знаешь?
- Как не знать? - лукаво усмехнулся Натанаэль, поднялся на ноги с лёгкостью непоседливого подростка и, блаженно потянувшись, лёг на стоящую у стены кровать, которая недовольно под ним заскрипела. - Судить - это значит с серьёзным видом знатока изрекать глупости... Ну, что-то вроде этого. Спроси Юхана, он это слово любит смаковать. А я только помню совет Иисуса «не судите». То есть, по-нашему, по-простому, «не порите чепухи». Грех это, Симон, глупости говорить, судить то бишь.
Пауль похлопал меня по колену.
- Не знаю, судить или не судить, но мы глядим на тебя, беспомощного птенчика, вылетевшего из гнезда... из этого, как его... из Осло... А летать-то ты ещё не научился. А берёшься рассуждать о жизни. Ежели такие, как ты, хорошо чувствуют себя в твоём городе и незаслуженно считают себя высоко парящими орлами, значит, это место - всего лишь гнездо, где копошатся несмышлёные птенчики. Достаточно взглянуть на твои смешные слова - и всё становится ясно. Если бы ты говорил их для того, чтобы позабавить нас - это мы оценили бы. Есть у нас тут один шутник, Кнут. Что ни скажет - все за животы хватаются. Но ведь он для того и раскрывает свой улыбчивый рот, чтобы позабавить родню и друзей, а не чтобы судить.
Мне хотелось плакать от обиды: о чём бы я ни завёл речь - всё спотыкалось о простецкую мудрость хозяев хижины.
- Ох и надоело мне это! - воскликнул я. - Вот отдохну - и удеру от вас. Есть дорога назад и должна быть дорога вперёд. Без дорог никак нельзя, и ваши заблуждения меня не переубедят...
- Ха-ха-ха! - взревел Натанаэль. - Заблуждения наши! Ха-ха-ха! Ответь мне, Симон, кто из нас блуждал по своей жизни, да с таким смаком, что вовсе заблудился? Мы-то не блуждаем, мы в своём мире спокойно живём и благодарим за это Иисуса, а ты в каком мире? Где ты, Симон?
- Значит, по-вашему, я полное ничтожество?
- Что ты! - испуганно воскликнул старик.
- Опять судит парень, - покачал головой Пауль. - Видимо, у них, в этом Осло, все такие: вместо того чтобы жизни радоваться, судят без умолку - кто кого пересудит. Верно, делать им нечего, вот и занимаются всякой ерундой. И ты, Симон, хочешь вернуться в это гнездо неразумия?
- Хочу, - с тяжёлым вздохом признался я. - Там есть мороженое, театры, пиво, футбол, теннис, такси, торговые центры... Это же так здорово!
- Слышишь, дед, сколько бессмысленных слов насудил наш уважаемый гость! Особенно мне нравится «такси». Ты слышал когда-нибудь это нежное словцо?
- Может, и слышал, - отозвался с кровати старик. - Мне кажется, любил его повторять тот иноземец, помнишь, тот, что заблудился лет пять назад... Куда потом делся, никто не знает, наверное, ушёл блуждать дальше. Ну, тот, что обозвал нас душевнобольными.
- Как же не помнить? Смешной был человечек. Добрый, но какой-то потерянный, ещё нелепее Симона.
- Да уж. Так вот, я из его тарабарщины понял тогда, что «такси» - это такая особенная женщина, которая впускает в себя любого встречного мужчину. Да и не только мужчину. Да уж, у них в городах чего только не бывает. Я прав, Симон?
- В общем-то прав, - отмахнулся я, убедившись в том, что бесполезно рассказывать этим людям о прелестях города. Любое явление, любое понятие из жизни цивилизованного мира они обязательно вывернут наизнанку, осмеют, а ты красней перед ними за свою тупость. Что за люди!
И я решил повернуть беседу в иное русло: чтобы не я, а они рассказывали мне о себе и открывали нелепые стороны своей жизни передо мною, смешным горожанином.
- Послушай, Пауль, - сказал я. - Если ты такой весь из себя правильный, где твоя семья, жена, дети?
- Вот, наконец ты заговорил как взрослый человек, - обрадовался Пауль. - Охотно отвечу на эти вопросы, вкусные они, ароматные. Да, жена, конечно, есть, а у неё есть муж, то есть, я. Хотя, возможно, не только я... Кто ж её знает, чем она забавляется, когда я здесь, а она там?
- Где «там»?
- На Рыжей Поляне. Там она выросла, то есть в отчем доме, а когда мы поженились, ни в какую не хотела перебираться сюда. Да и не могла - вреден ей влажный озёрный воздух. А мне её суховеи не подходят, тоскую я, слушая их завывание. По лодке своей тоскую, по сетям... Так и живём: то я к ней в гости наведаюсь, то она ко мне прибежит на пару деньков. Зато уж как сойдёмся - только держись! Дом гудит от нашей страсти! Дед уши мхом затыкает, а всё равно жалуется на затяжные грозы, сотрясающие ветхие эти стены.
И дети у нас есть. Три дочки, Марта и две Марии. Были две Марты, но одна в младенчестве покинула нас. Дочери уже замужем, по хуторам лесным да озёрным разбежались. Счастливы. И внук народился у одной из Марий. Кристиан. Весь в меня. Вот так. Всё у нас как у людей, по-настоящему, без ваших там городских «такси». Хотя, что я говорю? Есть и у нас одна такая, Магдаленой зовут. Вернее, ещё недавно была такой. Мужчин меняла чаще, чем я свои носки.
- Гораздо чаще! - уточнил старик.
- Да, это так. Но свёл я её с Натанаэлем - и пришёлся он ей по сердцу. Ты не гляди, что он такой с виду квёлый - он по любовной части и меня за пояс заткнёт. А ведь известно всем, да ты у любого спроси, все скажут: Пауль - это тот ещё жеребец. Так вот, остепенилась наша Магдалена, только деда моего ей подавай. К свадьбе готовимся. Уж и приданое срукодельничала - сшила большое стёганое одеяло, связала халат из овечьей шерсти, чтобы своего миленького греть. Ей всё кажется, что Натанаэль мёрзнет без одежды. А ведь он голый только потому, что жарко ему. Даже зимой до ветру выходит в таком виде. Встанет босыми ногами на снег - и пар поднимается от них, а там, где ступит, земля оттаявшая проглядывает, подснежники проклёвываются. Вот такой он у меня горячий.
- Значит, много здесь вас, местных?
- Много, я и со счёта сбился. Постоянно кто-то рождается, кто-то помирает.
- Так что ж вы по хуторам ютитесь? Построили бы посёлок. Вместе-то веселее было бы.
Хозяева рассмеялись: вероятно, опять я сморозил какую-то глупость.
- Дед, ты слышал, что Симон предложил нам?
- Да, смешно! Это ж речи не мужа, но горожанина.
- Точно. Послушай, Симон, говорят, в городе так много людей, что живут они на головах друг у друга, каждый подминает под себя жизнь соседа. Это так?
- Ну, образно говоря, всё верно.
- Образно, не образно, но ответь мне: много у тебя друзей в этом твоём муравейнике?
- Увы, - вздохнул я.
- Вот видишь? - продолжал Пауль. - Не потому ли, что каждый из вас хочет уединиться на своём хуторе, а ему не дают этой возможности, вот он и злобствует на людей и на жизнь свою, сжатую, спрессованную, задыхающуюся? Воздуха не хватает вам, горожанам, вот вы и не можете научиться летать. Ведь и дитяти малому известно: птицы летают по воздуху, стало быть, без него летать невозможно. Крылышки у вас крохотные, слабенькие, цыплячьи. А тут, на хуторах, каждый свою жизнь по-своему строит, широкую, как озеро или лес, высокую, как небо. Выйдешь утром во двор - и взлетаешь духом к самым облакам, и втягиваешь в грудь их росный запах. И никто над душой у тебя не стоит, никто не топчется по свободе твоей. А соскучишься по друзьям, родным и соседям - соберёшься и отправляешься в гости, неся в сердце радость, а в руках - гостинцы. Даже на похороны без скорби в глазах приходишь. Провожающие покойника и без того полны скорби - не добавлять же им ещё и своей. Нет уж, наоборот, стараешься снять с них лишнюю тяжесть, в себя её вобрать, в своей радости утопить. Расцелуешь их с улыбкой - и им уже легче. А когда все соседи так поступят - и совсем светло становится на душе скорбящих.
- И вы никогда не ссоритесь, не ругаетесь, не дерётесь?
- Бывает, и поругаемся, а молодые и подраться могут сгоряча, но мы быстро миримся и смеёмся над глупостью, толкающей нас на грех. Станем друг перед другом на колени и целуемся до тех пор, пока радость снова в душе не взыграет.
Я глянул в окно:
- Что-то день сегодня какой-то длинный, давно пора стемнеть...
- Пора? - усмехнулся Натанаэль. - Кому пора? Тебе хочется, чтобы стемнело?
- Вообще-то нет, просто так положено: осенью день короткий...
- Никогда не торопись, горожанин, - перебил меня старик. - А то: «положено»! Не тобою положено - не тобою и взято будет.
- Значит, ты не передумал плыть на тот берег, в свой Гаммельбю? - спросил Пауль.
- Не передумал. Послезавтра у меня важный контракт. Сделка года, можно сказать. Бог с нею, со свадьбой Свена, но в Осло я должен попасть как можно скорее.
- Опять твоя абракадабра, - прервал мои объяснения Пауль. - Ничего не понятно. Но это уже не моё дело. Должен, так должен. Вставай, Симон, переправлю я тебя туда, куда тебе нужно.
Я с трудом поднялся на больные ноги.
- Прощай, Натанаэль. - Подойдя к кровати, я протянул старику руку.
- Не стану с тобою прощаться, - сказал тот, сжав мне руку горячими ладонями. - Мы ещё свидимся. Так что до скорой встречи, горожанин. Полюбил я тебя, с первого взгляда полюбил. Глупенький ты, но хороший. У нас бы ты прижился. А там, среди всех этих «такси»... Нет, не для тебя такая жизнь. Запомни, друг: Иисус не любил городов, на холмах предпочитал сидеть да по озеру ходить. А в городе - что? Беда в городе! Там его и распяли неразумные горожане. Ладно, ступай, сынок. Теперь ты под защитой нашего Отца, он такого птенчика в обиду не даст.
***
Я вышел из хижины. Начало смеркаться. Тишина стала ещё глубже и напряжённее. Пауль сидел в лодке, вставляя в уключины вёсла.
- Послушай, Пауль, - сказал я, подойдя к самой кромке тёмно-серебристой воды, - может быть, утром отправимся? Скоро ночь.
- Не пойму я тебя. - Пауль укоризненно покачал головой. - То ты торопишься, как будто без тебя этот Осло сгорит или под землю провалится, то вдруг передумываешь. Неустойчивый ты, нет в тебе цельности, твёрдой воли и разумных желаний. Как травинка на ветру, ей богу. Не дури, забирайся в лодку. Вот, на дне, шест лежит. Возьми его и оттолкнись от берега. А темноты не бойся. Тучи уже расползаются по своим берлогам. Полнолуние сегодня, так что фонарь нам обеспечен.
Я оттолкнул лодку и сел на корме, лицом к Паулю, мерно, неспешно машущему вёслами.
Какое-то время мы плыли молча. Я любовался умелыми, лёгкими движениями рыбака, заставлявшими лодку скользить ровно и удивительно быстро, а он с мечтательной улыбкой глядел на меня. И я подумал: «Вот человек, встроенный в родную стихию. Он не борется с нею, не подчиняется её капризам, а живёт просто и без сомнений как неотъемлемая часть природы, не знающей ни электричества, ни политических баталий, ни новостей - всего того, что радужными мыльными пузырями привлекают таких, как я. Он и его прапрадед, конечно, правы, называя меня глупым птенцом, дитятей, очарованным красивыми картинками. А если стереть эти картинки - что останется? Пустота бумаги или чернота погасшего экрана. Виртуальная красота, виртуальная жизнь. Чему научила меня эта нарисованная цивилизация? Тому, что электроны заставляют лампочки гореть, а роторы двигателей - вращаться... Электроны развлекают нас, скучающих от безделья, приносят нам неплохие доходы, перебрасывают нас на большие расстояния оттуда, где мы оставляем надежду на любовь, туда, где ждут нас новые миражи. Мы дети и рабы электронов. Кто-то в этом пёстром, красочном потоке находит своё счастье и уверен, что это навсегда. Но как часто случается, что возбуждённые
