Лучик-Света

В столь раннее время только чайки кричали на неуютном морском побережье. Кричали громко и противно. Они собирались в большие атакующие стаи и нагло выпрашивали, у кого придется легкую добычу, да крупная бездомная собака озабоченно трусила куда-то вдоль волны, свернув голову набок и проверяя носом в сыпучем песке свои редкие находки.

Несмотря на пять утра, солнце поднялось достаточно высоко.

Сбивчиво перебирая печальные воспоминания, я добрел до края бетонной дамбы, нагло вторгшейся в море на полста метров, чуток постоял на ее краю, почти над самой водой, наблюдая тебя в мираже своих воспоминаний. Ты опять явилась в том же белом платьице, которое прекрасно подчеркивало твою молодость, стройность и красоту. Я порадовался тому, что увидел тебя. Затем, стараясь не рассыпать восхитивший тебя тогда букет, бросил все пятнадцать роз в спокойную и прозрачную до песчаного дна воду. Бросил туда, где тебя сейчас и наблюдал.

 

Солнечные блики обволокли погружающиеся растения причудливыми фигурками, непрерывно играющими затейливой геометрией света, да несколько мелких рыбёшек, шустро подлетев, заинтересованно пощипали темно-красные цветы, но через секунду дружно шарахнулись в сторону.

 

«Тебе это тоже знакомо до мелочей. Знакомо, интересно и дорого! – подумалось мне. – И ты тоже должна всё помнить, где бы сейчас ни пребывала, мой дорогой Лучик-Света. Я тоже ничего не забыл! И прошу прощения, не понимая своей вины в твоей судьбе, и всё же, признавая эту вину…»

 

Через пару часов этот пляж оживет энергичными и шумными усилиями тех, кого природа, как таковая, здесь едва ли волнует. Отдыхающих здесь даже море привлекает всего-то его потребительской стороной. Но в этом месте так было всегда, так всегда и будет!

Женщин тут более всего заботит красота собственной кожи, покрытой специальным лосьоном для загара или, напротив, от загара, да свободные мужчины из числа слоняющихся рядом, валяющихся на песке или барахтающихся в море. Мужчин же обычно привлекают карты, баночное пиво, бескрайний водный простор, позволяющий до приятной усталости разминать мышцы, и, конечно же, женщины, проявляющие именно к таким мужчинам легко читаемый интерес.

Малышню, как обычно, здесь бывает трудно отогнать от воды, которую она вдохновенно взмучивает, возводя из влажного песка замки и запруды, и старается незаметно от зазевавшихся матерей окунуться как можно глубже.

Но очень скоро на пляже станет тесно от слившегося в единое целое разноцветья подстилок и изнывающих от зноя человеческих тел.

 

А я пляжное море не люблю. Впрочем, какое это имеет значение даже для меня, если я давным-давно живу бесконечно далеко отсюда; никак море не связало меня и моей профессией. Тем не менее, после всякой разлуки оно волнует меня настолько, что от восторга перехватывает дыхание. И я нисколько не претендую на оригинальность, ведь редко кого, как и меня, не будоражит его громадность, переменчивость и скрытая от беззаботных отдыхающих стихийная мощь.

Всё именно так! Но, вполне возможно, что причина моих волнений лишь в том, что родился я не где-нибудь, а в удивительном приморском городе Одессе. С первых самостоятельных лет я до темна пропадал у моря и потому не могу понять, как можно не любить Одессу, даже ругая ее изо всех сил, и часто по делу! И как можно не любить Черное море, кроме которого одесситы ни за что и никогда не признают никакого иного.

Черное – оно же полностью принадлежит Одессе, в чём абсолютно уверены все одесситы. А еще оно – самое-самое! Не мелким же Балтийским восхищаться и, тем более, не Каспийским. Оно хотя и крупное, но всего-то озеро! На худой конец, если ещё что-то понадобится, подойдут Охотское или море Лаптевых! В них уже есть свирепость, стало быть, есть и характер!

«Ну, так это ваши неприятности!», – всегда объяснят вам одесситы, легко вошедшие в трудности вашего выбора.

Вот и мне до сих пор странно, почему и здесь, в Батуми, море тоже называется Черным, как и в моей Одессе. Впрочем, как бы об этом не судачили приезжие, оно здесь всё равно другое, будто не настоящее, будто и созданное-то лишь для этих вот ненормальных отдыхающих, которые по собственной воле с утра до вечера изнуряют себя на знойном пляже и это безделье называют самым желанным отдыхом! Бог с ними!

Я же люблю совсем другое море. Не летнее, а холодное, отчаянно бьющееся в тех берегах, которые ему скупо отвела природа, и которые для его стихийной натуры бывают столь тесны! Оттого иной раз оно вырывается наружу и ломится, и всё крушит, и размывает. А потом – пройдет лишь время – будто смиряется со своей неудачной судьбой и плещется уже вяло, даже бессильно, словно, ластится и извиняется за проявленную ненароком несдержанность.

Да! Я люблю такое море – сильное, страшное, свирепое. Не зовущее купаться или загорать, а такое, как было тогда при нас! Море живое, бурное, не на шутку распоясавшееся и угрожающее гибелью любому, кто рискнет с ним сразиться.

А ещё я люблю поздней осенью пробираться по песку, скрипящему измельченными ракушками, и подставляться тугим порывам влажного воздуха, пока совсем от него не продрогну.

Люблю касаться руками соленой волны, когда она выдыхается и, смочив мои ладони, шурша отступает, смешиваясь с теми массами зеленой пучины, которые за миг до того и выдавили ее для захвата берега, не наделив для этого достаточной мощью.

Я люблю растянувшийся на многие километры морской берег, когда вокруг почти никого, когда никто и никому не мешает. В это время абсолютное спокойствие и неосознанная радость охватывают мою душу. И даже предельная открытость и незащищенность широченного пространства, отчего-то пугающего многих, привыкших к тесному и назойливому городскому обществу, меня не беспокоит. Даже в открытом море, с его уходящим в бесконечность горизонтом, и, тем более, на пустынном берегу. Моя душа, переполненная воспоминаниями, которые еще недавно казались невыносимыми, а теперь слегка притупились, здесь не болит! Потому я никогда не стремлюсь в Одессу летом, в то время, когда разомлевшие от жгучего солнца пляжники, уплотненные ограниченным пространством, лежат слоями и мешают подойти к воде.

 

Впрочем, что же я всё о ней, о своей Одессе? Я ведь в Батуми. Опять в этом же городе. В городе нашего счастья. С тех-то славных пор меня сюда и тянет. Тянет на это побережье.

Случается, настолько сильно тянет, что, кажется, не приехал бы сразу, бросив всё и вся, так не смог бы избавиться от ощущения, будто изменяю тебе, изменяю и себе, не выполняя когда-то обещанное.

 

Помнишь, под конец октября мы оказались в этом субтропическом рае с диковинными для нас пальмами. То ли погода тогда капризничала, то ли поздне-осенний календарь распугал даже самых заядлых курортников, но мы одиноко бродили по безлюдному, сколько видит глаз, пляжу, резво отскакивая от пузырящихся и шуршащих волн, и почти всё время молчали.

Причём молчание нас нисколько не тяготило, скорее, даже объединяло, поскольку любые слова в те минуты лишь отвлекали бы от наладившегося между нами телепатического контакта. Нам без слов всё представлялось легким, простым и приятным. Бесконечно далеко остались навязчивые мирские заботы, ничего не тревожило наши души, в которых, казалось, всё пребывало в покое и в самых лучших местах.

Весь мир для нас предстал в прекрасном виде, и всё нас радовало! Но я удивляюсь, как же мы были наивны! И с чего это мы уверились, будто столь же прекрасной наша жизнь останется и впредь?

 

Ах, да! Говорят же, будто все влюбленные не способны заглядывать в свое будущее! Им всё и вся видится в розовом цвете. Сегодня и завтра, и даже вечно…

Но как же часто они ошибаются! Или даже ошибаются всегда! Скорее, всегда! Только осознают они это значительно позже, когда мечты болезненно разбиваются о реальную жизнь. Тогда людишки удивленно распахивают глаза и обнаруживают, что розовых цветов не осталось и в помине! И с этим приходится считаться в большей степени, нежели с приятными иллюзиями!

 

Вот и я, как и ошалевшие от счастья влюбленные, оказался настолько наивен, что с легкостью и с размахом планировал нашу с тобой жизнь, играя столь таинственным словом, как «всегда»! Оно ведь связано с вечностью, а она неспроста упрятана от смертных в недостижимой дали.

Вечность живет лишь там, где мерцают недоступные людям звезды, где в тысячелетнем прошлом плещется древнее море, но она совершенно невозможна в короткой человеческой жизни! Она абсолютно несовместима со столь беззащитной и ранимой биологией, на основе которой нас, много о себе мнящих, сотворила, словно, балуясь, кудесница-природа. И если некий самонадеянный смертный, просто чудак, безнадёжно идеализируя действительность и себя, всё же станет оперировать понятием вечность, то он, по крайней мере, поэт, а то и глупец! С ним и говорить-то нет смысла!

 

По всем признакам и я оказался бесконечно глупым, слепо понадеявшись на нашу неуязвимость, гарантированную накатившим счастьем. За это теперь и расплачиваюсь, не ощущая рядышком твоего дыхания, а лишь вспоминая наши встречи на этом берегу, где без тебя я совсем никому не нужен.

 

А тогда я глядел на тебя жадно, не моргая. Глядел, чтобы не терять даже крохотные мгновения, и от восторга, от близости к твоей красоте счастливо и глупо смеялся, что для меня, в общем-то, не характерно. Мне так кажется.

Временами ты намеревалась убежать, игриво приглашая меня за собой, но и сама сразу же тормозила, чтобы со смехом, балансируя на одной ноге, высыпать из туфли всепроникающий песок, а я любовался твоей изящной фигуркой, голосом и милой красотой каждого движения.

Ты давно стала мне дорога и я, позволив себе отупеть от счастья, впервые за все свои тридцать лет осознал, что ни за что не хочу потерять эту невероятную женщину! Я не хочу потерять тебя! Я хочу, чтобы ты всегда была рядом! Я остро чувствую, что с этих пор не смогу жить как раньше, не смогу существовать без тебя. Но если вдруг такое независимо от нашей воли всё же случится, то я останусь инвалидом, с болью лишившись большей части самого себя. Моё сердце просто разорвется или что-то иное произойдет, уж, не знаю, только я абсолютно уверен, что вся последующая моя жизнь превратится в непрерывный поиск тебя, в стремление вернуть тебя…

Ведь мы успели так прочно прорости друг в друга!

 

А помнишь, Светка, как банально мы с тобой познакомились?

До сих пор не понимаю, если опять начинаю вспоминать, как же я умудрялся не замечать тебя всякий раз, забегая по делам в КБ, где ты обосновалась? Но ведь я не замечал! Так долго не замечал тебя, слепец!