Сёмка.
— Мы Георгия Николаевича освобождаем от обыденной работы вроде перевязок. Он только оперирует, делает по двести–триста операций в день. Большинство, конечно, лёгкие вмешательства… Но сам факт такого количества больных… — рассказывал Илья Николаевич, ковыряясь в Сёмкиной ране. — Беда в том, что лекарств нет, бинтов нет. Вместо бинтов пытаемся использовать бумагу. Вместо ваты — прокипячённый мох…
Длинным хирургическим зажимом Илья Николаевич протолкнул сквозь рану свёрнутый жгутом бинт и, как двуручной пилой, медленно двигал его вперёд-назад. От адской боли Сёмка жмурился и скрежетал зубами. В глазах у него потемнело, сердце замерло.
— Терпи, парень. Чистить надо обязательно. Если кровь или омертвевшие ткани не вычистить, рана загноится… Не для того Георгий Николаевич ногу тебе спасал…
— В тифозном бараке меня Сестричка лечила, собачонка… — сквозь зубы процедил Сёмка.
Илья Николаевич тяжело вздохнул.
— Нету Сестрички… Съели её…
— Сволочи! — возмутился Сёмка. — Она же людей лечила!
— Она раненых лечила. А съели её не раненые. Но очень голодные… Беда в том, что здоровые не думают о том, что приспичит им искать врачевателя, да не найдут. И не вспомнят, что был один… хоть и погавкивал на них, но лечил болезных. Которого съели здоровые.
Через неделю отёк вокруг раны уменьшился, нога перестала болеть. Но на очередной перевязке Сёмка с ужасом увидел, что из раны течёт гной.
— Это хороший гной, — пояснил Илья Николаевич. — Рана очищается от мёртвых тканей. Через несколько дней начнёт закрываться.
= 18 =
Когда Меллендорф прибрёл домой из лагеря, как всегда, изрядно выпивши, он с удивлением увидел в квартире Ютту. Шульц под её командованием переставлял мебель.
В общем-то, Меллендорф не скучал по жене. Учитывая, что после контузии способность к письму у него была на уровне школьника первого класса, он за всё время разлуки с трудом написал жене пару открыток со стандартными текстами: «У меня всё хорошо. Не скучай. Целую, твой Виктор».
— Привет, Виктор! Приехала, вот. Я по тебе соскучилась! — весело воскликнула Ютта, бросая тряпку, которой она вытирала пыль, и направляясь к мужу.
Шульц с гордым видом стоял в стороне. По его физиономии было видно, что он доволен приездом жены начальника.
Меллендорф обнял жену. Прикосновение женской щеки к его щеке было приятным. Поцеловались без жара, скорее, как добрые приятели. Но ощущение женских губ всё равно немного взволновало.
— Понимая твои проблемы с письмом после контузии, я написала Шульцу и попросила его обрисовать, как ты живёшь. Он ответил, что с тобой в основном всё в порядке… За исключением хандры. Вот я и приехала.
Меллендорф исподтишка показал Шульцу кулак.
Шульц расплылся в довольной улыбке, будто получил щедрый рождественский подарок, и едва заметро изобразил танец на месте.
Ютта побыла у мужа три дня. За это время Шульц под её руководством сделал квартиру шефа более уютной.
Супружеские обязанности Меллендорф выполнял с трудом. Но Ютта с пониманием отнеслась к проблемам мужа: она знала из разговоров, что тяжёлые контузии иной раз подрывают здоровье хуже, чем тяжёлые ранения. Она похвалила мужа, что он стал говорить очень хорошо, правда, пока ещё с акцентом.
Ютта считала, что хуже тем ветеранам, которые остались без рук и без ног. Она видела в Берлине одного: сидел на тротуаре, просил милостыню.
Меллендорф похвастал, что теперь, общаясь с пленными, он и по-русски говорит хорошо.
Вечером Ютта с помощью Шульца приготовила ужин. Видя доброе отношение Шульца к Виктору, она пригласила ординарца за стол. Шульц с господами вёл себя достаточно свободно, но корректно. Раньше он частенько ужинал вместе с шефом, так что привык к высокому обществу.
Ютта с видом главы семейства рассказывала, что начала восстанавливать поместье, наняла специалистов. Старых работников пришлось уволить, потому что платить зарплату им невыгодно. По объявлению в газете она «арендовала» в концлагере под Берлином полтора десятка военнопленных.
— Я выбрала русских. Они выносливей французов. За время «аренды» только один из них умер, остальные работают в поле и на ферме. Я хорошо экономлю на содержании и питании унтерменшей, родственники которых, может быть, убивают наших солдат на Восточном фронте. Мне пришлось подвергнуть лёгкой экзекуции двух русских бестий, которых я застала за пожиранием снятого молоко из кормушки свиноматок...
Виктор не сдержал недовольного взгляда в сторону жены. Ютта пожала плечами:
— В лагере, где я «арендовала» пленных, с ними разговаривают хорошей плетью. Потому что оружия они не боятся... Я видела, как пленные русские жрут дождевых червей, кидаются на помойное ведро, едят сорную траву. И это — люди!
— Фрау Ютта, осмелюсь напомнить, что мы служим в таком же лагере. У нас такие же пленные и единые порядки для концлагерей, — негромко произнёс Шульц, заметив, что Меллендорфу неприятны откровения жены.
Заботливо посмотрев на мужа, Ютта с улыбкой сказала, что с нетерпением ждёт его домой, в поместье, когда у него случится отпуск.
— Надеюсь, к тому времени здоровье у тебя окончательно поправится, — она заговорщицки подмигнула Меллендорфу.
И, обратившись к Шульцу, сердечно попросила:
— Ты уж присмотри за бароном, Шульц, не позволяй ему много пить…
Для «разминки» в начале застолья Ютта предложила мужчинам Gefüllte Fische (прим.: фаршированную рыбу) с овощами, налила всем по бокалу привезённого из Берлина «Liebfraumilch» (прим.: вино «Молоко любимой женщины») и, подмигнув мужу, с намёком постучала пальчиком по этикетке. Основным блюдом шло сочное жаркое с тушёной картошкой, заправленной свиным жиром. Чтобы жаркое хорошо пошло, Ютта налила мужчинам по рюмочке Хеннесси — самого известного в мире коньяка. Бесшабашно махнула рукой и налила себе.
Меллендорф с удовольствием ел приготовленные женой блюда.
— Помнишь, Виктор, мы с тобой пили Хеннесси в Камински… Роскошнее ресторана я не видела! Ты меня туда повёл на третий день нашего знакомства.
Ютта мечтательно улыбалась, но глаза её, прикрытые веками, глядели на мужа испытывающе.
— Не буду врать… Я даже название ресторана словно впервые слышу, — вздохнул Меллендорф. — А третий день нашего знакомства… Извини, дорогая.
— Ничего, дорогой, — Ютта расслабилась и накрыла ладошкой ладонь мужа. — Всё будет хорошо.
Меллендорф вытащил зелёную пачку солдатских «Eckstein» и хотел закурить, но Ютта удержала его за руку:
— Неужели ты куришь эту дешёвку?
— Нормальные сигареты, — пожал плечами Меллендорф. — Весь вермахт такие курит.
— В вермахте есть солдаты и есть офицеры. Что хорошо для солдата, то неприемлемо для офицера. Подожди, дорогой… Я привезла хороших сигарет. В Берлине, если есть деньги, можно всё достать.
Сходила в спальню, где лежала её дорожная сумка, принесла пачку сигар «Черута» и упаковку «Галльских». Сама закурила длинную «Ориент» с золотым ободком.
Меллендорф закурил сигару, угостил Шульца. Распечатав упаковку «Галльских», протянул ему пачку. Жестом дал понять, что это подарок.
— А что, лучше этой «зелёнки» здесь ничего нет? — спросила Ютта, кивнув на пачку «Eckstein». Такая гадость!
— О, фрау Ютта! Это ещё не гадость, — улыбнулся Шульц. — На фронте мне случилось попробовать русское курево. Представьте себе такую картину…
Шульц с видом бывалого рассказчика растопырил перед собой пальцы, ограничивая «рамку» для картины.
— Старый, небритый иван достает из кармана шинели скомканную газету. Отрывает от неё кусок величиной с ладонь, сворачивает длинный кулёчек. Чтобы он не развернулся, края склеивает слюной.
Ютта скривилась. Шульц жестом остановил её, мол, это ещё не всё.
— Из другого кармана иван вытаскивает замызганный мешочек. Из мешочка достаёт щепоть мелко рубленного ножом дикого табака, который больше похож на сушёную придорожную траву. Этот мусор под названием Machorka, иван запихивает в приготовленный кулёчек. Надламывает пополам, вставляет в рот наподобие курительной трубки. Из третьего кармана достаёт железку, камень и фитиль. Камнем и железкой выбивает на фитиль искры, фитиль начинает вонять и тлеть. От тлеющего фитиля иван прикуривает свой кулёчек с мусором. Пахнет Machorka, как старый матрац, на котором год спал выводок детишек, страдающих недержанием мочи. Подобное курево горло дерёт, как наждачная шкурка, и по голове бьёт покрепче шнапса. Знаете, как называется это русское курительное приспособление из газеты? Ziege Bein (прим.: козья нога)!
— Ziege Bein! — рассмеялась Ютта. — Хорошо, что не Schweine Bein (прим.: свиная нога).
Меллендорф улыбнулся и удовлетворённо произнёс:
— Хорошо, когда есть возможность вкусно поесть, немного выпить для настроения и расслабиться хорошей сигареткой…
Ютта обеспокоено глянула на Меллендорфа и заботливо попросила:
— Дорогой… Я не против того, что ты выпиваешь… Только не привыкай сильно к этому, ладно?
Меллендорф помрачнел и тяжело вздохнул.
— С разрешения герра барона… — осторожно взглянув на Меллендорфа, пояснил Шульц. — К сожалению, фрау Ютта, концлагерь сильно отличается даже от трудового лагеря… Неизвестно ещё, где тяжелее — на передовой, где стреляют и бомбят, или здесь, где идёт массовое уничтожение людей.
— На передовой — наши герои… — с женской беззаботностью заявила Ютта. — А в лагере приходится содержать пленных унтерменшей. Я была в лагере, когда набирала работников для имения. Они больше походят на зверей, чем на людей. Злобные, оборванные, грязные, вонючие, тупые. Но это наша война — и мы в ней победители!
— Иваны не считают, фрау Ютта, что мы в этой войне уже победили, — вздохнул Шульц. — Кто в рукопашной не дрался с русскими, тот войны не видал. Мы не предполагали, что нам придётся драться в рукопашную. В бою иваны не боятся смерти. Они раздеваются по пояс и презрительно улыбаются, когда идут на смерть! В бою они, как стая голодных волков, не знают жалости. Они готовы сражаться сапёрной лопатой против автомата. Казалось бы — идут на верную смерть… Но я видел, как русские бьют наших солдат лопатами! Они звери! Это совершенно ненормальная страна! Война, фрау Ютта, это не то, что показывают в кинороликах. И не то, о чём рассказывают штабисты и тыловики. Что такое война, могут рассказать только окопники, измученные и обессиленые на всю жизнь, которые намёрзлись в окопах, так, что ночёвка в сырой и душной русской избе кажется раем. Несмотря на угар дымной печки, вонь немытых тел, грязных портянок и прожжённых шинелей. Хорошо, если на полу вместо матраса под тобой солома…
— Да-а… — перебил Шульца Меллендорф, согласно покачав головой. Он не помнил конкретных событий, но ощущения усталости, холода, угар и вонь были знакомы ему.
Ютта молчала. Об этой стороне фронтовой жизни в новостных роликах перед фильмами в кинотеатрах ничего не показывали.
— Россия, это страна несчастий, — мрачно продолжил Шульц. — Из неё в лучшем случае можно возвратиться на носилках, как мы с герром бароном.
— Раны заживут… — попробовала ободрить Шульца Ютта.
— Раны на теле заживут, — кивнул Шульц и успехнулся: — А что делать с изуродованными сердцами и душами?
Меллендорф молчал. Он не помнил ни передовой, ни рукопашных схваток. Он даже не
