Родину.
О! Сколькие теперь успели этим воспользоваться! Можно убивать, если требует корыстный интерес, можно обирать соотечественников, можно бесконечно лгать им, будто интеллигентным людям полагается оставаться оптимистами, не обращая внимания ни на удручающую реальность, ни на преступные деяния начальства, озабоченного только обогащением. В конце концов, можно спокойненько мошенничать, распространяя какие-то гнусные ваучеры или акции, навязывая немыслимые «проекты», несъедобные продукты питания, мнимые услуги, под-дельные лекарства или бады. В любом случае, можно не волноваться – вы неподсудны, если есть чем откупиться.
Несмотря на враждебное отношение к себе этого мира, морально убогого и деградирующего, как полагал Тимофей, он не хотел под него приспосабливаться. Воспитанный в совестливой атмосфере советской глубинки, он, вполне нормальный человек, и этот новый, но уродливый мир, оказались несовместимыми и непримиримыми. И хотя перевес сил в таком противоборстве давно был не на стороне Тимофея, он даже под угрозой собственной гибели не считал возможным превращаться в моральное чудовище, лелеющее собственную алчность.
11
К Волге быстро подбирались ранние сумерки. Лед продолжал сходить, хотя льдины заметно помельчали, а их прыть поубавилась.
– И почему я обо всём мире пекусь? Будто в собственной жизни полный порядок, будто всё в ней ясно. Почему же я, здоровый и неглупый мужик, настолько не вписался в современную жизнь? Почему сдаюсь без борьбы? Впрочем, я же боролся. Всегда боролся. С трудностями, с обстоятельствами, с отсутствием денег подчас и на хлеб насущный. Боролся с собственной ленью и с трусостью, с нехорошими людьми, с сорняками и плохой погодой. По мне уж точно выходит, будто вся жизнь и есть сплошная борьба! Ладно, и что же теперь? Продолжать войну со всеми бесами одновременно? Можно и попробовать, да ведь заранее ясно, проиграю я, по-скольку один в этом мире остался. Никто не поможет. Если уж в собственной семье нет мне сочувствия, нет поддержки, будто во всём я виноват, будто я, а не алчные бесы набросили свои гадкие сети на весь народ! А что он? Оглядись вокруг себя, грядущая трагедия его будто и не тревожит. Он озабочен развлечением, он озабочен обогащением. И только я, горе-пророк, вы-брошен отовсюду, словно голая порода за ненадобностью. И кому я нужен, если гол как сокол, да ещё с претензиями ко всем? Только, кто бы знал, как же мне тошно, как мучительно, как невыносимо сознавать такое? И какой болью может болеть душа! А ведь я рожден для чего-то большого и важного, может, даже для чего-то великого. Но все концы безнадёжно разошлись. Ни во что я не врос своими корнями, никому не дорог. И уж ничего мне не изменить ни в собственной жизни, ни в обезумевшем мире. Живу стебельком на круче, всем на удивление, качаюсь да никак не сорвусь.
12
С большим напряжением Тимофей столкнул в воду лодку, которая после вчерашнего осталась незакрепленной, и запрыгнул в нее следом. Вёсел не оказалось, но течение само волокло посудину всё дальше от берега. Тимофея это не тревожило. Он безразлично улегся на ребристом днище суденышка, спиной уперся в поперечную доску, служившую простеньким сиденьем или, как говорили на флоте, банкой, и, запрокинув голову, без интереса провожал свинцово-черные тучи, которые ветер круто замешивал в небе, словно жена тесто на хлеб.
В душе царила безразличная пустота, но какое-то смутное решение сложилось, а остальное – суета житейская. Инициативы больше не требовалось – борьба и активность остались в прошлом. Тимофей даже удивился спокойной уверенности в себе относительно задуманного, которое недавно казалось неприемлемым. Более того, всякого, кто нагадал бы ему такое, он посчитал бы ненормальным. Но теперь и это не задевало.
Всё, что Тимофей задумал, он исполнял с неторопливым безразличием, будто мощный наркотик подавлял в нем ощущение жизни. Подавлял со всеми, присущими ей потребностями и желаниями нормального человека. Потому все последующие события развивались хоть и при непосредственном участии Тимофея, но как бы сами собой, без его воли.
В какой-то момент, действуя по намеченному плану, или поддавшись внезапно возникшей идее, он всем телом перевалился на проплывающую рядом льдину и плашмя улегся на ней, уже полностью пропитавшейся чёрной ледяной водой.
Лодка от последнего толчка качнулась, а потом легла в дрейф. Тимофей глядел в угасающее небо, не ощущая неистового холода от промокшей на льду спины. Потом он закрыл глаза и прошептал как одобренный им же приговор:
– Так, пожалуй, всем лучше будет, ведь во всякой жизни должен быть свой смысл. В чём он? Говорят, человек создан для счастья. Если этому поверить, то смысл жизни в достижении счастья? Но ведь это чушь! Если все будут жить для собственного счастья, то очень многие, кто рядом, обязательно станут несчастными! Выходит, появились на свет они напрасно! Это уже логический тупик! Несуразица! Обман! Потому никак нельзя личное счастье считать смыслом жизни. Не должен человек думать только о себе, так он навредит всему человечеству! Не дол-жен и не вправе он…
Если бы в эти мгновения Тимофей раскрыл глаза, то увидел бы единую свинцовую черноту, в которую успели превратиться небо и вода.
– Жизнь во благо своего народа теперь выставляется как недомыслие. Если не сумасшедший, значит, своя рубашка ближе к телу… Я тоже не исусик, но не могу не считаться с людьми, которые живут рядом со мной. Я вынужден думать, как бы мои поступки не усложнили им жизнь. А они, в ответ, должны заботиться обо мне. Может, в этом и заключается смысл жизни человека – стараться выжить самому, не мешая делать это остальным? А лучше, помогая им во всём. Тогда это будет уже не смысл жизни отдельного человека, а смысл жизни многих людей, даже смысл жизни целого народа! И, скорее всего, счастливого народа.
Тимофей по-прежнему не открывал глаза. В них больше не было необходимости. Но последний вывод ему понравился:
– Странно! Почему-то я никогда не слышал ничего подобного! Неужели я первый додумался до столь важной истины? Это должно мне льстить. Особенно, если всё именно так и есть. Однако в моих услугах больше не нуждаются. Да и что с меня взять? Потому смысл моей жизни с повестки дня снимается, а народ сам как-нибудь разберётся.
Ощущение времени улетучилось, и Тимофей больше не думал ни о чём. Его мозг выключился раньше тела, и только последними крохами жизненной силы он поднял веки. Небо казалось еще темнее, но по широченному контуру небосвода оно пламенело неестественным огненным заревом. Зарево продолжало плавно разгораться, как некогда бывало в хорошем кинозале. Его яркость уже достигла невероятной силы, будто сто солнц подсвечивали нерукотворную небесную рампу. А в средней ее части, как раз над Тимофеем, в полнеба высветилось лицо родного ему Михаила. Сын обращался к нему:
– Батя! Что же ты наделал? Как же мне в этой жизни теперь без тебя? Я же старался – вот и освободился досрочно. Загремел тогда, ещё совсем жизни не понимая, зато теперь поднабрался лагерного опыта… Куда мне с таким капиталом, если не обратно? А я не хочу! Я же на тебя рассчитывал, батя!
Всё тело Тимофея пронзил удар тока. Он на льдине приподнялся на колени и без раздумий повалился в черную воду:
– Потерпи, сынок! Я помогу. Как же я подзабыл о тебе, елка-дрын? Давно, стало быть, не видел. Не волнуйся! Тут же пустяк – всего-то метров триста. А холода я не боюсь, я выплыву. Ты потерпи, сынок. Ты только дождись…
13
– Привет, Петрович! Знаешь, я вспоминал тебя накануне! Значит, жить до ста лет будешь!
– Ну, уж! Не надо! Долго жить – только здоровью вредить!
– Ты всё балагуришь! Лучше загадай, когда на рыбалку с тобой рванём – Волга-то за последние дни совсем очистилась. Пора проверить, что в ней осталось? Помнишь сына Димыча-то нашего? Ну, которого детвора бездарем дразнила… Ну, который в нашей восьмилетке тринадцать лет учился... Его еще в армию не брали, поскольку даже писать не научился, так он опять новую машину пригнал. Да еще эту, как ее, бандитскую…
– Беэмьвэ, что ли?
– Ну, да! Её, как раз, этот балбес, и купил! Совсем новую! Ох, и хороша, я тебе скажу, машина!
– Стало быть, у хороших мужиков – новые машины, а у старых дураков – лишь на лбу морщины! Вторая часть – это прямо-таки о нас с тобой! Или ещё, припоминаю кое-что. В одном немецком концлагере на воротах было написано: «Каждому – своё!» Вот я теперь и думаю! У тебя, к примеру, есть что-нибудь своё? Молчишь? Да ты не вспоминай, не пыхти понапрасну! Гол ты, как сокол! Впрочем, заболтался я с тобой, а у меня икота начинается. Видимо, старуха недобрым словом вспоминает. К слову, не знаешь, Камиль-то лодку свою отыскал? Не знаешь! Надо же, второпях ее не запер, так сразу и увели. Как он без нее?
– Ну и люди пошли, я тебе скажу! Делай им добро! Да и Тимофей вдруг испарился. Как узнал, что сын из тюрьмы возвращается, так и подался в бега. Уж третий день. А Мишка его вернулся – всё ищет, всех расспрашивает, ждет. Мне такая мыслишка пришла, будто он расчет за старое с отца потребовать решил. Может, потому и рванул куда-то наш Тимофей? Зато Катерина, я тебе скажу, сразу расцвела. Еще бы! Сына дождалась, муж опостылевший, больше не мешает. Довольная, как королева! Вся светится от радости! Обращаю внимание, для тебя она – прекрасная пассия! Я же помню – ты кобель тот еще! Не могу забыть твою присказку, будто всех девок поиметь невозможно, но стремиться к этому надо! Ну-ну – ты уж не возражай! Я-то всё знаю! Да и кто угодно подтвердит. Давно ли ты угомонился? Да и угомонился ли вообще? Только мне в этой истории больше сам Тимофей интересен, нежели его красавица Катерина – всю жизнь она его на опилки пилила. А ведь зря цеплялась! Толковый был мужик и правильный – с пониманием, с душой. Ни в чем отказа у него не было, первый помощник любому, и не дрался никогда, даже спьяну. Впрочем, и не пил совсем, чем нашего брата сильно обижал!
– Согласен. Только зачем о хорошем человеке как о мертвом-то? Найдется ещё Тимофей. Мало ли забот у него? Может, в город подался. А меня кобелем ты совсем уж зря окрестил. Не я ведь кобелем считался, а ты! Причем, породистым! Тебя и сейчас бабы так зовут. Небось, и Катерину приметил для собственных нужд! Что скажешь?
– Послушаю тебя, так и сам поверю! Только, где они, наши годы, чтобы такие разговоры с тобой вести? А Тимофея бабы третьего дня у реки примечали. Совсем черным им показался. И Наливайко то же подтвердил. Пока нам не понять, с чего это он чудит? Вот встретим Тимофея, тогда и расспросим. А насчет рыбалки я тебе после сообщу, пора и делами заняться…
– Это ты точно! Новая весна – новые заботы!
– Ага! Будто старые корова слизала!
2010 г. Март
