Кто я

здиром, напиться вволю ледяной колодезной воды, посидеть в холодке. Поскрипывают велики, побрякивают, привязанные к рамам удочки.
Дядя Миша напевает шутливо: «Эх, дорожка фронтовая». - На войне он и правда был шофером. Но ни когда об этом не рассказывает. И отсидел срок в лагере,как папка, но это тема уже вовсе запретная. Мне стыдно сказать даже своим патцанам, что отец «тюремщик», нет уж. Объясни попробуй за что отсидел когда сам не могу разобраться.
Поскрипывают и побрякивают велики, налегай - налегай на педали. Солонец подсох настолько, что ехать по нему было сплошным удовольствием - катим по серой равнине с островками травы, как по стадиону; соленый песочек с тихим шорохом сыпался с колес. Подналегли, поднялись на бугор, вот и одинокая березка на его макушке. Отсюда открылся уже вид на деревню, повеселели. Дорожка теперь почти все время под гору. Последний рывок. Вот моя деревня. Катим уже по улице. Ну, наконец - то дома.
- Патцаны, в следующее воскресенье опять поедем?
- Поедем, Поедем!
- Дядя Миша, поедем?
- Там видно будет. Живы будем, можно съездить порыбалить. Только, чур не опаздывать.
Он как будто и не устал, отказался зайти в дом отдохнуть. Сел на скамеечку у полисадника нашего дома, попросил меня принести холодной воды напиться.
В ограде встретила мама
А приехали рыбаки. Устал, Петя? Исть хочешь?
  - Дядь Миша просит воды холодненькой.
- Михаил? Дак че же он не заходит? Квас же есть в холодильнике. Принеси, Петя.
Когда я с трёхлитровой банкой кваса и кружкой вышел на улицу, мама с дядей сидели на скамейке и мирно беседовали. Дядь Миша напился, передал кружку Лешке, похвалил:
- Квас, Надя, у тебя хороший.
- Квас как квас - встрял я.
-Ты еще не понимаешь в квасе. - усмехнулся дядя.
- Алешка, напился? Ну, тогда поехали.
-Ну, вот че даже в дом не зашел. - говорила мама.
–В другой раз, Надя. А то с Шурой прийдем в гости.
- Приходите.
Поехали. Поскрипывают, побрякивают велики. Вот и скрылись из вида.
Дядя Миша, не смотря на то, что прошел фронт и лагерь, на пережитый инсульт, прожил долгую жизнь. Когда окончили мы уже десятилетку, переехали они на Украину, под Харьков. Писал отцу, что вот сидит де в своем садике, а на столе перед ним стоит таз с яблоками и таз с виноградом, и ест сколько хочет. Ни дать ни взять чеховский герой, у которого осуществилась мечта о решете с крыжовником.
Прожил бы и еще дольше да схлестнулся на работе с одним урватом. Пугать дядю Мишу было бесполезно, всяких видел и силой Бог не обидел. Однако пришлось ему на работу и с работы ходить с монтировкой в рукаве. Эта нервотрепка видимо и укоротила ему жизнь.
 
Охота хуже неволи
      Отец начал брать меня на охоту с пяти лет. Охотился он только на водоплавающую дичь, «в лет» стрелять не любил и не умел, а любил по сидячим из скрадка. Приезжал на мотоциклете М -103 на какую ни будь «стеклинку» в густых камышах. Выбрасывал на воду крякуху либо деревянные, самодельные чучела. Делал скрадок из камыша, завязывая его над головой,( главное условие, что бы не видели утки охотника ни с воздуха, ни с воды ) и сидел, щелкая семечки или дымя самокруткой. Ежели прилетали утки, то стрелять он не спешил, ждал когда сплывутся, что бы одним значит выстрелом убить двух или даже трех штук. При такой системе охоты не возможно добыть много дичи, когда-то она соизволит прилететь и сесть под нос; а главное требуется что бы на озерке больше ни кого не было, ни кто не нарушал «спокой» - условие почти не выполнимое из-за огромного числа охотников, появившихся в то время. Зато и патронов уходило совсем не много, отец брал в карман штук пять и ехал. После охоты патроны либо оставались все целы  либо взамен истраченных привозил он уточек, обычно чирков или чернедишек. Чучела у него были самодельные, деревянные, раскрашенные под чернядь-же. Были они громоздки, занимали полмешка места, и возить их было достаточно хлопотно; зато опять же ни чего не стоили. Я ехал на такую охоту по-первости  на бензиновом баке мотоцикла, а когда подрос - сзади, на багажнике  за неимением седушки. Ружье он перекидывал через плечо, патроны и кус хлеба ложил в карманы «пинжака».
В самую первую свою охоту я оконфузился по причине малолетства и глупости. Дело было так. Пошел отец на весеннюю охоту с подсадной не далеко, на старички у Кожабека, и взял нас с Вовкой Паршуковым с собой. (Мне в ту пору было лет шесть). Сделал, как следует быть скрадок в камышах, только попросторнее чем обычно, что бы поместиться троим «охотникам». Время от времени закуривал самокрутку. Ждем. Крякуха плещется в холодной весенней водице, чистит перышки, ловит в воде каких-то букашек, но молчит, как партизан на допросе, и диких селезней приманивать, видно не собирается. Отец потихоньку на нее матерится. Сидели долго. Я скоро заскучал и стал проситься домой. Вовка, вначале тихо на меня шипевший, и не раз сказавший тятьке –Ну зачем мы его только брали - , наконец тоже насупился  и сделался молчаливым. «Ну, еще самокруточку выкурю и, если ни кто не прилетит, пойдем домой», - сказал отец.
И тут крякуха наша встрепенулась, не хуже Пушкинского золотого петушка, закричала редко и громко, призывно, затем чаще и мягче, «давая посадку». Раздался свист крылышек и крупный селезень, в яркой весенней раскраске, стал нарезать сужающиеся круги над нашей стеклинкой.  Все замерли, не смея дышать. Пару раз он проходил прямо перед нами, на расстоянии нескольких метров; и я рассмотрел его всего: синюю головку и шейку, яркие белые перья на крыльях, серые лапки. Я не понимал почему отец не стреляет, ведь вот же он совсем близко! И вот, когда он нарисовался в очередной раз я, не сказал даже, а возопил изо  всей мочи: «Папка стреляй!!!» - Что тут было. Несчастный селезень, и как только выдержало его сердце, свечой ушел в голубое небо, отец охнул и крепко выматерился, у Вовки не хватало слов для возмущения; я не получил от него лупанцов немедленно только потому, что между нами сидел отец. «Ты че заорал, дурак? Щас бы он сел, тятька бы его убил; щас бы пошли домой с такой добычей. А теперь че делать? Дурак!» - Он буквально плакал с досады. Я сидел, как в воду опущенный. Отец поматерившись про себя, стал собираться домой; вдруг захохотал:  «Вот это ты его нашарохал бедного! - - Поди обосрался», - заулыбался и Вовка. Так закончилась моя первая охота.
В другой раз отцу улыбнулась удача, настрелял он пять штук чирков. Добыча была привязана шнурком к багажнику мотоцикла, там же поместился и я, стало быть был уже большеньким. Получил обычный инструктаж по технике безопасности: «Смотри ножку не сунь в колесо», - и мы поехали. Отец летел на предельной для тех условий ( ночь, кочки ) скорости – «под сорок.» Ветер свистел в ушах. По приезде же обнаружилось, что чирков нет, шнурок как то отмололся. «Ще же ты не смотрел? Надо было их придерживать». - опечалился отец и помчался обратно. Однако, разыскать всех не удалось, нашел двух или трех.
В первый раз дали мне «стрелить» лет в двенадцать, по инициативе моего крестного Николая Сахова.  До этого отец позволял только понести немного ружье, одностволочку 16-го калибра, а так же чистить его и смазывать. Чистка производилась неизменно после каждой охоты, отложить ее на завтра было нельзя. Ружье заносилось в дом, в тепло - отпотевало, согревалось. Затем я под присмотром отца разбирал его, протирал сухой тряпочкой, шомполил ствол, и, наконец, смазывал ружейным маслом. Ружье вешалось на матку(потолочную балку). «За стол не садись, - учил отец -  пока ружье не почищено». -
И вот на тетрадном листочке в клеточку нарисовали мишень – черное яблочко в центре и круги, пронумерованные цифрами от единицы до десяти. Мишень прикрепили кнопкой к дверям дощатого туалета, стоявшего у нас в огороде за садиком. Отец отмерил тридцать шагов до огневой позиции, подал мне «централку» и один патрон; сами стояли рядом – любовались. Я зарядил ружье, долго целился, оно было для меня еще тяжеловато; помнится ствол ходил вверх-вниз, наконец, нажал на спуск - грянул выстрел!
Надо сказать, что все это происходило летом, в «закрытую охоту», белым днем. Садик имел в длину метров 25, а дальше уже шла улица, по которой ходили, ни чего не подозревавшие люди. Думаю, что  даже с учетом отмерянных отцом тридцати шагов, в случае моего промаха дробь могла достичь не только что улицы, но и противоположной стороны ее. Не успели мы еще сосчитать сколько дробин попало в «мишень» ( помнится пять или семь); не успел я порадоваться тому, что утка от такого количества дроби уж конечно умерла бы на месте, как в огороде появилась тетя Дуся, мамина сестра, жившая от нас через дорогу.
«Вы эт че делаете?! Это кто жа вас надоумил стрелять в улицу?! Ведь там люди ходят! А ежели-б ково  убили?!!!» - И как мужики ни оправдывались, как ни убеждали тетку, что промахнуться в туалет сложно, что дробь на улице, если что, все одно была бы на излете; и не то что убить, а глаз даже выбить не смогла бы; все же, зная крутой нрав Авдотьи, вынуждены были отступить, и смириться, и дальнейшую стрельбу отменить. Ружье унесено было в дом и после чистки, как следует быть, повешено на матку.
Ружье это отец берег, а потому хромировка сохранилась до конца. Единственный изъян – лопнувший приклад, скрученный проволокой; где-то он ударил его случайно. Конец ружью настал когда я учился уже в Тюмени. Приезжаю на каникулы, нет ружья. Что случилось? Он рассказывает: «Приказали всем ружья нести в милицию на проверку. Ну, я взял и понес. Прихожу, оне токо глянули на ложу, скрученную проволкой, сразу сказали: «Кидай вон туда» - Гляжу, а там большая куча стареньких ружей. Бросил и пошел домой. Что сделашь?» - А сам чуть не плачет.
Жалко мне эту «централку» и по сей день, хорошее было ружье. Дело даже не в этом,а сколько с ним связано, сколько походил я с ним в младые годы. Разберу его бывало, повешу на шею ремнем, сверху фуфайку и не видно. Вышел за деревню, собрал и вперед, вольный охотник. Вернее охотники, потому что ходили мы ватагой человек по пять,шесть.  Убивали дичи мало, нередко возвращались вовсе с пустыми руками, так как охотники были еще ни какие – ни чего толком не знали и не умели. В зимнюю пору, если добывали зайца, то несли в наш дом. Отец обдирал его, а мама тушила с картошкой в жаровне. Садились за стол дружно я, Алешка Чудасов, Витька Мардышов, Сережка Манагов, когда жил у нас; и уминали его в один присест. Мама пробовала маленько, отец же зайчатину, крольчатину не ел - поганое мясо.
Первую утку свою добыл я в Печатновом бору, куда ездили мы с отцом на Соловухе по дровишки. Отец два летних сезона пас табун коров с нашей улицы. Ему на это время полагалась лошадь. С тех пор я умею запрягать  коня в телегу и ездить верхом. На дрова готовили в ту пору сухостой, валежник, разные пни и колоды; сырые дрова можно было готовить только, выписав билет в лесхозе. Но за билет надо было платить хотя и не большие, но деньги. А сухостой и валёжник можно было готовить бесплатно. За порядком в лесах следили объездчики, следили бдительно.
Пока отец чистил от сучьев пару валёжин - не толстых, сучковатых осин, я сбегал к ближайшему озерцу с ружьем. Осторожно, стараясь не шуметь и пригибаясь до самой земли, прокрался к воде. Раздвинул камыши, выглянул в просвет и увидел одинокую уточку, не