(прим.: генерал, один из организаторов «окончательного решения еврейского вопроса») сравнивал окончательное решение еврейского вопроса с эпидемией, которая в первую очередь косит слабых и старых. Выжить, как и в эпидемии, могут сильные и хитрые. Если оставить их в живых, со временем придется всё начинать заново. Поэтому бороться с еврейской заразой надо радикально.
— …Убил их родителей, — негромко процитировал Боммеля Меллендорф и хмыкнул: слова об убийстве родителей чьих-то детей из уст Боммеля прозвучали с поразительной обыденностью.
Боммель полюбовался наполненным стаканом, отпил половину.
— Да-а… Командование хорошо организовало работу, чётко распределило обязанности, каждый занимался своим делом. Одни сторожили евреев в месте сбора, другие гнали очередную партию к оврагу, третьи стреляли. Патроны стрелкам подносили помощники. Каждые пятнадцать минут стрелки менялись: утомившиеся шли покурить и выпить чаю, а отдохнувшие становились к «конвейеру». Кстати, участие в расстрелах было делом добровольным. Стреляли в каждого индивидуально, с близкого расстояния в голову или в грудь. Через короткое время руки становились красными от брызг крови и мозгов. Лица и мундиры, всё в брызгах.
— Не противно? — скривился фон Меллендорф.
— Нет, я не испытывал отвращения, когда после выстрела жертве в затылок меня обдавало кровавыми брызгами. Мы выполняли приказ. Когда мы строились, то испытывали душевный подъём. Такой же, какой испытывают заядлые охотники, собираясь на охоту. Нужно быть очень сильным человеком, чтобы исполнять такую работу. Мы, немцы, должны быть безжалостны к нашим врагам.
— Мы, немцы… Никак не привыкну к этому «мы».
— А вы разве не… не немец? — Боммель насторожённо глянул на Меллендорфа.
— Контузия лишила меня прошлого. Мне сказали, что я немец. Вот… привыкаю.
Фон Меллендорф отвернулся. Ему было противно слушать и видеть Боммеля.
Помолчав, фон Меллендорф негромко проговорил, словно рассуждая:
— Удивительна страсть немцев к истязаниям и издевательствам над людьми, обреченными на смерть. Физическими мучениями и надругательством над человеческим достоинством они сопровождают человека до могильной черты и не могут насытиться наслаждением, которое дают им эти истязания.
— Вы тоже немец, — усмехнулся Боммель.
— Да, я замечал в себе склонность к жестокости. — Меллендорф подумал и поправил себя: — Точнее, к беспощадности. Когда я служил в полевой жандармерии, я был беспощаден к трусам всех рангов, бежавшим с фронта или пытавшимся улизнуть с передовой в тыл. К немецким трусам. Похоже, начальство расценило моё рвение чрезмерным и отослало меня сюда.
***
В Киеве жило много евреев. К тому моменту, как немцы овладели городом, больше половины из них эвакуировались. Остались те, кто не был приписан к предприятиям и учреждениям, не состоял в партии или не имел возможности уехать самостоятельно. Слухи о «решении еврейского вопроса» немцами ходили, но люди тешили себя мыслью, что слухи распускают коммунисты.
Какой-то старик рассказывал, что в 1918 году немцы тоже занимали Киев. Тогда они вели себя спокойно, евреев не трогали, мол, похожий язык, родственная нация и всё такое... Помогли гетману Скоропадскому наладить порядок в революционном хаосе, накрывшем Украину.
— Немцы разные, но, в общем, культурные и порядочные люди, не то, что дикие москали. Це Европа и европейская порядочность! — убеждал старик, указывая пальцем в небо. — На днях какие-то люди захватили квартиру эвакуированной еврейской семьи на Крещатике. Оставшиеся в доме родственники пожаловались в немецкий штаб. Пришёл офицер и велел захватчикам освободить квартиру…
Двадцать седьмого сентября по городу расклеили объявления: «Все жиды города Киева и его окрестностей должны явиться в понедельник 29 сентября 1941 года к 8 часам утра на угол Мельниковой и Доктеривской улиц (возле кладбищ). Взять с собой документы, деньги и ценные вещи, а также тёплую одежду, бельё и пр. Кто из жидов не выполнит этого распоряжения и будет найден в другом месте, будет расстрелян. Кто из граждан проникнет в оставленные жидами квартиры и присвоит себе вещи, будет расстрелян».
Ниже следовал этот же текст на украинском языке, еще ниже — мелким шрифтом на немецком.
Мельниковской и Дохтуровской улиц в Киеве нет, есть улицы Мельникова и Дегтяревская. Ясно, что текст по требованию немецких властей писали не киевляне. Но сути это не меняло. Недалеко от кладбищ — товарная станция Лукьяновка. Значит, куда-то повезут. Неужели в Палестину, как ходили слухи?
Чтобы не допустить волнений и саботажа, немцы, как обычно, прибегли к дезинформации. Через дворников, управдомов и влиятельных людей распространили слухи о том, что евреев вывезут из Киева в места лучшего проживания. Раввинов заставили написать обращение к своему народу: «Все евреи и их дети, как элитная нация, будут переправлены в безопасные места…».
С потёртыми фанерными чемоданами, с ремонтированными проволокой ивовыми корзинами и ящиками с плотницкими инструментами, с гигантскими ожерельями головок чеснока и лука на грудях пожилых женщин, с ревущими детьми, плача и переругиваясь, ранним утром двадцать девятого сентября выползало на улицы еврейское население Подола, толкая коляски и тачки с перехваченными веревками узлами, держась за гружёные барахлом двуколки и подводы, стараясь не отстать от редких грузовиков: чтобы вывезти вещи, транспорт нанимали вскладчину.
Подол — это убогие домики на пыльных улочках, зловонные мусорные ямы, покосившиеся сараи, уличные уборные и выгребные ямы с роями мух в грязных дворах. На Подоле испокон веков жили еврейские маргиналы: угольщики, жестянщики, грузчики, шорники, спекулянты и воры.
Опираясь на палки и костыли, брели старики. Горестно сутулились инвалиды в колясках и на тележках.
В мирной жизни калеки, больные и старики сидят и лежат дома, их почти не видно. Но приказ велел собраться возле кладбищ всем — и выползло на свет божий всё старое и убогое.
Запрудившая улицы толпа гудела как на демонстрации, только не было флагов, оркестров и торжества.
Детишки радовались:
— Нас переселяют в Палестину!
Про Палестину они знали, что это далеко, тепло и хорошо.
Какой-то мальчик просил купить воздушный шарик и флажок:
— Мы ведь идём на парад, как в Первомай, да?
Среди узлов и чемоданов в телегах лежали больные и дряхлые, гроздьями сидели на тачках малые. Грудных везли по двое, по трое в одной коляске.
Провожающие соседи, друзья, родственники-украинцы и русские, помогали нести вещи, вели слабых, а то и несли их на закорках. Акция задумывалась немцами как антиеврейская. Но супруги, состоявшие в смешанных браках, не пожелали разделиться с семьями.
Немецкие солдаты, глазевшие на толпу, веселились, неприличными жестами звали симпатичных девушек к себе.
Тут и там обсуждали: куда повезут, как повезут?
Многие, горестно качая головами, считали, что вывезут в гетто.
Пожилая женщина стонала:
— На смерть нас ведут!
Древние старики в хламидах пели религиозные гимны, стращали:
— Дети, на смерть, нас ведут. Примем её мужественно, как принимал Христос.
Кто-то возмущался: как можно сеять панику!
Рассказывали, что какая-то женщина отравила своих детей и отравилась сама, чтобы не переселяться в гетто, а из окна выбросилась девушка, не пожелавшая, чтобы над ней надругались немецкие солдаты, что кто-то спрятался, а кого-то спрятали.
— Найдут — расстреляют, — уверяли пессимисты.
Лишь за полдень голова колонны достигла места сбора. Улицу преграждали противотанковые ежи с проходом посредине, по бокам и поперёк улицы стояли цепи немцев с бляхами на груди, и украинские полицаи в чёрной форме с серыми обшлагами. Движение застопорилось.
Плотная душная толпа, запахи пота и немытых тел. Ревели уставшие дети. Некоторые, сидя на узлах, семейно обедали.
Людей партиями пропускали за ограждения.
Крупнотелый дядька с обвислыми усами в украинской вышиванке приказывал носильные вещи, узлы и чемоданы складывать в кучу налево, продукты — направо.
Низко кружил самолёт, тревожно-панически шумела-голосила толпа. Настораживали близкие автоматные очереди, беспрестанно повторявшиеся с неровными промежутками.
Наверное, у кого-то мелькнула дикая мысль, что там — расстреливают… Но такое огромное количество людей?! И зачем? Не может этого быть.
Разговоры:
— Вещи отправят багажом. Как приедем, тяжело будет искать своё.
— В такой пропасти вещей хочешь найти своё? Поделят, как получится, уравняют богатых с бедными.
Молодая красивая женщина объясняла усатому дядьке у прохода, что она провожала родственницу, что у неё в городе остались дети, просила выпустить её.
Дядька потребовал паспорт, заглянул:
— Тю-у, жидивка! Геть назад!
К женщине подошёл рослый немец, снисходительно улыбаясь, пригласил жестами: отойдём в сторону. Изобразил движениями половой акт:
— Ficken!
Потом указал женщине в грудь и на ворота:
— Потом ты ходить хата.
Она посмотрела на немца как на ненормального, тот пожал плечами, презрительно скривился, отошёл.
Лишённых всего людей строили десятками и периодически отправляли дальше. Гнали между двумя шеренгами солдат и собак в длинный проход шириной метра полтора. Солдаты с закатанными рукавами, вооружённые резиновыми дубинками и палками, стояли плечом к плечу.
На головы, спины и плечи людей, под ребра, в живот, в пах слева и справа сыпались удары. Спрятаться или уклониться невозможно. Солдаты кричали: «Шнель! Лос!» и весело хохотали, словно развлекались аттракционом.
Дети кричали, женщины визжали. Кто-то падал. Упавших травили собаками. Обезумевшие люди топтали упавших.
Выбежали на оцепленную войсками площадь, поросшую травой.
Украинские полицаи, судя по акценту — с запада Украины, толкали людей, били, кричали:
— Роздягаться! Швидко! Быстро! Шнель!
С замешкавшихся рвали одежду силой, били кулаками, ногами, дубинками, опьяненные злобой, в садистском исступлении.
Группы раздевшихся догола куда-то уводили.
Женщина, не похожая на еврейку, решительно подошла к полицаю, сказала, что она провожающая, сюда попала случайно.
Полицай потребовал документы. Женщина раскрыла сумочку, но полицай выдернул сумочку у неё из рук, стал копаться в содержимом. Нашёл деньги, трудовую книжку, профсоюзный билет, в которых национальность не указывалась. Прочитав русскую фамилию, кивнул, спрятал сумочку за спину, указал в сторону, где сидела кучка людей:
— Сидай отут. Жидив перестреляем — тоди выпустим.
Женщина присоединилась к сидевшим.
Перед ними, как на сцене, продолжался кошмар: из коридора партия за партией вываливались визжащие, плачущие люди, их принимали полицаи, били, раздевали мужчин, женщин и детей в одной толпе, гнали дальше.
Подъехала легковая машина, вышел элегантный офицер со стеком в руке. Рядом с ним переводчик.
— Кто такие? — спросил офицер через переводчика у полицая, стеком указав на сидевших в стороне людей.
— Цэ наши люды, нэ жиды,— ответил полицай. — Нэ зналы, треба их выпустить.
— Всех расстрелять! — приказал офицер. — Если хоть один отсюда выйдет и расскажет об увиденном по городу, завтра все жиды разбегутся.
— Усих стрэляты? — уточнил полицай.
— Всех, —
