это по закону, будет жить вечно, а если нет — избавлюсь от него!» А немного погодя, когда понял, что Бездна, когда умирает сознание, родит землю, преумножая его, объявил смерть человека благом и перестал валяться у человека в ногах с призывами обратить на него внимание и устремить ноги в рай.
Но нельзя же всех одной мерой!
«Можно! — вставил Дьявол, влезая в мои мысли.  — Их ненависть и страх так велики, что никакие доводы не смогут воззвать к разуму. А если сознание не способно анализировать, оно мертво».
«Что ты все «мертво да «мертво»… Обычные люди. Видят несправедливость, и кто-то выходят на митинги, а кто-то выбирает смирение. Ответственность на тебе лежит: что-то ты не продумал в своем королевстве. Или поактивнее надо быть, подтверждая праведность делами».
«Выбери я смирение, у вас бы не было шанса».
«А что изменилось? Так же во Тьме, с той разницей, что мерзость по кожаной одежонке бегает. Не чешется, когда нефть тоннами в море утекает или бомбы взрываются?»
«Нет, мелко».

— Приехали! Выходить по одному! — дверь распахнулась. Голос вывел меня из медитации созерцания внутреннего пространства. — Строиться! Живо!
Один из опоновцев заскочил в автозак, выталкивая нас по одному. Нас построили и строем повели в здание, изъяли под расписку вещи. Распределили по камерам заключения.
В тюрьме я еще не сидела. Страшновато. Не по себе. Жесткие двухъярусные жесткие нары, в углу за тонкой перегородкой параша, обшарпанные, исцарапанные надписями стены, какие-то страшные разбитные женщины.

Время тянулось медленно. Меня все не вызывали, и я начала беспокоится, как там дома. Четыре голодные собаки, не политый огород, и на работу в понедельник. О том, что меня могут арестовать, я не подумала. Просто шла мимо, а там митингующие — пристроилась. В руки сунули плакат. А через минут десять митингующих окружили опоновцы, хватая самых крикливых.
И вот я здесь!
Хорошо успела из автозака дочери позвонить…
Ненавижу ждать. За окном уже темно. От баланды началась изжога. Хрень какая-то: килька в томатном соусе с крупой. И очень хочется курить. Вот она, бесплатная моя жизнь с трехразовым питанием! Сообразно моменту, снилось что-то беспокойное, темное, огромное. Толи мне надо было туда, то ли этот ужас собирался обрушится на меня, но я несколько раз просыпалась в поту, задыхаясь в тесной камере. Все относительно в этом мире. Здесь, закрытая под замок, я уже с тоской вспоминала свою полусгнившую,