Нет, что было, то было… и кому на роду написано умереть от хворей, тот не утонет.
Да… и кто бы чего не говорил, а всё же хорошим парнем был этот Лёнька Силантьев. Немного бесшабашным, немного – балагуром, немного – с ленцой. Что было, то было. Но добрым был – таких нынче днём с огнём не сыщешь. Бывало, последнюю рубашонку с себя снимет, а друга из беды выручит. Вот все к нему и липли. И парни, и девчонки. Особенно – девчонки, потому что был этот Лёнька видным и справедливым.
Почему был, спрашиваете? Да потому что пропал Лёнька. Вышел из дома и не вернулся. На вокзале его никто не видел – значит, не уехал. Милиция месяц его искала, весь город перетрясла – никаких следов.
… У нас городок маленький, сами понимаете, все про всех всё знают. Все на глазах друг друга живут: рождаются, влюбляются, женятся, рожают детей и умирают. Бывало, соседка соседке сообщит, что мол, Санька Игнашов на Марине Сарафановой женился, а Светланка Дементьева приняла обратно своего загулявшего муженька, – а та вздохнёт счастливо (как будто это её родни касается) и весело скажет на это: «И слава Богу!».
… У Лёньки подружек много было – дело молодое. То одну провожает из кино, то другую. А тут заприметили – с одной стал встречаться. Сам-то он уже год, как школу закончил, устроился шофёром в строительное управление, а та дивчина – Анджелка Лёвина – десятый класс заканчивала и была на тот момент несовершеннолетней.
Помните, тогда по телевизору всё какую-то американскую Анджелу Дэвис показывали? Так вот, наша Анджелка в тыщу раз покрасивше той американки была, хотя волосы носила такие же чёрные и кучерявые.
А жила Анджела на окраине города в покосившейся избёнке со своей престарелой тёткой. Папка-то с мамкой умерли, когда она только родилась. Как они сводили концы с концами – одному Богу это было известно, но и тётка никогда не выглядела старухой, и Анджела порхала по городу пусть и не в модных, но в весёлых и опрятных платьицах с юбками.
А у Лёньки семья была солидная. Мать работала в городской администрации, а отчим заведовал жилконторой. Лёньку они держали в строгости, но не до такой степени, чтобы он был заперт в четырёх стенах. Всё у них было, как и положено людям с хорошим достатком: красивая мебель, ковры с люстрами, хрусталь в шкафах и старенькая, но ещё очень подвижная бабушка, выставляющая сервизные чашки на стол, как только кто к ним заходил в гости.
Ну и как, по вашему, должна такая семья реагировать на сплетни, какие поползли по городу касательно Лёнькиных симпатий к Анджеле? Правильно, критически. И то сказать, для того ли они растили и холили единственное дитё, чтобы оно вместо того, чтобы поступить в институт, получить приличную работу и жениться на девушке из хорошей семьи, забросило все мысли об учебе и встречалось по подворотням с какой-то… ну, вобщем, по их мнению – особой не их круга.
Но ведь, как говорится, сердцу не прикажешь. А запретный плод (это все знают) всегда слаще разрешенного. Вобщем, Лёнька мало того, что ушёл, в конце концов, от родителей жить в Анджелкину избушку-на-курьх ножках, но и сыграл со своими дружками-приятелями скромную свадебку. А вскоре и ребёночек у них родился – славный такой мальчишечка.
Ну, родителям что делать? Свыклись. Смирились. Гордыню свою сменили на милость. Анджелу приняли в семью. Молодым сняли приличную квартиру. Тётке отремонтировали дом. Мать Лёнькина во внучонке души не чаяла, всё бегала к невестке: то пеленки-распашонки стирать, то кашки готовить.
… И всё-то у них с тех пор заладилось. Лёнька поступил на заочное отделение института, и вскоре его назначили начальником гаража того стройуправления, где он работал.
А Анджела расцвела и похорошела. Знаете ведь, как расцветают женщины после родов. На хороших харчах она округлилась, где надо, и все мужики города сворачивали головы при встречах с ней. И после тех лет, где она бегала костлявым, неулыбчивым заморышем и стеснялась из-за своих скромных нарядов появиться в приличном обществе, она стала как-то подозрительно часто бывать на всех городских праздниках, щеголяя всякий раз новыми платьями. Ей уже начинало нравиться быть всегда в центре мужского внимания. Она уже не считала нужным скрывать от мужа кто ей чего сказал во время танцев. Она даже цветы от назойливых кавалеров не выбрасывала, а ставила в красивые вазы на столике в прихожей.
Но Лёнька ничего этого как будто не замечал. Он жил так, будто кроме радостей нынешнего дня, больше никаких других радостей не существовало. Приносил домой зарплату и всю до копейки отдавал жене. В отпуск никуда не ездил: отдыхал с друзьями на рыбалке да в гараже чинил машину, какую ему отдал (продавать было себе дороже из-за сильной изношенности) отчим. Ну и, конечно, стал потихоньку попивать. А как без этого мужчине, у которого и друзей, и времени свободного много, а забот каких-таких особенных – никаких. Работа, конечно не в счёт. На работе он день деньской бегал – весь в трудах, но как выходил за проходную, по его вечно смеющейся физиономии никто никогда бы не подумал, что он завгар большого строительного хозяйства.
А выпивка – она, конечно, никогда семье на пользу не была. Ну, раз придёт мужик домой навеселе, ну два – начнёт слюнявыми губами лезть к жене с поцелуями… вобщем, пошли у них с Анжелой ссоры и взаимные обиды… ну, вот и появился у Анджелы кавалер на стороне. А, впрочем, даже и не совсем на стороне – а по месту работы. Устроилась молодая мамаша секретаршей к начальнику строительного управления (Лёнька ей это место два месяца выбивал), а там начальником в то время работал очень даже видный из себя мужчина, хотя ему было уже далеко за пятьдесят. У того мужчины и своя семья была, и внуками он к тому времени успел обзавестись. А вот, поди ж ты – любовь.
Но была та любовь не такой уж открытой и заметной. Не все о ней даже и догадывались, потому как вёл себя начальник на людях по отношению к Анджеле скромно и деликатно. А тайное всё равно, возьми – и стало явным. Дошло до того, что начальник подал на развод со своей женой, а Анджела всё рассказала о своих похождениях Лёньке.
…Прошло с тех пор полгода.
*
…Уже который день по утрам в лёнькины сны, сжимая сердце безумным страхом, врывались ясно осязаемые всем его существом коварные кошмары с погонями, где безуспешные его попытки убежать всегда заканчивались обреченной агонией загнанной жертвы перед злобными преследователями. Он просыпался, смотрел непонимающими глазами то на закрученный спиралью красно-зеленый узор вечного ковра на стене, то на шевелящуюся от сырого весеннего, остро пахнущего тополиными почками, ветерка занавеску. И никаких мыслей не было в голове. Где-то в том далёком, оставшемся во вчерашнем дне, пространстве весело носились над цветущими и, пахнущими полынью, лугами беззаботные бабочки, проплывали в бездонном небе белые, рвущиеся от неуклоняемого движения облака; плескалась волной о прибрежный песок невидимая речка, принося с собой острые запахи придонных, зыбких водорослей.
Лёнька просыпался от резкого звона будильника, который заводил с вечера даже тогда, когда ни на что другое уже не хватало сил. Морщась от зубной боли, – «Надо бы сегодня к врачу сходить…» – он машинально одевался, что-то ел на ходу и бежал на работу.
И всё это повторялось, как изжёванная картинка бегущей природы за окном, уныло качающегося и однообразно стукающегося колесами о стыки рельсов, поезда. И на работе его встречали те же однообразно постылые лица с улыбками, гримасами удивления, озабоченности, злобы или сочувствия. И он, поддаваясь этой вечной игре людских пороков, тоже начинал бегать, злиться, суетиться, вступать в никому ненужные словесные перепалки, чтобы ближе к вечеру, ощутив себя вконец вымотанным работой, пойти домой, зайдя по дороге в магазин.
Нет, Лёнька не ощущал себя вполне пропащим. Он даже где-то в глубине души был рад своей по-детски наивной обиженности, которая именно тем и отличалась от взрослых обид, что когда-нибудь должна была закончиться так же внезапно, как и началась. «В конце концов, когда-то это всё устроится…перемелется – мука будет…, - думал он, - ну, что теперь делать, немного расслаблюсь, а там – посмотрим…». Он уже не так болезненно, как в первые дни, воспринимал измену жены. Да и боль душевная была больна скорее от того, что делала его посмешищем перед людьми, которые его окружали. Если бы Анджела ушла просто так от него – это было б, наверное, обидно, но не смертельно. Ушла, растворилась в бытовых неурядицах, сгинула в ядовитых парах каждодневных размолвок… и что уж теперь. Но видеть её без него (чуть ли не каждый день) счастливой да ещё осознавать при этом, что счастьем у неё стал совсем уже немолодой мужик – было до поры до времени невыносимо.
А в тот злополучный вечер ему расслабиться не удалось. Едва он вошёл в прихожую, как зазвонил телефон, и встревоженный голос Анджелы робко его попросил: «Можно я к тебе приду?…это очень серьезно». Лёнька лихорадочно засуетился, рассовывая по шкафам разбросанные по квартире вещи, поставил на плиту чайник. Он понимал, что случилось нечто серьёзное, что если бы речь шла о простом примирении, то, конечно, бы Анджела нашла возможность сказать об этом как-то по другому. Он терялся в догадках и настолько извёл себя мыслями о плохом, что едва увидев в дверях Анджелу, тут же, не поздоровавшись, бросился навстречу: «Что случилось?».
И, вопреки всем законам природы, вопреки всем устоявшимся закономерностям бытия, эти два озлобленных друг другом существа вдруг обнялись и расплакались. «Плохо мне, Лёнечка, плохо» – прошептала Анджела.
«Гришенька?» – вдруг, пугаясь страшных догадок, спросил Лёнька. «Гришенька…» – эхом ответила ему Анджела, и слезы ручьём покатились из её глаз. «Что с ним?» – перешёл почему-то на шёпот Лёнька. «Неделю назад заболел… жаловался на горлышко… и голова болела… вызвали врача», - Анджела тяжело опустилась в кресло и попросила: «Можно закурить?». И эта её осторожная манера присаживаться, этот её такой привычный и родной поворот курчавой головки и даже неумелые движения, связанные с прикуриванием сигареты, вызвали такой острый прилив жалости, что Лёнька едва сдержался от желания схватить Анджелу на руки и обнять. Он, молча, слушал её сбивчивый голос, и до его сознания долетали страшные слова, которые никак не вязались с образом его маленького и бесконечно любимого сынишки: «… положили в больницу… опухоль головного мозга».
«Это страшно?», - спросил Лёнька, уже понимая непоправимость случившегося. «Страшно, Лёнечка…, - доставая из сумочки носовой платок, ответила Анджела, - шансов на выздоровление практически нет». Она ещё поковырялась в сумочке и, отыскав какую-то синюю бумажку, сказала, внимательно глянув ему в глаза: «Можно попробовать сделать операцию… хотя гарантий никто не даёт… а деньги на неё нужны немалые». «Сколько?» – спросил Лёнька. «Понимаешь, у Льва Федоровича такие деньги есть, но он и слушать не хочет об операции. Ему Гришеньку не жалко – не его ведь…». «Сколько?», снова спросил, хмурясь, Лёнька. «Тридцать тысяч… долларов». «Долларов? - не поверил Лёнька». «Говорят, что за границей ещё дороже…». «Вот дураки! – Лёнька
